бороду,  поправляя пояс на  толстом  животе  и  соболью  шубу
пунцового  бархата,  грузно и  важно  кряхтя,  опустился  Данило  Кузьмич на
отвоеванное место. Чувство темное и пьяное, как хмель, наполняло ему душу.
     Никита  вместе с толмачом  Бокалино сели на нижнем конце стола, рядом с
Леонардо да Винчи.
     Хвастливый  мантуанец  рассказывал о чудесах,  виденных им в  Московии,
смешивая быль с небылицею. Художник, надеясь получить более  точные сведения
от   самого   Карачарова,  обратился   к  нему  через   переводчика  и  стал
расспрашивать о далекой стране, которая возбуждала любопытство Леонардо, как
все безмерное  и загадочное,--  о ее  бесконечных  равнинах, лютых  морозах,
могучих  реках и лесах,  о приливе  в Гиперборейском океане  и  Гирканийском
море, о Северном  сиянии, так же как о друзьях Своих, поселившихся в Москве:
ломбардском художнике Пиетро Антонио Солари,  который участвовал в постройке
Грановитой Палаты,  и  зодчем  Аристотеле Фиоравенти  из БолонЬИ, украсившем
площадь  Кремля  великолепными  зданиями. -- Мессере,--обратилась к  толмачу
сидевшая рядом любопытная и  плутоватая дондзелла Эрмеллина,-- == Я слышала,
будто бы эту удивительную страну потому называют Розия, что там растет много
роз. Правда ли это? Бокалино рассмеялся и уверил  дондзеллу, что  это вздор,
что в Розии, несмотря на ее имя, меньше роз,  чем в какойlибo иной стране, и
в доказательство привел итальянскую новеллу о русском холоде.
     Некоторые купцы из города Флоренции приехали в Польшу. Далее в Розию не
пустили их,  потому  что в это  время польский король  вел  войну с  великим
герцогом Московии.  Флорентийцы,  желая  купить  соболей, пригласили русских
купцов на берег Борисфена, отделяющего обе страны. Опасаясь быть  взятыми  в
плен, московиты стали  на одном берегу, итальянцы на другом, и начали громко
перекликаться через реку, торгуясь. Но стужа была так сильна, что  слова, не
достигая противоположного берега, замерзали в воздухе. Тогда находчивые ляхи
разлОЖИЛИ большой костер посредине реки, в том месте,  куда по расчету слова
доходили еще не  замерзшими.  Лед, твердый, как мрамор, мог  выдержать какое
угодно пламя.  И вот, когда зажгли  огонь, слова,  в продолжение целого часа
остававшиеся в воздухе неподвижными, обледенелыми, начали таять, струиться с
тихим   журчанием,  подобно   вешней  капле,  и,   наконец,   были  услышаны
флорентийцами явственно, несмотря  на то, что  московиты  давно удалились  с
противоположного берега.
     Рассказ  всем  пришелся  по  вкусу. Взоры дам, полные  сострадательного
любопытства,  обратились на Никиту Карачарова, обитателя столь  злополучной,
Богом проклятой земли.
     В это время сам Никита, остолбенев от удивления,  смотрел на невиданное
зрелище -- громадное блюдо с голою Андромедою, из нежных каплуньих грудинок,
прикованною  к  скале  из  творожного  сыру,  и  освободителем  ее, Крылатым
Персеем, из телятины.
     Во  время  мясной части  пира все  было червленое,  золотое,  во  время
рыбной-стало серебряным, соответственно  водной стихии. Подали посеребренные
хлебы, посеребренные салатные  лимоны  в чашках, и наконец, на  блюде  между
гигантскими осетрами, миногами  и  стерлядями появилась Амфитрита  из белого
мяса   угрей   в   перламутровой   колеснице,   влекомой    дельфинами   над
голубовато-зеленым, как морские волны, трепетным студнем, изнутри освещенным
огнями.
     Затем  потянулись  нескончаемые сладости  --  изваяния  из  марципанов,
фисташек, кедровых орехов, миндаля и жженого сахару, исполненные по рисункам
Браманте,  Карадоссо  и  Леонардо,--  Геркулес,  добывающий  золотые  яблоки
Гесперид,  басня  Ипполита с Федрою, Вакха с Ариадною,  Юпитера  с Данаею --
весь Олимп воскресших богов.
     Никита  с детским  любопытством глядел  на  эти чудеса, между  тем  как
Данило Кузьмин, теряя охоту к еде при виде голых бесстыдных богинь,-- ворчал
себе под нос; -- Антихристова мерзость! Погань языческая!
     Начался  бал.  Тогдашние  пляски --  Венера и  Завр,  Жестокая  Участь,
Купидон  --  отличались  медлительностью,  так  как  платья  дам, длинные  и
тяжелые,  не  позволяли  быстрых  движений.   Дамы  и   кавалеры  сходились,
расходились,  с  неторопливою  важностью,  с  жеманными  поклонами,  томными
вздохами  и сладкими  улыбками.  Женщины  должны  были выступать,  как павы,
плыть,  как  лебедки.  И  музыка  была тихая, нежная, почти  унылая,  полная
страстным томлением, как песни Петрарки.
     Главный   полководец   Моро,   молодой   синьор  Галеаццо  Сансеварино,
изысканный щеголь, весь в белом, с откидными рукавами на розовой  подкладке,
с алмазами на белых туфлях, с красивым, вялым, испитым и женоподобным лицом,
очаровывал дам. Одобрительный шепот пробегал  в толпе,  когда во время танца
Жестокая  Участь, роняя, как будто нечаянно, на  самом деле нарочно, туфлю с
ноги или накидку с плеча, продолжал он  скользить  и кружиться по зале с той
"скучающею  небрежностью",  которая считалась  признаком  высшего изящества.
Данило Мамыров смотрел, смотрел на него и плюнул: -- Ах, ты шут гороховый!
     Герцогиня  любила  танцы.  Но в тот вечер на сердце у нее было тяжело и
смутно.  Лишь  давняя привычка к  лицемерию  помогала  ей  разыгрывать  роль
гостеприимной  хозяйки  --  отвечать  на  поздравления  с  новым  годом,  на
приторные  любезности  вельмож.  Порою казалось  ей, что она  не вынесет  --
убежит или заплачет.
     Не  находя  себе  места,  блуждая по  многолюдным  залам, зашла  она  в
маленький  дальний  покой, где  у  весело пылавшего камина  разговаривали  в
тесном кружке молодые дамы и синьоры. Спросила, о чем они беседуют.
     -- О  платонической любви,  ваша  светлость,--отвечала  одна из  дам.--
Мессер  Антонниотто Фрегозо доказывает,  что  женщина может  целовать в губы
мужчину, не нарушая целомудрия, если он любит ее небесною любовью. -- Как же
вы  это доказываете, мессер Антонниотто?--молвила герцогиня,  рассеянно щуря
глаза.
     -- С позволения вашей светлости я утверждаю, что уста -- орудие речи --
служат вратами души, и когда они соеДиняются  в лобзании платоническом, души
любовников устремляются  к устам,  как бы к естественному выходу своему. Вот
почему  Платон не  возбраняет  поцелуя,  а царь  Соломон  в  "Песни Песней",
прообразуя таинственное слияние  души человеческой  с Богом, говорит: лобзай
меня Лобзанием уст твоих.
     -- Извините, мессере,--перебил  его  один из слушателей,  старый барон,
сельский рыцарь  с честным и грубым лицом,--может быть, я этих  тонкостей не
разумею, но  Неужели полагаете вы, что муж,  застав  жену  свою  в  объятиях
любовника, должен терпеть?..
     --  Конечно,--  возразил придворный  философ,--  сообразно с  мудростью
духовной любви...
     -- А как же брак?..
     --  Ах,  Боже  мой! Да  мы  о любви  говорим,  а  не о браке!--перебила
хорошенькая мадонн,  Фиордализа, нетерпеливо  пожимая  ослепительными голыми
плечами.  -- Но ведь и брак, мадонна, по всем законам человеческим...--начал
было рыцарь.
     --  Законы!--презрительно  сморщила  Фиордализа свои  алые  губки.--Как
можете  вы,  мессере,  в  такой  возвышенной  беседе  упоминать  о   законах
человеческих-жалких созданиях черни, превращающих святые  имена  любовника и
возлюбленной в столь грубые слова, как муж и жена?
     Барон только руками развел.
     А  мессер Фрегозо,  не обращая на него внимания,  продолжал свою речь о
тайнах  небесной любви.  Беатриче  знала,  что  при  дворе  в  большой  моде
непристойнейший  сонет этого самого мессера Антонниотто Фрегозо, посвященный
красивому отроку и начинавшийся так: Ошибся  царь богов, похитив Ганимеда...
Герцогине сделалось скучно.
     Она потихоньку удалилась и перешла в соседнюю залу. Здесь  читал  стихи
приезжий  из Рима знаменитый  стихотворец  Серафино  д'Аквила,  по  прозвищу
Единственный  -- Unico,  маленький, худенький, тщательно вымытый,  выбритый,
завитой  и  надушенный  человечек  с  розовым  младенческим личиком,  томной
улыбкой,  скверными зубами и маслеными  глазками,  в  которых сквозь  вечную
слезу восторга мелькала порой плутоватая хитрость.
     Увидев  среди  дам,  окружавших поэта,  Лукрецию,  Беатриче  смутилась,
чуть-чуть побледнела, но тотчас оправилась, подошла к ней с обычною ласкою и
поцеловала.
     В  это   время  появилась  в  дверях  полная,   пестро  одетая,  сильно
нарумяненная, уже не молодая и некрасивая дама, державшая платок у носа.
     -- Что это, мадонна Диониджа? Не ушиблись ли вы?--спросила ее дондзелла
Эрмеллина с лукавым участием.
     Диониджа  объяснила,  что  во время  танцев,  должно  быть  от  жары  и
усталости, кровь пошла у нее из носу.
     -- Вот случай, на который даже  мессер Унико едва ли сумел бы  сочинить
любовные стихи,--заметил один из придворных.
     Унико вскочил, выставил одну  ногу  вперед,  задумчиво провел рукой  по
волосам, закинул голову и поднял глаза к потолку.
     -- Тише, тише,-- благоговейно зашушукали дамы,-- мессер Унико сочиняет!
Ваше высочество, пожалуйте сюда, здесь лучше слышно.
     Дондзелла Эрмеллина,  взяв лютню,  потихояьку  перебирала струны, и под
эти  звуки   поэт  торжественно  глухим,  замирающим  голосом  чревовещателя
проговорил  сонет.  Амур, тронутый  мольбами влюбленного, направил  стрелу в
сердце жестокой; но, так как на глазах бога повязка,-- промахнулся; и вместо
сердца --
     Стрела пронзила носик нежный -- И вот в платочек белоснежный Росою алой
льется кровь.
     Дамы захлопали в ладоши.
     -- Прелестно,  прелестно, неподражаемо! Какая быстрота! Какая легкость!
О, это  не чета нашему  Беллинчони,  который целыми  днями потеет над каждым
сонетом,  Ах,  душечка,  верите  ли,   когда  он  поднял  глаза  к  небу,  я
почувствовала  --  точно  ветер  на лице,  что-то  сверхъестественное-  даже
страшно стало...
     -- Мессер Унико, не хотите ли рейнского? -- суетилась одна.
     --  Мессер  Унико,  прохладительные  лепешечки  с  мятой,--  предлагала
другая.
     Его  усаживали  в  кресло, обмахивали веерами. Он  млел, таял  и жмурил
глаза, как сытый кот. Потом прочел другой сонет в честь герцогини, в котором
говорилось, что снег, пристыженный белизной ее кожи, задумал коварную месть,
превратился в лед, и потому-то недавно, выйдя прогуляться во двор замка, она
поскользнулась и едва не упала.
     Прочел  также  стихи,  посвященные  красавице,  у  которой  не  хватало
переднего  зуба:  то  была  хитрость  Амура,  который,  обитая  во  рту  ее,
пользуется этой щелкою, как бойницею, чтобы метать свои стрелы.
     -- Гений!--взвизгнула одна из дам.--Имя Унико в потомстве будет рядом с
именем  Данте! --  Выше Данте!  -- подхватила  другая.-- Разве можно у Данте
научиться таким любовным тонкостям, как у нашего Унико?
     -- Мадонны,-- возразил поэт со скромностью,-- вы  преувеличиваете. Есть
и у Даяте большие достоинства. Впрочем, каждому  свое. Что касается меня, то
за ваши рукоплескания я отдал бы свою славу Данте.
     -- Унико! Унико!--вздыхали поклонницы, изнемогая от восторга.
     Когда Серафино начал новый сонет, где описывалось, как, во время пожара
в доме  его возлюбленной,  не могли  потушить огонь, потому  что сбежавшиеся
люди должны были  заливать водою пламя собственных сердец, зажженное взорами
красавицы,--Беатриче, наконец, не вытерпела и ушла.
     Она вернулась в главные залы, велела своему пажу Ричардетто, преданному
и даже,  как  порой казалось ей, влюбленному  в нее  мальчику, идти  наверх,
ожидать  с факелом  у  дверей спальни,  и,  поспешно  пройдя несколько  ярко
освещенных многолюдных комнат, вступила в пустынную, отдаленную галерею, где
только стражи  дремали,  склонившись  на  копьями; отперла железную  дверцу,
поднялась по  темной  витой  лестнице  в громадный  сводчатый зал, служивший
герцогскою спальнею,  находившейся  в четырехугольной  северной башне замка;
подошла  со свечою к небольшому, вделанному в толщу каменной стены, дубовому
ларцу, где  хранились важные бумаги и тайные  письма герцога, вложила  ключ,
украденный у мужа, в замочную скважину, хотела повернуть,  но Почувствовала,
что  замок  сломан,  распахнула  медные   створы,  увидела  пустые  полки  и
догадалась, что Моро, заметив  пропажу ключа, спрятал письма в другое место.
Остановилась в недоумении.
     За окнами веяли снежные хлопья, как  белые призраки. Ветер шумел --  то
выл, то  плакал. И древнее, страшное, вечное, знакомое сердцу напоминали эти
голоса ночного ветра.
     Взоры  герцогини  упали  на  чугунную  заслонку,  закрывавшую   круглое
отверстие  Дионисиева  уха   --  слуховой   трубы,  проведенной  Леонардо  в
герцогскую спальню из нижних  покоев дворца. Она подошла к отверстию и, сняв
с него тяжелую крышку, прислушалась:  волны звуков долетели до нее, подобные
шуму далекого моря,  который  слышится  в  раковинах; с говором,  с шелестом
праздничной  толпы, с  нежными вздохами музыки сливался  вой и свист ночного
ветра.
     Вдруг почудилось ей, что не  там, внизу, а  над самым  ухом  ее  кто-то
прошептал: "Беллинчони... Беллинчони"... Она вскрикнула и побледнела.
     "Беллинчони!.. Как же я сама не догадалась? Да, да конечно! Вот от кого
я узнаю все... К нему!  Только  как бы не  заметили?..  Будут искать...  Все
равно! Я хочу знать, я больше не могу терпеть этой лжи!"
     Она вспомнила, что  Беллинчояи, отговорившись болезнью,  не приехал  на
бал,  сообразила, что в этот  час  он  почти наверное дома, один, и кликнула
пажа Ричардетто, который стоял у дверей.
     --  Вели  двум  скороходам  с  носилками ждать меня внизу, в  парке,  у
потайных ворот замка. Только смотри, если хочешь угодить мне, чтобы никто об
этом не знал -- слышишь?--никто!
     Дала ему поцеловать свою руку. Мальчик бросился исполнять приказание.
     Беатриче вернулась в опочивальню, накинула на плечи шубу, надела черную
шелковую маску и через несколько минут уже сидела в носилках, направлявшихся
к Тичинским воротам, где жил Беллинчони.
     Поэт называл свой  ветхий, полуразвалившийся  домик "лягушечьей норою".
Он  получал довольно много подарков,  но  вел беспутную  жизнь, пропивал или
проигрывал
     что  имел,  и  потому  бедность, по  собственному  выражению  Бернарде,
преследовала его, "как нелюбимая, но верная жена".
     Лежа на сломанной трехногой кровати, с поленом вместо четвертой ноги, с
дырявым  и тонким, как блин, тюфяком, допивая третий горшок дрянного кислого
вина, сочинял он надгробную надпись для любимой собаки мадонны Чечилии. Поэт
наблюдал, как потухают последние угли в  камине, тщетно  стараясь согреться,
натягивал на свои тонкие журавлиные  ноги изъеденную молью  беличью шубейку,
вместо одеяла, слушал завывание вьюги и думал о холоде предстоявшей ночи.
     На придворный  бал,  где должны были представить сочиненную им в  честь
герцогини  аллегорию "Рай", не пошел он,  вовсе  не потому  что был болен,--
хотя,  в самом  деле,  уже давно хворал  и так был худ, что,  по словам его,
"можно было, рассматривая тело  его, изучать анатомию человеческих мускулов,
жил и костей". Но будь  он даже при последнем  издыхании, все-таки потащился
бы на  праздник. Действительной причиной  его отсутствия была зависть: лучше
согласился бы он замерзнуть в  своей конуре, чем видеть торжество соперника,
наглого  плута и  пройдохи, мессера Унико,  который  нелепыми виршами  успел
вскружить  головы  светским  дурам.  При  одной  мысли  об  Унико вся  желчь
приливала к сердцу Беллинчони. Он сжимал  кулаки и вскакивал с постели. Но в
комнате  было так  холодно,  что  тотчас  же снова  благоразумно  ложился  в
постель, дрожал, кашлял и кутался.
     --  Негодяи! --ругался он.--Четыре сонета о  дровах, да  еще  с  какими
рифмами-и ни щепки!..  Пожалуй,  чернила замерзнут -- нечем будет писать. Не
затопить  ли перилами от лестницы?  Все равно, порядочные люди  не  ходят ко
мне, а если жид-ростовщик свихнет себе шею -- не велика беда.
     Но  лестницы  он  пожалел. Взоры  его  обратились  на  толстое  полено,
служившее четвертой ногой хромому ложу. остановился в минутном раздумьи: что
лучше-дрожать всю ночь от холода или спать на шатающемся ложе?  Вьюга завыла
в оконную  щель,  заплакала,  захохотала,  как  ведьма,  в  трубе  очага.  С
отчаянной  решимостью выхватил Бернарде полено из-под  кровати,  разрубил на
щепки и  стал  бросать в камин. Пламя вспыхнуло,  озаряя печальную келью. Он
присел на  корточки  и  протянул  посиневшие руки  к огню,  последнему другу
одиноких поэтов. --  Собачья жизнь!--размышлял Беллинчони.--  А ведь  чем я,
подумаешь, хуже других?  Не о моем  ли прапращуре, знаменитом флорентийце, в
те  времена, как  о доме Сфорца  и  помину еще нс было,  божественный  Данте
сложил этот стих:
     Bellincion'  Berti  vi'.d'io  andar  cinto  Di  cuoio  e  d'osso?  '  Я
Беллинчони Берти увидел В кожаном поясе с костями (итал.).
     Небось, в Милане, когда я приехал, придворные  лизоблюды страмботто  от
сонета отличить не умели. Кто,  как не я, научил их изяществам новой поэзии?
Не с  моей ли легкой  руки ключ Гиппокрены  разлился в  целое море и  грозит
наводнением? Теперь, кажется,  и в Большом Канале кастальские воды текут*...
И вот награда! Подохну,  как пес в конуре  на соломе!.. Впавшего в  бедность
поэта  никто  не  узнает,  точно  лицо его  скрыто под  маскою,  изуродовано
оспой... Он  прочел стихи из своего  послания  к герцогу Моро: Иного  я  всю
жизнь не слыхивал ответа, Как "с  Богом  прочь ступай, все заняты места" Что
делать? Песенка моя, должно  быть,  спета. Уж я и не прошу о колпаке шута,--
Но  хоть  на  мельницу принять  вели поэта, О, щедрый государь, как вьючного
скота.
     И  с горькою усмешкою  опустил свою лысую  голову. Долговязый, тощий, с
красным  длинным  носом,  на  корточках перед огнем,  он походил на  больную
зябнущую птицу.
     Внизу  в  двери дома  послышался стук,  потом сонная  ругань сварливой,
опухшей от  водянки,  старухи,  его  единственной  прислужницы,  и  шлепанье
деревянных башмаков ее по кирпичному полу.
     -- Кой черт? -- удивился Бернарде.-- Уж не жид ли  опять за процентами?
У, нехристи окаянные! И ночью не дадут покоя...
     Скрипнули ступени лестницы. Дверь отворилась, и в комнату вошла женщина
в собольей шубе, в шелковой черной маске.
     Бернарде вскочил и уставился на нее. Она молча приблизилась к стулу.
     -- Осторожнее, мадонна,-- предупредил хозяин,-- спинка сломана.
     И со светскою любезностью прибавил:  -- Какому  доброму гению обязан  я
счастьем видеть знаменитейшую синьору в смиренном жилище моем?
     "Должно  быть, заказчица.  Какой-нибудь любовный мадригалишко,--подумал
он.--Ну, что ж, и то  хлеб! Хоть  да дрова. Только  странно, как это одна, в
такой час?.. но, впрочем, имя мое тоже, видно, что-нибудь да значит. Мало ли
неведомых поклонниц!"
     Он Оживился, подбежал к  очагу  и великодушно бросил в огонь  последнюю
щепку. Дама сняла маску. -- Это я, Бернарде. Он вскрикнул, отступил и, чтобы
не упасть, должен был схватиться рукой за дверную притолоку. -- Иисусе, Дева
Пречистая!--пролепетал,    выпучив   глаза.--Ваша   светлость...    яснейшая
герцогиня... --  Бернарде, ты можешь сослужить мне великую службу,-- сказала
Беатриче и потом спросила, оглядываясь: -- == никто не услышит?
     -- Будьте покойны, ваше высочество, никто,-- кроме крыс да мышей!
     --  Послушай,--  продолжала  Беатриче   медленно,   устремив  на   него
проницательный взор,--я знаю, ты писал для  мадонны Лукреции любовные стихи.
У тебя должны быть письма герцога с поручениями и заказами.
     Он побледнел и молча смотрел на нее, расширив глаза, в оцепенении.
     --  Не  бойся,-- прибавила она,--  никто не  узнает. Даю  тебе слово, я
сумею  наградить  тебя, если  ты исполнишь  просьбу  мою.  Я  озолочу  тебя,
Бернарде!
     --  Ваше высочество,-- с  усилием  произнес  он  коснеющим  языком,--не
верьте... это клевета... никаких писем.., как перед Богом...
     Глаза ее  сверкнули гневом; тон