нехорошо
сделалось на сердце; дьяк усмехнулся, глядя в сторону:
   - Не... ты выйди, чумак.
   Гринь цыкнул на Бровка и вышел, притворив за собой калитку.  И  сразу  же
увидел, что в конце улицы ждут, спрятав руки  в  рукава,  соседи  ближние  и
дальние, всего человек десять.
   И вздрогнул, потому что среди собравшихся был и Оксанин отец.
   - Ты хлопец хороший,  чумак.  Батько  твой  был  хороший  мужик.  Хоть  в
бедности, а на церковь жертвовал... А за мать молись.  Молись,  Гриня...  И,
чтобы грех не растить, чертененка надо того... экзорцировать. Беса  то  есть
выгнать обратно в преисподнюю... Жив-то чертененок?
   - Жив, - сказал Гринь, чувствуя, как мороз дерет по спине. Дьяк  скрипнул
снегом, переминаясь с ноги на ногу:
   - Грех, Гриня. Гринь сглотнул:
   - Знаю, что грех... Что мне, не кормить его? Орет...
   - Грех, - повторил дьяк, глядя в сторону. -  Напасти  на  село  пойдут...
Недород... а то и вообще засуха. Как в тот год, когда твоих-то Бог  прибрал.
Помнишь?
   Гринь и рад был забыть.
   Кормилица-нива изжелтела тогда и пожухла; выехав на  жнива,  семья  долго
смотрела на мертвое поле. Отец бродил, выискивая  хоть  зернышко,  плакал...
Зимой продали все, что было. Весной стали помирать - двое Гриневых  братьев,
сестра, последним ушел отец, и не от голода даже - от горя.
   - А в том году, - Гринь не узнал своего голоса, - какой  был  грех?  Дьяк
посмотрел сычом:
   - Не все знать положено... Может, тоже  какая-то  баба  втайне  бесененка
прижила. Или девка с перелесником согрешила. Или еще что...  Столько  народу
повымерло - страх... Ты, Гринь, не  сомневайся.  Давай  бесененка  -  мы  уж
придумаем, как с ним...
   - Убьете? - тихо спросил Гринь. Дьяк поморщился:
   - Не зыркай... тоже, поди, не звери.  Сказано  -  экзорцизм!  Слово  было
нехорошее. Каленым  железом  веяло  от  слова,  железной  цепью  да  горючим
костром. Гринь молчал.
   - Что смотришь, чумак? Люди собрались... давай неси чертененка.
   - Брат он мне, - сказал Гринь и сам подивился своим словам. Дьяк  разинул
рот:
   - Что-о?!
   Гринь молчал, испугавшись.
   - Ты, чумак... ты смотри. Дело серьезное. Коли недород случится  -  тогда
уж бесененка жечь поздно будет... Дождешься, что хату тебе подпалят.  Вместе
со всем... Слышишь?
   Гринь сглотнул:
   - Никак угрожаете мне?
   - Дурень, - дьяк сплюнул. - Дурень,  дурень...  Дурень!  Грозить  тебе...
Против села пойдешь?  Против  совести  пойдешь?  Твой  же  батька  в  могиле
перевернется... хоть и так уже, поди, переворачивается... Дурень!
   Народ в конце улицы переговаривался все громче. Подступал ближе  -  Гринь
увидел среди соседей уже и Касьяна,  и  Касьянова  отца,  который  о  чем-то
толковал с отцом Оксаны.
   - Подумать надо, - сказал Гринь шепотом.
   - Думай, - неожиданно легко согласился дьяк. - Знаю, хлопец ты  умный,  и
придумаешь хорошо. Как придумаешь, приходи. А не  то,  гляди,  сами  к  тебе
придем.
   Гринь повернулся и ушел в дом - не попрощавшись,  против  вежливости,  не
поклонившись людям.
   Ему смотрели вслед.
   ...Брат.
   Гринь всегда был старший, самый  старший,  братишки  ковыляли  по  двору,
сестра орала в корзине, родителей не было весь  день,  надо  было  качать  и
баюкать, до хрипу орать колыбельные, вытаскивать неслухов из собачьей будки,
вытирать сопли, лупить  хворостиной,  снова  вытирать  сопли,  утешать...  В
сердцах  отлупив  меньшого  братишку,  Гринь  уже  через   несколько   минут
раскаивался, ему жаль становилось маленького, ревущего и несчастного,  он  с
трудом поднимал брата на руки, тот обхватывал его за шею  и  тыкался  мокрой
мордочкой в щеку.
   А вот сестру  Гринь  не  любил.  Она  всегда  орала  и  мешала  спать,  и
выплевывала "куклу", едва Гринь пытался заткнуть  ей  рот.  "Люли-лю-ли!"  -
выкрикивал он и качал колыбель так, что дите едва  не  вываливалось  наружу.
"Люди-люди... Замолчи, а то задушу!"
   Потом все забылось. И вспомнилось в тот день, когда сестру хоронили - она
первая не выдержала голода, с малолетства худая была и хворобая...
   Гринь обнаружил, что стоит посреди комнаты с ребенком на руках.  И  малыш
гукает, пытаясь потрогать Гриня за усы. И чертененок теплый, и  очень  чохож
на мать, вот если бы только не ручки эти, четырехпалая и шестипалая.
   И медальон с золотой осой.
   - Люли-люли, прилетели гули... что мне с тобой делать... что мне с  тобой
делать...
   Он ходил и ходил по комнате, раз за разом  повторяя  свой  вопрос,  и  от
частого повторения слова его превратились в лишенные смысла звуки.  Младенец
не отвечал - пригрелся, заснул  у  братца  на  груди;  Гринь  уложил  его  в
корзину, пристроил сверху вышитый  матерью  полог.  Долго  сидел  на  лавке,
свесив руки между колен. Потом встал, оделся, взял шапку и пошел к Оксане.
   - Завтра Касьян сватов присылает.
   Гриня, против ожидания, пустили в хату.  Оксанины  сестры  шушукались  на
печи, Оксана стояла в сторонке и ковыряла на печи известку - хотя рано  еще,
завтра будет ковырять, когда сваты придут.
   Гринь присел на уголке стола. Оксанины родители сидели на лавке плечом  к
плечу - почти одного роста, оба сухощавые, суровые, со складками у бровей.
   - Откажите Касьяну, - сказал Гринь.
   - С какой радости?
   - Сам сватов пришлю.
   - Что за горе!  -  в  сердцах  сказала  Оксанина  мать.  -  Извел  девку,
истомил... И деньги уже есть... только куда дочь отдавать - в  хату,  чортом
отмеченную?!
   - Бесененка выкинь, -  тяжело  проговорил  отец.  -  Попа  позови,  пусть
покадит и все что надо прочитает. Коли пообещаешь, что завтра же, -  откажем
Касьяну.
   Оксана уткнулась в печку лбом. Так и замерла, не глядя ни на кого.
   - Обещаешь, чумак? Чтобы завтра же... Гринь молчал.
   - А нет, так убирайся! -  внезапно  разозлилась  Оксанина  мать.  -  Душу
тянуть из девки... чтобы ноги твоей не было!
   - Он пообещает, - сказала Оксана, и по голосу ее было  ясно,  что  она  с
трудом сдерживает слезы.
   - Молчи, когда старшие говорят! - Океании отец  опустил  на  стол  кулак,
так, что подпрыгнули миски и кринки. Гринь проглотил слюну.
   - Обещаешь? - ласково,  почти  умоляюще  спросила  Оксанина  мать.  Гринь
молчал.
   Океании отец поднялся с лавки. Широко распахнул дверь; прошелся  по  хате
холодный сквозняк. Указал Гриню на выход:
   - Вон.
   Гринь не шелохнулся.
   - Вон, сучье племя! Ведьмачий сын,  чортов  пасынок,  чтобы  духу  твоего
здесь не было!
   Гринь поднялся и вышел.
   В спину ему грохнула дверь; пройдя несколько шагов,  Гринь  наткнулся  на
поленницу, споткнулся, встал, удивленно глядя перед собой и не понимая,  как
это можно было промахнуться мимо калитки.
   - Гриня...
   Оксана выскочила ему вслед. Без свитки, босиком.
   - Гринюшка, да что ж ты... да как же ты отказываешься от меня, я тебя  из
чумаков ждала, молилась, на дорогу ходила, все глаза проглядела! Все думала,
как свадьба будет... как в дом к тебе приду... Гриня, не  хочу  за  Касьяна,
откажись ты от матери своей ведьмы, от байстрюка чортового, возьми  меня  за
себя, обещал ведь!
   - Обещал, - сказал Гринь мертвыми губами.
   - Так откажешься от байстрюка?!
   Гринь перевел дыхание. Положил руки Оксане на плечи, ей ведь холодно  без
свитки.

***

   В тот день его выпорол отец, как  оказалось,  без  вины;  Гринь  сидел  в
бурьяне под чьим-то забором и ревел в три ручья, не столько от боли, сколько
от несправедливости. Она подошла - коса до  пояса,  в  стиснутом  кулаке,  в
чистой тряпочке - сокровище.
   "А у меня яблоко! "
   "Ну и что, - сказал Гринь сквозь слезы, - у нас  во  дворе  целая  яблоня
стоит! "
   "У вас дичка, - засмеялась девочка, - а это яблоко из панского сада."
   И развернула тряпочку. И Гринь вылупил глаза  -  такого  чуда  видеть  не
доводилось, наливное, будто  из  воска,  желто-розовое  яблоко  в  пятнышках
веснушек... А запах, запах!
   "Ты не реви, -  благожелательно  сказала  маленькая  Оксана.  -  Ты,  это
самое... Хочешь, дам откусить? "

***

   - Гринюшка... отдай байстрюка.
   Он помолчал, слыша, как бьется ее сердце.
   - Отда... отдам.
   - Обещаешь?
   - Обещаю...
   - Мама! - Оксана, спотыкаясь, метнулась к  дому.  -  Мама,  батька...  он
обещает!!
   Громко, на весь двор, зевнул в своей конуре Серко.
   Значит, судьба.
   Значит, судьба тебе такая. Исчезник тебя зачал, мать моя тебя родила,  Да
ты же и убил ее. А теперь все. Свою жизнь загубить, да еще Оксанину - Дорого
просишь, братишка. Так дорого, что и медальоном золотым не откупишься.
   Гринь едва доплелся до дома. Все бродил кругами, оттягивал  время,  когда
войти надо будет, младенцу пеленки поменять да и отнести его,  младенца,  на
расправу, на экзорцизм.
   А коли правда, что из-за этого малого новая засуха прийти может?! У  кого
пять детей - останется один или двое...
   Дорого просишь, братишка. Не такая тебе цена. Не понесу тебя никуда.  Дам
знать дьяку - пусть сам приходит с людьми да и берет. А мне со  датами  надо
договариваться - чтобы завтра же Оксану засватать, завтра!
   Прыть-то поумерь, Касьянка. Не для тебя девка. Вон, бери на выбор:
   Присыса созрела, Секлета, Одарка...
   Смеркалось.
   Гринь долго стоял перед собственными воротами. Не решался войти; странно,
остервенело гавкал Бровко на короткой цепи: то ли не признал хозяина, то  ли
замерз.
   Вошел. Остановился среди двора. Мерещится - или дверь приоткрыта?!
   "Хату простудишь, - недовольно  кричала  мать.  -  Живо  дверь  закрывай,
живо..."
   В хате было холодно. Остатки тепла вынесло сквозняком; еще в сенях  Гринь
зажег свечку.
   Корзина стояла на столе пустая, вышитый матерью полог лежал рядом.
   Гринь ушибся головой о притолоку.
   Вот,  значит,  как...  Пришли  и  взяли.  Вот  следы  сапог  на   пестром
половичке... Пришли и  взяли,  Гринь  хоть  сейчас  может  сговариваться  со
сватами, еще не так поздно, только что стемнело.
   Ни о чем не думая, Гринь полез за печь и проверил тайничок.  Деньги  были
на месте - ничего не пропало. Хватит, чтобы стол накрыть  и  музыку  нанять.
Хватит, чтобы земли прикупить и нужды не знать, жену баловать  обновками,  а
детей - пряниками.
   Разве не для этого он жарился под солнцем в степи?! Разве  не  для  этого
рисковал жизнью, отбивался от разбойников и откупался от мытарей?
   Гринь стянул сапоги. Перемотал онучи; зачем-то обулся  снова.  Наклонился
над опустевшей корзиной - теперь Оксана будет складывать в нее чистое белье.
   Корзина пахла младенцем. Кисловатым, молочным запахом.
   Он застал их на площади перед церковью. Горели факелы, будто в  праздник;
луны не было, зато из-за  обилия  звезд  небо  казалось  обрывком  церковной
парчи.
   Младенец орал.
   Орал от холода, или от голода, или от страха; дьяк читал что-то по  книге
и, силясь перекричать младенца, охрип.
   - Вы что творите?! - закричал Гринь издалека еще, на  бегу.  -  Вы  зачем
человеческую тварь невинную мучаете, Божьим словом прикрываетесь, как воры?!
   Те, что стояли на площади, разом обернулись. Хмурой решимостью повеяло на
Гриня, решимостью, отчаянием и злобой:
   - Отойди, чумак!
   - Отойди, а то будет тебе проклятье... дом спалим - с сумой пойдешь..
   - Нового недорода захотел?! Чумы захотел, да?!
   Поначалу собравшиеся показались Гриню безликой темной  толпой  -  но  уже
через минуту он увидел и Василька с отцом, и Колгана, и Матню, и  Касьяна  с
братьями, и всех соседей-мужиков... Баб не было. Ни одной.  Не  бабское  это
дело.
   - Не мучьте дите!
   - ????? ??? ???? ????, ??????! ????, ??? ??? ??????? ????? ???? ? ????...
- чертово отродье, вражье зелье! Ну что тебе надо?!
   Гринь остановился.
   Зря пришел сюда. Ох, зря; на одной половинке весов и Оксана, и... вс„,  а
что на другой?! Зря только лечил от поноса... зря молоком поил, зря на  руки
брал...
   - В костер бросите? - спросил он шепотом, ни к кому не обращаясь.
   - В какой костер?! - удивился оказавшийся рядом  сосед.  -  Читать  надо,
пока не замолчит. Беса гнать... Это не дите орет - это бес в нем.
   Младенец зашелся новым криком; Гринь покачнулся,  схватил  ртом  морозный
воздух - и, не размахиваясь, ударил соседа в челюсть.

***

   Хороший был кинжал. Дядька Пацюк сам его для  Гриня  выбрал,  посоветовал
денег не жалеть. Кривой кинжал, на лету волос перерубает. Пацюк же и  научил
Гриня приемам - и пригодилась наука, ох как  пригодилась,  особенно  весной,
когда разбойников стало больше, чем ворон.
   - Не подходи! Убью!
   Дьяк пятился,  уронив  свою  книгу  на  снег.  Нехорошо  улыбался  Матня,
хмурились Касьяновы братья, и везде, где  хватало  света  факелов,  блестели
яростные глаза.
   - Не подходи!..
   Гринь набросил на младенца свою свитку. Тот  замолчал,  как  по  команде;
люди зароптали:
   - Бес...
   - Чует... бес...
   - И этот уже бесами забран!..
   - Чортов пасынок...
   Матня поудобнее взял факел. Пошел на Гриня боком,  отведя  факел  чуть  в
сторону; его одернули. Отец велел вернуться - Матня  оскалился  и  попятился
назад.
   Поблескивал кривой  кинжал.  Мужикам  постарше  доводилось  видеть  такие
клинки - и по тому, как Гринь держал его, ясно становилось, что хлопец не  в
бабкином сундуке отыскал оружие. Что хлопец тот еще.
   - Камнями его, - сказали из задних рядов.
   - Тихо, - поп  шагнул  наперед.  -  Гриня,  уйди.  На  исповедь  придешь,
замолишь... Уйди. Не то худо будет, слышишь, Гриня?!
   - Не дам дите! - крикнул Гринь  срывающимся  голосом.  -  Нечего  Мучить!
Своих вон рожайте и мучьте...
   Попа оттеснили. Мужики наклонялись, искали под снегом камни;  камней  под
заборами было в избытке.
   - Забьем обоих, - хрипло сказал Матня. - Отойди от пащенка, коли Жить  не
надоело!
   Гринь проглотил слюну.
   А чего терять-то? Всему пропадать! Оксаны не видать больше.  В  отцовской
хате не жить. Только в проруби топиться - так лучше в бою,  как  чумак,  как
мужчина...
   Матня первым кинул камень - Гринь увернулся. Зато следующий камень  метил
в младенца - Гринь отбил его кулаком, и рука сразу же онемела.
   Потом камень угодил ему между лопаток.
   Потом - в плечо.
   Потом одновременно в спину, в колено и в  грудь.  Потом  в  лоб  -  Гринь
зашатался, но устоял. Кинжал  был  бесполезен  -  мужики  держались  широким
кольцом. Гринь склонился над младенцем, прикрывая его собой...
   И вдруг стало светло.
   - Что здесь происходит?
   Камни больше не летели. Гринь поднял голову.
   - ЧТО ЗДЕСЬ ПРОИСХОДИТ?
   В свете новых, сильных факелов на толпу смотрели четверо. Первый восседал
на огромной белой лошади, закованный в невиданную гибкую броню, в руках  его
был хлыст, а у пояса - сверкающий  меч;  двое  его  спутников  отставали  на
полкорпуса, один в черном, заросший бородой до самых бровей, страшный, как в
детском кошмарном сне, второй в зеленом, белолицый, с надменной усмешкой,  и
тоже с плетью в руках.
   И женщина. Такими обычно представляют ведьм -  чернявая,  с  глазами  как
уголья, да еще в мужской одежде.
   Мужики побежали.
   Они бежали молча, падая в темноте и  наступая  на  упавших;  дьяк  убежал
первым, и книжка с  экзорцизмами  так  и  осталась  валяться  в  снегу.  Поп
спрятался в церкви и запер за собой дверь.
   Гринь громко хлюпнул носом. Втянул в себя кровь.
   Младенец заплакал. Сперва неуверенно, потом все громче.

Часть вторая
ДЕВИЦА И КОНСУЛ

ПРОЛОГ НА ЗЕМЛЕ

   Здесь магнолии не росли.
   У него не было сада, не было дома с колоннами розового мрамора.  Няни  не
было тоже. Маленькая хибарка на окраине  Умани,  вишневое  дерево  у  входа,
единственный лапсердак с заплатками на локтях, доставшийся  ему  от  щедрого
дяди Эли...
   - ...Ваш сын станет великим учителем, уважаемый ребе Иосиф!  Может  быть,
даже наставным равом в самом Кракове! Хотел бы я, чтобы мои великовозрастные
балбесы понимали Тору хоть вполовину так же, как и он. А ведь  вашему  сыну,
тьфу-тьфу, чтоб не сглазить, только двенадцать!..
   Ему  действительно  недавно  исполнилось  двенадцать,   когда   проклятый
Зализняк ворвался в Умань.
   Отец не верил - и отказался бежать. А потом стало  поздно.  Семья  успела
выбраться из северных  ворот,  но  только  для  того,  чтобы  наткнуться  на
очередную гайдамацкую ватагу, - люди Зализняка спешили в гибнущий город.
   - ...Хлопцы! Глянь! Так то ж жиды! А ну, робы грязь!..
   Отцу повезло - он упал сразу под ударами шабли. Повезло  и  матери  -  ее
проткнули острой косой. И Лев Акаем,  жених  сестренки  старшей,  погиб  без
мучений - бросился на врагов и упал бездыханным.
   Ему повезло меньше - ему, сестрам, братьям.
   Лея, младшая, умерла быстро - уже под  третьим  или  четвертым  ублюдком,
терзавшим ее юное тело. А Рахиль  жила  долго,  и  все  кричала,  кричала...
кричала.
   Пока одни убивали  сестер,  другие  разжигали  огонь.  Дрова  разгорались
плохо, недавно прошел дождь...
   - А ну, говорите, жидята, где ваш батька червонцы запрятал?!
   Голые ноги - в костер.
   Страшный дух горящей плоти.
   И крик... Сначала умер Ицык, самый младший, затем - Шлема...
   Наконец замолчала Рахиль - страшная, непохожая на себя.  Кто-то  взмахнул
саблей, поднял  ее  голову,  насадил  на  пику.  На  него  взглянули  широко
раскрытые пустые глаза...
   Ухмыляющиеся рожи подступили ближе, кто-то плюнул в лицо.
   - А вот и мы,  жиденок!  Ну,  может,  ты  чего  скажешь,  перед  тем  как
сдохнешь?
   Он знал, что не может отменить случившееся, - и знал,  что  оставить  все
как есть тоже не сумеет. Зачем  он  здесь,  кто  он  такой,  если  не  сумел
защитить свой дом, свой народ, свою семью?.. Он ненавидел себя. Он  стыдился
себя, слабого; он пожелал, сам до конца не  осознавая  своего  желания.  Изо
всех сил пожелал...
   И шагнул в костер.
   Лица гайдамаков менялись и плыли, полустертые горячим  воздухом,  но  ему
было все равно, потому что  как  раз  в  этот  момент  на  голове  его  сухо
вспыхнули волосы...
   "Не в добрый час твое желание услышано, мальчик. Не в добрый час".

Ярина Загаржецка, сотникова дочка

   Панночка! Панночка! Заступитесь!
   Чужие руки прикоснулись к узде. Кровный серый конь не выдержал - прянул в
сторону, возмущенно заржав. Всадница  -  девушка  в  серой,  обитой  дорогим
черкасином кожушанке - качнулась в седле и слегка наморщила  плоский  утиный
нос. Красные сапожки вжались в конские бока, удерживая скакуна на месте.
   - Панночка!
   - Гей, назад, шайтан! Кому говорить? Назад! Отойди от ханум-хозяйка!
   Второй всадник, широкоплечий одноглазый татарин в синем жупане,  взмахнул
короткой плетью-камчой. Просители - трое посполитых в долгополых  кожухах  -
отступили на шаг.
   - Заступись, панночка!  Девушка  придержала  коня,  оглянулась.  Вечерняя
улица  была  пуста.  За  день  снег  успел  слегка   подтаять,   подернуться
грязноватым настом. В маленьких окошках неярко горели  огни,  возле  высоких
дубовых ворот скучал здоровяк-караульный, небрежно опираясь на пику.
   - Погоди, Агмет!
   Татарин недовольно заворчал, но послушно опустил руку с плетью.  Те,  что
остановили всадницу посреди  пустой  улицы,  поспешили  вновь  приблизиться,
держа заранее снятые шапки в руках.
   - Панночка Ярина! Заступитесь! Пан Лукьян нас и  на  крыльцо  не  пустил!
Пропадаем, панночка!
   Ярина Загаржецка раздраженно пожала плечами, бросила взгляд  на  запертые
ворота:
   - Откуда?
   - Из Гонтова Яра! Из Гонтова Яра, панночка Ярина! - заспешили  кожухи.  -
Вконец пропадаем! Пан писарь сотенный нас и слушать  не  стал!  Заступитесь!
Батька твой до нас добрый, и ты добрая!
   Девушка невольно  хмыкнула  и  покосилась  на  своего  спутника.  Татарин
осклабился и произнес нечто среднее между "Хе!" и "Хы!". Видать,  совсем  уж
плохи дела у кожухов, если они о доброте пана сотника заговорили!
   - Батька уехал, или не знаете? -  девушка  наморщила  свой  плоский  нос,
вздохнула. - Пока его нет, пан писарь главный.
   - Заступитесь, панночка Ярина! Пропадаем!  Все  село  пропадает!  Девушка
д