за
жизнь крохотный комочек, безнадежно съеживаясь на глазах.  Дуновение  ветра,
касание крыла летящей мимо птицы,  минута-другая  -  и  упадет,  рассыплется
прахом, перестанет быть...
   Я знал, что сплю и вижу сон. Раньше, когда я был самим собой, я  не  спал
никогда - не понимал зачем. Теперь же... За ответ на этот вопрос - зачем?! -
я заплатил необходимостью беречь свои скудные силы,  как  нищий  собирает  в
горсть хлебные крошки.
   Силы мне вскоре понадобятся.
   Все, без остатка.
   Откуда я это знаю? Откуда ветер знает, что если он стихнет  -  то  умрет?
Ветер не знает. Он просто играет, летит, завывая,  треплет  ветки  деревьев;
ему никто не объяснял, что остановка, отдых - это смерть... Смерть?
   Конец? отдых?.. Значит, я умер. Я научился спать,  как  смертные  (сон  -
близнец гибели, младший брат! может быть, поэтому бессмертные не : спят?!) -
но что-то еще осталось  от  прежнего  вольного  каф-Малаха.  Я  чувствую,  я
чувствую; ибо еще  недавно  минуты-годы-века  не  имели  для  меня  никакого
значения, "здесь" означало одновременно и "сейчас"; "там"  -  могло  быть  и
"завтра", и "вчера".
   А сейчас у меня отобрали "вчера" (оставив лишь память -  не  извлечь,  не
вытащить,  не  уйти  туда!),  оставив  лишь  "сейчас"  и  "завтра".   Вместо
свободного "там" меня обрекли на вечное "здесь", и даже если я куда-то  лечу
золотой осой - это все равно "здесь", только на несколько  шагов  левее  или
правее.
   Левее, правее, выше, ниже...
   Убогие слова, тесные понятия.
   Привыкай, блудный каф-Малах, ибо других у тебя больше нет.
   Я сплю.
   Интересно, люди спят иначе?
   Я вижу сны.
   Я беспокоюсь: сморщенный плод готов упасть, все слабее цепляясь  порталом
за ветвь Древа  Сфирот...  я  сплю,  понимая,  что  сплю,  понимая...  люди,
знакомые мне, описывали сон иначе.
   И еще: можно ли испытывать во сне беспокойство?
   Не знаю.
   Скорлупу сна подбрасывает, словно лодку на волнах, трещины в ней  ширятся
- но золотой свод еще держится. Золотой?  Почему  скорлупа  сна  -  тоже  из
золота?! Как своды моего склепа-медальона!  Или  мою  темницу  действительно
трясет, и никакой это уже не сон, а...
   Тянусь чем могу - волей.
   Остатками.
   Выплескиваюсь из золота - куда?
   Тянусь наружу, тянусь туда, вовне, ожидая наткнуться на привычный барьер,
воздвигнутый моим сыном. И не успеваю осознать, что никакого барьера нет,  а
есть кто-то знакомый, я помню его, он тоже  умеет  ставить  барьеры,  только
сейчас ему не до меня, потому что...
   Я вырвался!.. нет, я ворвался!
   Бешеный черно-белый мир распахивается передо мной - мир, который  я  вижу
знакомым взглядом.
   По глазам хлещет снежной кашей.
   Вьюга раскололась ослепительной вспышкой. Впереди  кто-то  падает  -  пан
Юдка не промахнулся. Это не моя мысль! Я просто не могу понимать...
   ...От удара меча шабля черкаса ломается пополам. Стальная  молния  дважды
перечеркивает противника,  словно  ставя  на  нем  крест,  и  обе  руки  его
безвольно обвисают. Сердюки добьют. А не добьют - выживет.
   Он знает свое дело, герой по  имени  Рио,  и  он  крепко  держит  поводья
смерти, что обосновалась на конце его клинка.
   "Убей!" - хочу я  беззвучно  крикнуть  ему  изнутри,  но,  поперхнувшись,
сдерживаю крик. Любое вмешательство может сейчас  привести  лишь  к  одному:
отвлекшись, герой просто-напросто погибнет, так и не  нарушив  запрета.  Рио
дает коню шпоры, сбивая наземь пешего усача, сворачивает  за  угол  грязного
хлева, крытого соломой, - и я вижу.
   Вернее, мы видим.
   Вместе.

***

   - ...Баба!.. да у тебя ж чорт в пеленках... слышь, баба... Спрыгнувший  с
брички черкас в  изумлении  таращится  на  жутковатого  мальчонку,  которого
держит на руках женщина по имени Сале.  Портьеру  размотало  порывом  ветра,
выставив на всеобщее обозрение  разнопалые  руки,  заостренные  черты  лица,
исхлестанного ураганным снегом...
   - Так ты, мабуть, ведьма!
   Перекрикивая вой метели, молодой парень отводит для удара шаблю.
   Бросаем коня вперед, понимая, что не успеть - Черкасов у брички трое,  да
и одного хватит... Мы. Вместе.
   ...Женщина по имени Сале зажимает  ребенка  под  мышкой,  будто  какой-то
безгласный тюк. Короткое движение освободившейся рукой - изумление костенеет
на лице черкаса, занесенная шабля виснет в  свистящей  снежной  карусели,  а
женщина по имени Сале делает шаг вперед, и  пистоль  за  поясом  истребителя
ведьм меняет хозяина.
   Выстрел.
   Женщину окутывает облако дыма, мгновенно  унесенное  ветром  прочь.  Двое
падают одновременно: парень -  с  торчащей  из  груди  рукояткой  ножа,  его
приятель на бричке - с простреленной головой.
   - Ах ты, сучья ведьма! Хлопцы, баба Остапа  стрелила!  Да  зараз  я  твою
чортову породу на порох пошматую!
   Разряженный пистоль летит в голову  третьего  черкаса,  но  тот  успевает
уклониться. Крепче прихватив ребенка, женщина шарахается в  сторону,  ныряет
под бричку; вторя ветру, свистит шабля, вспарывая колючую метель и опаздывая
всего лишь на миг...
   - Не уйдешь, стервь!.. не уйдешь!
   Почему бричка и  люди  вокруг  нее,  играющие  в  смертельные  догонялки,
приближаются так медленно? Или предательница-вьюга нарочно  громоздит  перед
конем снежную стену, сечет лицо ледяными иглами, пытаясь  отшвырнуть  назад,
не пустить?..
   Выбиваюсь из сил, чтобы Рио видел насквозь.
   Ну хоть чуть-чуть, самую малость...
   ...Черкас уже на бричке. Ждет, с какой стороны появится ведьма с чертовым
отродьем. Но умница Сале не спешит высовываться - тоже  выжидает,  на  какую
сторону спрыгнет ее противник.
   Грохот бьет в уши.
   Жаркая волна обдает щеку. Черкас кулем  валится  в  бричку  и,  пару  раз
дернувшись, затихает.
   Мы оборачиваемся. Позади  один  из  сердюков,  криво  ухмыляясь,  снимает
дымящуюся фузею с плетня.
   Мы одобрительно киваем стрелку.
   Мы. Мне наплевать, кто здесь воюет и по каким причинам. Моего сына только
что спасли от верной смерти, и значит, женщине по имени Сале вместе с обоими
Заклятыми мой сын нужен живым.
   Этого достаточно.
   Более чем.
   - Стой, кто идет?!
   Дорога  была  страшной.  Кони  оскальзывались  на  обледенелых   склонах,
разъяренная  тьма  кишела  белыми  осами,  бурля   вокруг   кучки   дерзких,
осмелившихся  перечить  дикой  бабе-завирюхе...  Бричка   дважды   едва   не
опрокидывалась. Раненный  в  ляжку  сердюк,  что  взялся  править  упряжкой,
матерился на чем свет стоит - и все косил на сторону хитрым зеленым  глазом.
Что уж он там хотел  высмотреть  в  метели,  один  Святой,  благословен  Он,
ведает; а может, и Он не очень-то... Сугробы ловчими псами кидались под ноги
коней, норовя вцепиться изломанными челюстями наста, позади буран забавлялся
эхом криков и редкой пальбы, ловя на лету и разрывая добычу в клочья.
   - Вперед, вперед, - бормотал рядом бледный Юдка, хрустко  обдирая  лед  с
усов и бороды. -  Поспешать  надо,  хлопцы...  поспешать...  вэй,  чер-касы,
раклово племя, киш мирин тухес зай гизунт!.. вперед!..
   И маленькая, смятая бешеной мглой процессия упрямо ползла вперед, пока из
хуртовины вдруг не выросла черная громада замка, спросив испуганно:
   - Стой, кто идет?! И без паузы:
   - Стой, говорю! Стрелю сейчас!.. вот те крест, стрелю! Только здесь мы  с
героем Рио очнулись от невеселых дум. Каждый из нас думал о своем, но  мысли
обоих не отличались радужностью. Герой, мы с тобой похожи, просто ты еще,  а
я - уже\ Вот если бы ты... ладно, молчу, молчу. Оставим до лучших времен, не
будем травить Души, которых у тебя две, а на самом-то  деле  ни  одной  нет.
Давай я попробую помочь тебе выжить, спастись и спасти...  хочешь?  Молчишь?
Небось прикидываешь, как меняла на рынке: "А что потом?"  Да  ничего  потом,
совсем ничего, а если из ничего выйдет что-то - куда ты  от  меня  Денешься,
герой?! Вот он я: ярмом на шее у тебя, и клеймом на челе твоем,  печатью  на
сердце и огнем в судьбе...
   - Я тебе стрелю, дурья башка! Надворный сотник с  панскими  людьми  едет!
Ворота открывай, да живо! - логиновская сотня на хвосте висит!
   Перечить Юдке никто не осмелился. Сквозь усилившуюся (казалось бы, дальше
некуда...) метель, застлавшую все вокруг белесой мутью,  проступила  угрюмая
серая стена. Трое сердюков, выскочив, как ужаленные, из расположенной  сбоку
караулки, суетливо распахивали дубовые створки  ворот,  окованные  по  краям
железом.
   - Чортопхайку во двор! - деловито  распоряжался  Юдка.  -  У  крыльца,  у
крыльца ставь!  Эх,  бричка-сестричка,  повернись  к  нам  лицом,  к  врагам
задницей!.. гаковницы на ворота наводи!.. А, остолопы, дайте я сам!
   Молодец, пан надворный сотник! Людей бы побольше -  глядишь,  и  отбились
бы. При их-то оружии надо бы факелы на стену; и  к  бойницам  -  сердюков  с
рушницами... мало, мало сердюков!.. не отстоять...
   Это не я!.. это не мои мысли! Или мои? Наши?  Кажется,  я  уже  с  трудом
различаю, где Рио, а где я! Если так пойдет дальше...
   - Пан Юдка? Что за гвалт ты учиняешь?!
   На миг все застывают.
   МЫ оборачиваемся.
   У входа в западное крыло, примыкающее к угловой башне, на  крыльце  стоит
пан  Мацапура-Коложанский  собственной  персоной.  Сегодня,   в   Мертвецкии
Велик-День,  пан  -  щеголь.  На  нем  длиннополый  кунтуш  алого   бархата,
украшенный бриллиантовыми пуговицами, каждая - ценой в  славную  деревеньку,
выставленную на торги. Под кунтушом - жупан из синего  атласа,  подпоясанный
таким  кушаком,  словно  пан  вознамерился  опоясаться  радугой.   На   этом
великолепие не  заканчивалось:  глядите!  -  пунцовые  шаровары,  сапоги  из
блестящего желтого сафьяна, на золотых каблуках...
   Ладонь веселый Стась держал на фамильной шабле  в  разукрашенных  ножнах;
рукоять сабельную покрывал чехол из шкурки соболя, увенчанный хохолком белой
цапли.
   Впрочем, павлинья пышность одежд меня взволновала куда меньше,  чем  цепь
на груди Мацапуры. Цепь с камнем густым, красным,  словно  пролитое  вино...
или кровь. Ветер  треплет  волосы  на  непокрытой  голове  пана  Станислава,
старательно набивая их колючей  снежной  крупкой,  кунтуш  в  снегу,  плечи,
рукава; а на цепи, на камне - ни снежинки. Да, я не ошибся: камень -  Сосуд.
Малый,  но  от  этого  ничуть  не  менее  интересный.  Вокруг  меня   слегка
вздрагивает, недоуменно моргая, герой Рио; прислушивается к самому себе, и я
невольно замираю в изумлении.
   Неужели он способен частично улавливать мои вибрации, как я - его?!
   Или он на миг увидел все это разноцветье?! А ведь он успел  привыкнуть  к
черно-белому миру...
   - То не гвалт, пан Станислав, - хмуро отзывается Юдка, боком привалясь  к
борту чортопхайки. - То пожар, потоп  и  переполох  в  придачу.  Логиновские
черкасы, как снег на голову... кто ж мог сегодня ждать?! С  трех  сторон  на
хутор вломились. Со мной - семеро, и то двое поранены, да вот еще  пан  Рио,
пани Сале  и  байстрюк  голопупый.  Остальные  небось  уже  в  пекле  смолой
разговляются, кто удрать не успел!
   - Ясно... - лицо зацного и  моцного  пана  мгновенно  становится  мрачнее
зимней вьюги, навалившейся на замок. - Как думаешь, сотник, сколько  времени
у нас?
   - Полчаса есть. Пока они дом перешерстят, пока сюда прискачут... Ну а там
- сколько замок удержим.
   - Людей, говоришь, мало?
   - Те, что сказал, да еще трое в карауле у ворот сидели. Я  их  с  караула
снял - вон, ворота запирают, лоботрясы...
   - Мало. Ах, мало!.. А у Логина?
   - Не знаю, пан Станислав. Он, видать, обоз с молодыми чурами  покинул,  с
собой старых реестровцев взял, и то не всех... всех  забирать  нельзя,  мало
ли...  Ну,  еще,  пожалуй,  сечевиков  приписанных.  Я  бы  на   его   месте
всенепременно взял, сечевики в скачке злые. Думается мне, десятка три-четыре
есть наверняка, а может, и все пять.
   Теперь пан и его надворный сотник говорили вполголоса, чтобы  не  слышали
сердюки, но я позаботился о Рио, чтобы герой случаем не остался в неведении.
   Панько, ведьмач, почему ты пожадничал, почему  не  подал  мне  еще  чуток
милостыни?! Стыдно, ох как стыдно...
   - Полчаса, говоришь? - задумчиво протянул Мацапура, кусая губы. -  А  еще
полчаса сверх того замок удержишь, сотник?
   - Не ручаюсь, пан Станислав. Но постараюсь. Очень постараюсь.
   - Ты уж постарайся, мой жид. Ты очень постарайся. Тогда и мы с пани  Сале
в свою очередь очень постараемся. Глядишь, уйдем, и Логина с носом  оставим.
А нет... сам понимаешь.
   Юдка кивнул, промолчав.
   - Тогда командуй. Оборона - на тебе.
   - Факелы б на стены надо, - Юдка словно, в свою очередь,  прочел  наши  с
Рио мысли. - Одна беда: задует ветром...
   Мацапура ухмыльнулся и хлопнул своего надворного сотника по плечу. Тот аж
качнулся.
   - Не задует. Мне ли тебя учить, как ветродуя заговаривать?!  Ладно,  тебе
еще силы понадобятся... Сам сделаю.
   И, махнув рукой Сале, он скрылся в дверях. Сале с  моим  сыном  на  руках
послушно двинулась за паном Мацапурой. Я чуть было не подтолкнул Рио шагнуть
следом; но нас задержали.
   - Ну вот, пан герой, пришла пора харч отрабатывать, - рыжая бородища Юдки
оскалилась белым льдом зубов. - Наверху, я думаю,  и  без  жидов  да  героев
справятся. Или пан - колдун?
   Пан не колдун.
   Пан следует за надворным сотником, отдающим распоряжения сердюкам.
   Пан готов отрабатывать харч.
   Старый, очень старый человек не в духе.
   Ругается.
   Впрочем, он всегда не в духе; и почти всегда ругается.
   - Некогда мне с тобой лясы точить, надоедливое ты  существо!  -  слышу  я
прямо с порога.
   "С порога" - это скорее поэтический образ, нежели правда. Я еще  ни  Ризу
не переступал порога его жилища - ни приходя, ни удаляясь. Обычно  я  выхожу
из стены или из колонны. Странное  дело:  чем  плотнее  внешне  материальные
предметы этого Сосуда - тем легче мне торить сквозь  них  путь!  Надо  будет
как-нибудь поинтересоваться...
   - Почему? - спрашиваю я, зная:  этот  вопрос  действует  на  старого  рав
Элишу, как запах вина - на горького пьяницу.
   - Что - "почему", ошибка Святого, благословен Он?!  Ну  вот,  из-за  тебя
богохульствую... Что - "почему", я тебя спрашиваю?! Это хорошо.
   Теперь уже он меня спрашивает. Значит, сложилось.
   - Да, кстати, тебя  можно  поздравить?  -  спохватывается  старый,  очень
старый человек. - Ты уже обзавелся потомством?
   Это он просто так. Он и сам прекрасно знает: время не значит  ничего,  ни
для меня, ни для рав Элиши. Для него моя Ярина будет вечно ходить в тягости,
и он не доживет до ее разрешения от бремени - только потому, что  время  для
одних идет, для других бежит, а для третьих...
   "Что это такое - время?" - спрашивают третьи.
   -  Глупый,  глупый  каф-Малах  еще  не  исполнил  заповеди  "Плодитесь  и
размножайтесь"! - смеюсь я, до половины  утонув  в  стене.  -  Зато  глупому
каф-Малаху хотелось бы знать, как исполняют эту заповедь  истинные  Существа
Служения, громоздя Рубеж на Рубеж!
   - Ты совершеннолетний? - в ответ интересуется рав Элиша. Пожимаю плечами.
   - Я так и знал, так и знал...
   - Что именно?
   - Что ты  ждешь  от  старого,  больного  человека  непристойностей,  дабы
слушать и гнусно ухмыляться в  ответ!  Не  выйдет!  Потому  что  бейт-Малахи
плодятся вполне пристойным (с их точки зрения!) образом... Известно ли тебе,
что до тринадцати лет в человеке еще  нет  души  -  есть  лишь  ее  зародыш,
искорка "нэр-дакик", которая в день совершеннолетия притягивает к себе  душу
из круговорота "гилгулим", готовую воплотиться для исправления?!
   - Да, рав Элиша. Ты однажды говорил мне об  этом,  а  также  о  том,  что
изначальное число душ конечно, и поэтому они  иногда  вынуждены  воплощаться
частично... но позволь, я спрашивал о другом!
   - Он спрашивал! Нет, люди добрые, только  послушайте,  что  говорит  этот
неудачник! Он спрашивал! А про то, что мир держится на праведниках,  на  тех
цадиках, кто, сам того не ведая, служит  ответчиком  за  мир  перед  Святым,
благословен Он,  -  об  этом  ты  не  спрашивал?!  О  том,  что  большинство
праведников с виду отъявленные грешники, как фарисей Савл, любитель кидаться
камнями, или рабби Акива, треть жизни проведший в пьянстве и  распутстве,  -
об этом ты тоже не спрашивал?!
   Молчу.
   Иначе замолчит он.
   - А то, что если будущий цадик до своего совершеннолетия, до  воспринятая
истинной души попадет в безвыходное положение, грозящее  ему  смертью,  если
при этом он будет испытывать терзания не только телесные, но и душевные,  не
в силах помочь себе  и  близким  своим,  и  если  он  очень  пожелает...  Ты
спрашивал, что будет тогда?! Ты спрашивал, что случится, если  вопль  такого
мальчишки вонзится в небеса - и в ответ получит исполнение  желаний?!  Ты...
ты...
   Старый, очень старый человек долго кашляет.
   И впервые не отталкивает мою руку, когда я тянусь за двенадцать рубежей и
протягиваю ему чашу, наполненную прохладой водопадов Джур-джур.
   Капли текут на всклокоченную бороду.
   Тишина.
   - Он спрашивал... Глупый, глупый каф-Малах! - бесплатный сыр бывает  лишь
в мышеловках! За исполнение желаний приходится платить, и чаще всего платишь
самим собой. Наивные люди! Надо обладать очень богатым  воображением,  чтобы
придумать Дьявола и его присных. Надо полагать  свои  души  слишком  большой
ценностью - и здесь они правы, даже  ежеминутно  втаптывая  эту  ценность  в
грязь! - чтобы вообразить рогатого скупщика лежалого товара...
   Я жду.
   -  Пойми,  беспутный  бродяга:  никогда   такому   мальчишке   не   стать
совершеннолетним. Никогда ему не воспринять  в  себя  истинную  душу,  а  то
гнездо для души, та искорка "нэр-дакик", что тлела внутри него,  превратится
в куколку, личинку, зародыш Существа Служения! Отныне бывшему мальчишке жить
в обнимку с Запретом. Он может  стать  великим  воином,  или  могущественным
мудрецом, или... Но самим  собой  он  быть  перестал,  и  мир  теперь  будет
раскрашен для него лишь в два цвета - черный и  белый,  как  видят  наш  мир
бейт-Малахи. Глупец, ну зачем тебе понадобилось это знать?.. ну зачем?!.
   Бегу. Но даже за сотню Рубежей отсюда я слышу  тихий,  срывающийся  голос
старого человека, кашляющего в духоте своего дома.
   - ...и когда бренное тело Заклятого умрет, выходит  из  него  бейт-Малах,
чтобы крепить собой Рубежи между  Сосудами...  а  в  мире  становится  одним
праведником меньше, и в небе все чаще повисает радуга, говоря безмолвно:
   "Договор расторгнут, и заступника нет..."
   Бегу.
   Прочь. Нет, не  убежать.  Не  убежать  от  иного  знания:  как  рождаются
подобные мне?
   Если Заклятый все-таки нарушит Запрет, каким бы он ни  был,  если  бывший
мальчишка променяет Служение на Свободу, вновь встав на грань уничтожения...
если... Бегу.

Сале Кеваль, прозванная Куколкой

   Зала была о пяти углах, с куполообразным  потолком.  На  уровне  примерно
второго  этажа  ее  опоясывала  легкая  галерея,  снизу   смотрясь   ажурной
пентаграммой;  такая  же  пентаграмма,  только  гораздо  меньше,  выложенная
инкрустированным паркетом, красовалась на полу, в Центре.
   Внутри нижнего знака, ближе к углам, были вбиты пять  заостренных  кверху
колышков из осины.
   А в витражи стрельчатых окон билась вьюга.
   Словно силилась, дикая ведьма, в куски  разнести  эту  радужную  роскошь,
удивительную там, где больше смотрелись бы узкие щели бойниц.
   Пан Станислав хлопнул в ладоши. Почти  сразу  в  дальнем  углу  открылась
неприметная дверца, и из нее вышел человек. Нет, не так  -  бывший  человек.
Давно бывший.  Деревянным  шагом  пан  Пшеключицкий  прошествовал  к  своему
господину, привычно встав у него за спиной.
   - Со мной пойдешь, - не оборачиваясь, бросил пан Станислав мертвецу. -  В
подвалы. Я девку заберу, а ты того, кто останется... ты убей его.  Не  надо,
чтобы черкасы с ним виделись. Ты убей, только...
   Зычный голос Мацапуры вдруг сорвался, треснул сломанным клинком.  Чуждые,
невозможные нотки  пробились  наружу:  жалость?  неуверенность?  с