а  Господня, противоположные и подобные, как
двойники: один, полный Человеческим страданием и немощью,-- лик Того, Кто на
вержении камня молился о чуде; другой лик страшного, Чуждого, всемогущего  и
всезнающего.  Слова, ставшего плотью,--Первого Двигателя.  Они обращены были
друг  к  другу, как  в  поединке два вечных  противника. И  между  тем,  как
Джованни  вглядывался в них,-- лик смиренного,  Скорбного темнел, искажался,
превращаясь в демона,  которого некогда Леонардо изобразил в  карикатуре  на
Савонаролу,   и,   обличая   Двойника   своего,   называл  его   Антихристом
....................
     Фра Бенедетто спас жизнь Бельтраффио. В начале июня 1499 года, когда он
поправился настолько,  что мог  ходить,-- несмотря на все мольбы  и увещания
монаха,  вернулся  Джованни в мастерскую Леонардо. В конце июля того же года
войско французского  короля Людовика XII, под начальством  сеньоров  Обиньи,
Луи Люксембурга и Джан-Джакопо Тривульцио, перевалив через Альпы, вступило в
Ломбардию.

        "ДЕСЯТАЯ КНИГА. ТИХИЕ ВОЛНЫ"
     Обитая железом  маленькая дверь в  северо-западной башне Рокетты вела в
подвал,, уставленный  дубовыми сундуками,-- казнохранилище герцога Моро. Над
этой дверью, в неоконченных фресках  Леонардо, изображен  был бог  Меркурий,
подобный  грозному  ангелу.  Ночью,  первого  сентября  1499 года придворный
казначей Амброджо да Феррари и управитель герцогских доходов Боргонцио Ботто
с помощниками  вынимали из этого подвала деньги, жемчуг, который, как зерно,
черпали  ковшами,  и  другие драгоценности,  складывали  в кожаные  мешки  и
запечатывали; слуги выносили их в сад и навьючивали на  мулов. Двести  сорок
мешков были наполнены;  тридцать  мулов навьючены -- а заплывшие огарки  все
еще озаряли в глубине сундуков груды червонцев.
     Моро сидел у входа в казнохранилище за письменным поставцом, заваленным
счетными книгами, и, не обращая внимания  на работу казначеев, бессмысленным
взором смотрел на пламя свечи.
     С того дня,  как получил весть  о  бегстве главного полководца  своего,
синьора Галеаццо Сансеверино, и о приближении французов к Милану, погрузился
он в это странное оцепенение.
     Когда все  драгоценности были  вынесены  из  подвалов, казначей спросил
его, желает ли он взять  с собою  или оставить золотую  и серебряную посуду.
Моро посмотрел на него, нахмурившись, как бы напрягая мысль, чтобы понять, о
чем  он  говорит;  он тотчас  отвернулся,  махнул  рукой  и  снова  устремил
неподвижный  взор на  пламя  свечи.  Когда мессер Амброджо  повторил вопрос,
герцог  уже  не расслышал вовсе.  Казначеи ушли, так и не  добившись ответа.
Моро остался один.
     Старый камерьере  Мариоло Пустерло доложил о  приходе нового начальника
крепости,  Бернардино   да  Корте.  Моро  провел  рукой  по  лицу,  встал  и
проговорил: -- Да, да, конечно, прими!
     Питая недоверие к потомкам  знатных родов,  любил он создавать людей из
ничего, первых  делать последними, последяих  -- первыми. Среди вельмож  его
были  дети истопников, огородников,  поваров, погонщиков мулов.  Бернардино,
сын придворного  лакея,  впоследствии кухонного  счетовода,  в молодости сам
носил  ливрею. Моро  возвысил его  до первых  должностей  государственных  и
теперь  оказывал ему величайшее доверие,  поручал защиту  миланского  замка,
последней твердыни своего могущества в Ломбардии.
     Герцог милостиво принял  нового  префекта, усадил, развернул  перед ним
планы замка и начал  объяснять  военные  знаки  для  переговоров крепостного
отряда  с жителями города: необходимость скорой помощи  обозначали: днем  --
кривой садовый  нож, ночью  -- три  зажженные  факела,  показанные с главной
башни замка;  измену солдат  -- белая простыня,  вывешенная  на  башне  Боны
Савойской;  недостаток  пороха  --  стул, спущенный на веревке  из  бойницы;
недостаток вина -- женская юбка; хлеба -- мужские штаны из  черной фустаньи;
врача -- глиняный ночной горшок.
     Моро сам изобрел эти знаки  и простодушно утешался ими, как будто в них
заключалась теперь вся надежда на спасение.
     -- Помни,  Бернардино,-- заключил он,-- все предусмотрено, всего у тебя
вдоволь:  денег,  пороха,  съестных  припасов,  огнестрельных  орудий;  трем
тысячам наемников заплачено вперед; в руках твоих крепость, которая могла бы
выдержать осаду в течение трех лет, но я прошу только о трех месяцах, и если
не вернусь к  тебе на выручку,-- делай, что  знаешь.-- Ну,  теперь, кажется,
все.  Прощай. Господь да  сохранит тебя, сын мой! Он обнял его на  прощание.
Когда  префект  ушел, Моро  велел пажу постлать походную постель, помолился,
лег,  но  не мог уснуть.  Опять зажег свечу, вынул из  дорожной сумки  пачку
бумаг  и отыскал стихотворение соперника Беллинчони, некоего Антонио Камелли
да  Пистойя,  изменившего  герцогу,   своему  благодетелю,   и  бежавшего  к
французам. В  стихотворении  изображалась война Моро  с  Францией под  видом
борьбы крылатой Змеи Сфорца с древним галльским Петухом:
     Борьбу я вижу Петуха  и змея: Вцепилися друг в друга, вьются клубом; Уж
выщербил Петух Дракону глаз, Змей хочет взвиться и не может. Когтями рот ему
зажал Петух, И корчится Змея от боли. Издохнет гад, и воцарится Галл; И тем,
кто мнил себя превыше неба,  Побрезгают не только люди  -- звери  И  падалью
питающийся ворон.
     Всегда  он трусом был,  но лишь  в раздорах наших Казалось мужественным
сердце труса. За то,  что ты  врагов  в  отечество призвал, Похитил  власть,
племянника ограбив,  О Моро,  Бог тебя  бедою поразил,  Для  коей  нет врача
иного, кроме  смерти; И если  своего ты счастья не забыл, Теперь  ты знаешь,
Лодовико, Как тех страдание велико, Кто говорит: я счастлив был!
     Грустное и  в то же время почти сладостное  чувство обиды было в сердце
Моро.  Он вспомнил недавние раболепные гимны того  же самого Антонио Камелли
да Пистойя:
     Кто видит славу Моро, каменеет В священном  ужасе,  как от лица Медузы.
Владыка мира и войны, Одной ногой ты попираешь небо, Другою -- землю.
     Тебе, о герцог наш, поднять довольно палец, Чтоб повернуть весь мир; Ты
первый, после Бога, правишь Рулем вселенной, колесом Фортуны.
     Было  за  полночь.  Пламя догоревшей  свечи  трепетало, потухая,  когда
герцог все еще ходил взад и вперед по сумрачной башне Сокровищницы. Он думал
о своих страданиях, о несправедливости судьбы, о неблагодарности людей.
     "Что  я  им сделал?  За что  они  возненавидели  меня? Говорят: злодей,
убийца. Но ведь тогда и Ромул, умертвивший брата, и Цезарь, и Александр, все
герои  древности --  только  убийцы  и злодеи!  Я хотел  им дать  новый  век
золотой, какого народы не видели со времени Августа, Траяна и Антонина.  Еще
бы немного -- и под моею державою в объединенной Италии расцвели  бы древние
лавры  Аполлона,  оливы Паллады, наступило бы царство вечного мира,  царство
божественных  Муз.  Первый  из государей,  я  искал  величия  не  в кровавых
подвигах,  а в  плодах золотого  мира  -- в просвещении.  Браманте,  Пачили,
Карадоссо,  Леонардо и  сколько  других!  В  отдаленнейшем  потомстве, когда
суетный шум оружия умолкнет, имена их будут звучать вместе с  именем Сфорца.
И то ли  бы еще я сделал,  на такую ли высоту вознес бы, новый  Перикл,  мои
новые Афины,  если бы не это дикое полчище северных варваров!..  За что,  за
что же, Господи?" Опустив голову на грудь, он повторил стихи поэта:
     Теперь ты  знаешь,  Лодовико,  Как тех страдание велико, Кто говорит: я
счастлив был!
     Пламя в последний раз вспыхнуло, озарило своды башни, бога Меркурия над
дверью  казнохранилища  --  и  потухло.   Герцог  вздрогнул,  ибо   угасание
догоревшей свечи было дурною  приметою.  В  темноте, ощупью, чтобы не будить
Ричардетто, он подошел к постели, разделся, лег и на этот раз тотчас уснул.
     Ему приснилось,  будто  бы стоит он на коленях перед мадонною Беатриче,
которая, только что  узнав  о любовном свидании мужа с  Лукрецией,  ругает и
бьет его по  щекам. Ему больно, но не обидно; он рад, что она  опять жива  и
здорова. Покорно  подставляя лицо  свое под удары,  ловит  он  ее  маленькие
смуглые ручки, чтобы припасть к ним губами, и плачет от любви, от  жалости к
ней. Но вдруг перед ним -- уже не Беатриче,  а бог Меркурий, тот  самый, что
изображен на фреске Леонардо над железной дверью, подобный грозному  ангелу.
Бог схватил его  за волосы и кричит:  "Глупый! глупый! на что ты  надеешься?
Думаешь, помогут тебе твои хитрости, спасут от кары Господней, убийца!"
     Когда он проснулся, свет утра брезжил в окнах. Рыцари, вельможи, ратные
люди, немецкие  наемники, которые должны были сопровождать его в Германию,--
всего около трех тысяч всадников -- ожидали выхода герцога на  главной аллее
парка и на большой дороге к северу -- к Альпам.
     Моро  сел  на  коня  и поехал в монастырь  делле Грацие  последний  раз
помолиться над гробом жены.
     С первыми лучами солнца печальный поезд тронулся в путь.
     Вследствие осенней непогоды, испортившей дороги, путешествие затянулось
более чем на две недели.
     Восемнадцатого   сентября,  поздно  вечером,  на  одном  из   последних
переходов, герцог, больной и усталый, решил переночевать на высоте в пещере,
служившей приютом пастухов.  Не трудно было найти более спокойное  и удобное
убежище, но он  выбрал нарочно это дикое место Для свидания с отправленным к
нему послом императора Максимилиана.
     Костер озарял  сталактиты в нависших сводах пещеры. На походном вертеле
жарились  фазаны для ужина.  Герцог  сидел  на  походном  ременчатом  стуле,
закутанный, с грелкой в ногах. Рядом,  ясная и тихая, как всегда, с домашним
хозяйственным  видом, мадонна Лукреция  приготовляла  полоскание  от  зубной
боли, собственного изобретения, из вина,  перца, гвоздики  и  других крепких
пряностей: у герцога болели зубы.
     -- Так-то,  мессер  Одоардо,--  говорил  он  послу императора,  не  без
тайного самодовольства утешаясь  величием собственных бедствий,-- вы  можете
передать государю, где и как встретили вы законного герцога Ломбардии!
     Он был  в  одном из тех припадков внезапной болтливости, которые теперь
иногда овладевали им после долгого молчания и оцепенения.
     --  Лисицы имеют норы,  птицы  --  гнезда,  я  же  не  имею Места,  где
приклонить голову!
     -- Корио,--  обратился  он  к  придворному  летописцу,--  когда  будешь
составлять  хронику,  упомяни и  об  этом  ночлеге  в  пастушьем  вертепе --
последнем  убежище потомка  великих Сфорца,  из рода троянского героя Англа,
Энеева спутника!
     --  Синьор,  ваши  несчастья  достойны  пера  нового Тацита! -- заметил
Одоардо.
     Лукреция  подала герцогу  зубное  полоскание.  Он  взглянул  на  нее  и
залюбовался. Бледная, свежая, в розовом отблеске пламени, с черными гладкими
начесами волос на ушах, с  бриллиантом  на тонкой  нити  фероньеры посредине
лба,  смотрела  она  на  него   с  улыбкой   материнской  нежности,  немного
исподлобья, своими внимательными, строгими и важными, как у детей, невинными
глазами.
     "О милая! Вот кто не предаст, не изменит",-- подумал  герцог и, окончив
полоскание, молвил:
     --  Корио,  запиши:  в  горниле великих  страданий  познается  истинная
дружба, как золото в  огне. Карлик-шут Янакки подошел к Моро. -- Куманек, а,
куманек!--заговорил он, усаживаясь в ногах его и дружески хлопая герцога  по
колену.-- Чего ты  нос  повесил,  как  мышь на крупу надулся?  Брось, право,
брось! От всякого  горя,  кроме смерти, есть лекарство.  И то сказать: лучше
быть  живым ослом, чем мертвым  государем.--  Седла! --  закричал он  вдруг,
указывая  на кучу сбруи,  лежавшей  на полу.--  Куманек, посмотрика: ослиные
седла! --  Чему же  ты обрадовался? --  спросил герцог.  --  Старая басенка,
Моро!  Не  мешало бы  и  тебе  напомнить.  Хочешь,  расскажу?  --  Расскажи,
пожалуй!..
     Карлик привскочил, так что  все бубенчики на  нем зазвенели,  и помахал
шутовской палкой, на конце которой висел пузырь, наполненный сухим горохом.
     --  Жил да  был  у короля  неаполитанского  Альфонсо живописец  Джотто.
Однажды  приказал ему государь изобразить свое королевство на стене  дворца.
Джотто написал осла, который, имея  на спине седло с  государственным гербом
--  золотой короной  и скипетром, обнюхивает другое,  новое седло, лежащее у
ног его, с таким же точно гербом.-- Что это значит?  --  спросил Альфонсо.--
Это  ваш  народ,  государь,  который,  что ни  день,  то  желает себе нового
правителя,-- ответил  художник.-- Вот тебе и вся моя сказочка, куманек. Хоть
я  и  дурак,  а  слово  мое  верно:  французское седло,  что  нынче  миланцы
обнюхивают, скоро  им спину натрет,--дай только  ослику  вволю натешиться, и
старое опять покажется новым, новое-старым.
     --  Stulti aliquando  sapientes.--  Глупые иногда  мудры,-- с  грустной
усмешкой молвил герцог.-- Корио, запиши...
     Но на этот раз не суждено ему было произнести достопамятного изречения:
у  входа  в  пещеру  послышалось фырканье  лошади,  топот копыт, заглушенные
голоса.  Вбежал камерьере  Мариоло Пустерло  с  испуганным  лицом  и  что-то
прошептал на ухо главному секретарю, Бартоломео Кальке. -- Что случилось? --
спросил Моро. Все притихли.
     -- Ваше высочество...-- молвил секретарь, но  голос его  дрогнул, и, не
кончив, он отвернулся.
     -- Синьоре,-- произнес  Луиджи Марлиани,  подходя к Моро,--  Господь да
сохранит вашу светлость! Будьте готовы ко всему: недобрые вести...
     -- Говорите, говорите скорее! -- воскликнул Моро и вдруг побледнел.
     У входа  в  пещеру,  среди  солдат  и придворных, увидел  он человека в
кожаных высоких  сапогах,  забрызганного  Грязью.  Все  расступились  молча.
Герцог оттолкнул от себя  мессера Луиджи, бросился к вестнику, вырвал у него
из  рук  письмо,  распечатал,  пробежал,  вскрикнул  и  повалился  навзничь.
Пустерло и Марлиани едва успели  его поддержать. Боргонцо Ботто извещал Моро
о том, что семнадцатого сентября, в день св.  Сатира, изменник Бернардино да
Корте  сдал  миланский  замок   маршалу  французского  короля,  Джан-Джакопо
Тривульцио.
     Герцог любил  и  умел  падать  в обморок.  Он  иногда  пользовался этим
средством,  как дипломатической  хитростью.  Но  на  этот  раз  обморок  был
непритворный.
     Долго не  могли  привести его  в  чувство.  Наконец  он  открыл  глаза,
вздохнул, приподнялся, набожно перекрестился и проговорил:
     -- От Иуды  до наших дней не было большего предателя, чем Бернардино да
Корте! И  более  в этот день не произнес ни слова.  Несколько дней спустя, в
городе Инсбруке, где император Максимилиан  милостиво принял Моро, в поздний
час ночи,  наедине  с  главным секретарем  Бартоломео Калько, расхаживая  по
одному из  покоев  во  дворце кесаря,  герцог  сочинял, а  мессер Бартоломео
записывал доверительные грамоты  двум послам, которых тайно отправлял Моро в
Константинополь к турецкому султану.
     Лицо старого секретаря ничего не выражало кроме внимания. Перо послушно
бегало по бумаге, едва поспевая за быстрою речью герцога.
     --  "Пребывая  постоянно твердыми и неизменными  в добрых намерениях  и
расположении  к вашему величеству, а  ныне, особливо, для возвращения нашего
государства, на великодушную  помощь повелителя Оттоманской  Империи уповая,
решили  мы  послать трех гонцов  тремя  различными путями, дабы,  по крайней
мере, один из них исполнил наши поручения"...
     Далее герцог жаловался султану на папу Александра VI:
     -- "Папа, будучи, по природе своей, коварным и злым"...
     Бесстрастное перо секретаря остановилось. Он поднял брови, сморщил кожу
на лбу и переспросил, думая, что ослышался: -- Папа?
     -- Ну, да, да. Пиши скорее.
     Секретарь еще ближе наклонил голову к бумаге, и снова перо заскрипело.
     --  "Папа,  будучи,  как известно вашему  величеству, по природе своей,
коварным  и  злым, побудил  французского  короля  к  походу  на  Ломбардию".
Описывались победы французов:
     --  "Получив об этом  известие,  объяты были мы  страхом,-- признавался
Моро,-- и почли  за благо  удалиться  к  императору Максимилиану в  ожидании
помощи  вашего величества.  Все  предали  и  обманули  нас,  но  более  всех
Бернардино"...
     При этом имени голос его задрожал.  --  "Бернардино  да  Корте -- змей,
отогретый у  сердца  нашего,  раб, осыпанный  милостями  и щедротами нашими,
который продал  нас, как  Иуда"... Впрочем,  нет, погоди, об Иуде не надо,--
спохватился Моро, вспомнив, что пишет неверному турку.
     Изобразив свои бедствия, умолял он султана напасть на Венецию с моря  и
суши,  обещая  верную  победу  и  уничтожение  исконного  врага  Оттоманской
Империи, республики Сан-Марко.
     -- "И да будет вам известно,-- заключал он послание,-- что в сей войне,
как во  всяком ином предприятии,  все,  что  мы  имеем,  принадлежит  вашему
величеству,  которое  едва ли  найдет в  Европе  более  сильного  и  верного
союзника".
     Он подошел к столу, что-то хотел прибавить, но махнул рукой и опустился
в кресло.
     Бартоломео посыпал из  песочницы последнюю  невысохшую  страницу. Вдруг
поднял глаза и  посмотрел на  государя: герцог, закрыв  лицо руками, плакал.
Спина, плечи,  пухлый  двойной подбородок,  синеватые  бритые щеки,  гладкая
прическа -- цаккера беспомощно вздрагивали от рыданий.
     -- За что, за что? Где  же  правда  Твоя, Господи? Обратив к  секретарю
сморщенное лицо, напоминавшее в это мгновение лицо слезливой старой бабы, он
пролепетал:
     --  Бартоломео,  я тебе верю: ну,  скажи, по совести, прав ли я или  не
прав?
     -- Ваша светлость разумеет  турецкое посольство?  Моро  кивнул головой.
Старый политик задумчиво поднял брови, выпятил губы и сморщил кожу на лбу.
     Конечно, с  одной стороны,  с волками жить,  поволчьи  выть,  ну,  а  с
другой... осмелюсь доложить вашему высочеству: если бы подождать?..
     -- Ни за что! -- воскликнул Моро.--  Довольно  я ждал! Я покажу им, что
миланского  герцога они из  игры,  как ненужную  пешку, не вышвырнут, потому
что,-- видишь ли, друг мой,--когда правый обижен, как я, кто дерзнет  судить
его, ежели обратится  он за помощью не  только к Великому Турку, но к самому
дьяволу?
     --  Ваше  высочество,--  вкрадчиво  молвил секретарь,--  не  должно  ли
опасаться,   что   нашествие  турок  на  Европу   может  иметь   последствия
неожиданные... например, для церкви христианской? -- О, Бартоломео,  неужели
ты думаешь,  что  я  этого  не  предвидел? Лучше согласился бы  я тысячу раз
умереть, чем  причинить какой-либо вред святой нашей матери  церкви. Сохрани
меня  Боже!  -- Ты еще не знаешь всех моих замыслов,-- прибавил он с прежнею
хитрою и хищною  усмешкою.-- Погоди, ужо такую  кашу  заварим, такими сетями
врагов оплетем, что свету Божьего не взвидят! Одно скажу тебе: Великий Турок
-- только орудие в руках моих. Придет пора -- и мы уничтожим его, нечестивую
секту Магомета истребим. Гроб Господень от ига неверных освободим!..
     Ничего  не ответив,  Бартоломео  уныло потупил глаза. "Плох,--  подумал
он,-- совсем плох! Замечтался. Какая уж тут политика"!
     Долго в эту ночь с горячею верою и  надеждой на помощь  Великого  Турка
молился  герцог  перед своей любимой иконой  работы Леонардо  да  Винчи, где
Матерь Господа изображена была под видом прекрасной наложницы  Моро, графини
Чечилии Бергамини.
     Дней  за десять  до  сдачи  Миланского  замка,  маршал Гривульцио,  при
радостных кликах  народа: "Франция!  Франция!" и звоне  колоколов  въехал  в
Милан как в завоевaнный город.
     Въезд  короля  назначен  был  на  шестое  октября.   Граждане  готовили
торжественную встречу.
     Для  праздничного шествия торговые синдики извлекли Из соборной ризницы
двух ангелов,  которые, пятьдесят лет назад,  еще во  времена  Амброзианской
Республики, Изображали гениев народной свободы. Ветхие пружины,
     приводившие в движение позолоченные крылья, ослабели. Синдики отдали их
починить бывшему герцогскому механику Леонардо да Винчи.