шаблю и на возврате  добавил  яблоком
рукояти в скулу, швырнув бедолагу прямо на ногайский  кинжал  в  левой  руке
надворного сотника.
   Свист, хруст, хрип.
   - Факелы, факелы тащите!
   Два разъяренных смерча рубятся бок о  бок,  двое  Заклятых,  двое  умелых
бойцов, двое заживо погребенных мальчишек - и второй убивает за двоих.
   Это невозможно, но это так.
   Внезапно все кончается.
   Рядом никого нет.
   Это невозможно, но это так.
   Враги отхлынули, не решаясь  больше  приближаться  к  двоим  безумцам?  -
или?.. ~ Отходим, - тихо  цедит  сквозь  зубы  надворный  сотник,  сплевывая
кровь. - К лестнице. Медленно.
   Мы отходим. Медленно.
   - Как думаете, господин Юдка, наверху... может быть, они уже закончили? -
вполголоса интересуется Рио.
   - Увы, пан  Рио.  Я  бы  почувствовал.  Да  и  вы  тоже...  полагаю,  как
откроется, то все заметят...
   Тут он прав.
   Мы уже на лестнице. Двоим здесь,  в  теснине  перил,  еще  можно  драться
рядом, а больше - никак. Значит, еще повоюем... пока пистоли не перезарядят.
   Черкасы тем временем шебуршат во мраке; шепчутся. Напрягаю  из  последних
своих сил слух Рио, чтобы услышать,  о  чем  речь,  -  но  тут  из  дальнего
коридора, ведущего к нижним башенным коморам, доносится вопль разом сводящий
на нет все мои усилия:
   - Пан сотник! Пан сотник! Подвал нашли! Подвал с двумя мертвяками!
   - Ярина?! - от ответного крика кровь стынет в жилах.
   -  Не,  пан  сотник!  Мертвяки-то  с  усами...  Один  даже   с   бородой,
благообразный, ровно поп, упокой Господи его душу; а второй, погань такая, в
драку полез! Даром что дохлый! Закоченелый уже, с душком, и нога сломана,  а
Тараса Бульбенка едва не придушил! Мы его шаблюками по-шматовали, мертвяка в
смысле, а не Тараса, а он все равно шевелится! Небось первый мертвяк второго
и порешил... то есть второй - первого. Вот харцызяка! А больше - ни макового
зернышка, пан сотник...
   - Значит, Яринку Мацапура, волчий  выкормыш,  наверху  держит!..  Эй  вы,
рубаки! Я ж знаю: вас там раз-два  и  обчелся!  Кидайте  зброю!  Казнить  не
будем, нам не вы нужны!
   Молчим.
   Логин для порядку выжидает миг-другой.
   - Ну, як ся маете, душегубы! Хлопцы, давай факелы! Пламя страшно  бьет  в
глаза из попятившейся тьмы. Мы с Рио успеваем заметить:  какой-то  тщедушный
человечек мечется по холлу замка, находя и зажигая от малой лучины  свечи  в
стенных шандалах.
   - Пали, братья-отаманы!
   Но раньше,  чем  трое  Черкасов,  успевших  перезарядить  свои  булдымки,
успевают выполнить приказ Логина, этот приказ с готовностью выполняет  Юдка!
В руке у него - двухствольный пистоль,  припасенный  надворным  сотником  на
крайний случай. Видимо, такой случай настал.
   Грохот.
   Над самым ухом, нашим с Рио.
   Ближний черкас с булдымкой, хрипя, заваливается на  спину;  посланная  им
пуля без смысла уходит в потолок.
   Пан Юдка что-то вертит на своем пистоле.
   Снова грохот - на сей раз палят все, кто был на это способен.
   Свинцовая оса вскользь обжигает щеку, другая визжит по зерцалу  до-спеха,
не причиняя вреда. Пан Юдка, охнув, хватается за бок, мгновение  смотрит  на
измазанную кровью ладонь...
   - Скверно бьете! - вопит он в свет и дым. - Вэй,  скверно!  Панна  Яринка
куда как крепче прикладывает, курвины дети!
   И умолкает - потому что вал стали вперемешку с проклятиями уже теснит нас
вверх по лестнице. Мы пятимся, отмахиваемся, отчаянно стараясь не упасть,  -
и я уже плохо понимаю, кого подразумеваю под этим "мы": себя  и  Рио,  себя,
Рио и пана Юдку, Рио и Юдку, Юдку и себя... Сознание  плывет,  растворяется,
уже не отделяя "я" от "не-я", но что-то еще удерживает блудного каф-Малаха в
этом мире, что-то, чего нет и никогда не было у  меня-прежнего  -  я-прежний
отдал почти все, чтобы я-нынешний смог приобрести этот  последний,  истошный
дар судьбы...
   Лязг металла.
   Высверки перед глазами.
   Бой.
   И мне кажется, что это вечно длится бой на Рубеже  с  Самаэлевой  сворой,
мой прошлый, мой единственный бой...
   Закованное в броню тело движется само, меч раз за разом пробует  на  вкус
податливую плоть, отшвыривая в сторону легкие кривые клинки, зачастую вместе
с   руками;   а   рядом   завершает    нашу    работу    надворный    сотник
Мацапуры-Коложанского.
   Казнить нельзя.
   Миловать нельзя.
   Ничего нельзя.
   Бой.
   Удивительный, чудовищный...
   Меч Рио походя целует шею зарвавшегося черкаса, тот, еще  не  поняв,  что
произошло, пытается зажать рану ладонью, глядя на нас  с  детской  обидой  в
стекленеющих глазах. Дикая надежда обжигает меня  -  неужели!  неужели!..  -
обжигает, чтобы уйти вместе  со  свистом  Юдкиной  "корабелки",  отправившей
раненого в рай.
   Голова черкаса, кувыркаясь, скачет  вниз  по  ступенькам,  под  ноги  его
товарищам.
   - Уговор дороже денег! - плюется насмешкой оскаленный Юдка.
   Вот, кажется, и все.
   Совсем.
   Сейчас оба Заклятых лягут на этих ступеньках, а я не успею даже вернуться
в золотой склеп медальона - поздно!..
   Лестница под ногами заканчивается.
   Спина упирается в дверь.
   Дверь заперта - и за дверью бьются в истерике,  открываясь  помимо  своей
воли, "Багряные Врата"!
   Да!.. о, да!..
   Пан Юдка... нет, сейчас - Иегуда бен-Иосиф, он внезапно бросает  порядком
выщербленную "корабелку" в  ножны.  Оскал  превращается  в  хитрую  ухмылку,
влажный  глаз,  налитый  кровью,  подмигивает  Рио,  и,  заставив   Черкасов
попятиться перед этим сумасшествием, рыжебородый убийца принимается плясать.
   Плясать, сунув большие пальцы рук под мышки и разведя  локти  в  стороны,
выхаркивая горлом:
   Авраам, Авраам, дедушек ты наш!  Ицок,  Ицок,  старушек  ты  наш!  Иаков,
Иаков, отец ты наш! Хаиме, Хаиме, пастушок  ты  наш!  Он  поет,  он  пляшет,
приседая и отбивая коленца, а черкасы смотрят на  него  в  немом  изумлении,
забыв даже, что собирались зарядить  пистоли  желая  добить  двух  проклятых
басурман.
   - Видать, смерть жид почуял! - невольно крестясь, бормочет седой вояка. -
Вот с глузду и съехал!.. матерь Божья, заступница...
   Наверное, один я понимаю поступок  Иегуды  бен-Иосифа.  Наивная  смешная,
нелепая песня! - одно из творений  великого  рабби  Бэшта  и  его  учеников,
считавших, что тайны Каббалы должны  идти  "в  люди"  под  личиной  обрядов,
танцев и напевов,  скрывая  за  занавесом  истинную  суть!  Авраам,  владыка
колесницы Хесед-Милости; Ицхак, господин колесницы Гевуры-Силы;  Иаков,  чьи
двенадцать сыновей - двенадцать месяцев и двенадцать знаков Зодиака, от Овна
до Рыб...
   Милость, Сила и Охрана.
   Черкасы пялятся на пляшущего жида, крутят пальцами у виска...

   ...Чому ж вы не просите, чому ж вы не просите,
   Чому ж вы не просите пана Б-га за нас?
   Чтоб наши домы выстроили, нашу землю выкупили,
   Нас бы в землю отводили,
   В нашу землю нас, в нашу землю нас!

   Я чувствую: прилив  сил  захлестывает  меня  целиком,  даря  куда  больше
милостыни Рудого Панька. В напеве ветром, сокрытым в  листве,  светом  из-за
тучи, надеждой во мраке звучит мощь имени Айн,  чье  число  -  семьдесят,  и
имени  Далет,  чье  число  -  четыре,  и  имен  Йод  и  Гей,  чьи   гематрии
соответствуют десяти и пяти... обуздание врага пляшет в смешной песне Иегуды
бен-Иосифа, обуздание врага и создание защитного покрова перед уходом...
   - В домовину сплясать захотел?
   Вперед выступает дородный черкас в богатом атласном  жупане  и  шароварах
неимоверной ширины. Шапку черкас потерял в пылу боя, и сейчас пламя  факелов
отсвечивает в его могучей лысине, отчего кажется: голова объята огнем
   Сотник Логин?.. пожалуй.
   - В домовину - это запросто!
   Дуло пистоля смотрит на безумного плясуна.
   ...В нашу землю нас, в нашу землю нас!
   Замок содрогнулся от основания до крыши.

***

   Границы сфир разошлись краями раны,  невидимый  ветер  пронизал  насквозь
вереницу раскрывающихся порталов,  заставив  жадно  запульсировать  все  мое
существо. Оглушительный грохот  расколол,  казалось,  сами  небеса.  Створки
дверей сорвало с петель вместе с обломками стены по бокам - а мы  стояли  на
стрежне бушующего потока, что бил из открытых настежь Врат, и  напев  Иегуды
бен-Иосифа надежно закрывал нас от бури стихий, от  камня  и  дерева,  чудом
огибающих смертную плоть...

***

   Перила  верхней  галереи,  где  мы  сейчас  находились,  снесло  напрочь,
Черкасов смело вниз, кто-то кубарем летел по лестнице, кто-то рушился спиной
на плиты холла.
   Сознание меркло, дробилось, растворялось - все силы я отдал Рио, чтобы он
выжил в неравной схватке, и он выжил, а я...
   В последний миг на  ткани  моего  меркнущего  "я"  отпечаталась  картина,
внезапно ставшая цветной. Я видел сейчас не глазами героя-Заклятого,  потому
что мир вновь обрел  краски,  позволив  каф-Малаху  видеть  насквозь,  через
несколько порталов, - судорожный отпечаток  гаснущей  памяти,  что  отчаянно
цеплялась за соломинку бытия:
   Посреди залы пан Станислав, зажав под мышкой  моего  вырывающегося  сына,
рубился на шаблях с нагой фурией, в которой нетрудно было  признать  бешеную
дочь сотника Логина. Панна Ярина была уже ранена, кровь запеклась у  нее  на
плече и на бедре, кровь пятнала выложенный на полу узор  Знака  -  но  Ярина
Логиновна топтала символ, продолжая сражаться за свою жизнь  с  неистовостью
отчаяния, присущей только людям.
   Рядом,  на  миг  оцепенев,  застыла  Сале  Ксваль  -  она  оборачивалась,
оборачивалась к нам, раскрывая рот в беззвучном крике, и все никак не  могла
обернуться.
   А у самого края лестницы, где только  что  бились  плечом  к  плечу  двое
Заклятых и умирающий каф-Малах, на границе расползающегося язвой  Порубежья,
карабкался, пригибаясь, словно в него целились, стриженный "в скобку" бурсак
со смешными стекляшками на носу и с нелепым пистолем за поясом  длиннополого
кафтана.
   Позади него, едва держась на ногах, пытался не  отстать  от  бурсака  мой
старый знакомый, чумак Гринъ. - "Братика! Братика отдайте! Иуда я,  зрадник,
душа пропащая... отдайте, молю!.." - то ли послышался, то ли почудился шепот
блеклых, бескровных губ. А рядом, поддерживая чумака под руку,  помогая  ему
идти... рядом шел призрак той, что умерла, рожая моего  сына,  призрак  моей
земной любви! Сквозь фигуру Ярины, тезки  той  фурии,  что  свистела  сейчас
шаблей  над  Мацапурой-Коложанским,  просвечивала  грубая  каменная   кладка
замковой стены, очертания женщины колебались, подергиваясь рябью... Мертвая,
выкопанная из могилы, сожженная - мать шла на помощь сыну!
   Двум сыновьям.
   А потом я ушел.
   Забытье?
   Сон?
   Смерть?
   Нет ответа...

Сале Кеваль, прозванная Куколкой

   ...зазубренный  край  стекла  коснулся   волосяных   пут   и   "уздечка",
удерживающая правую руку, лопнула.
   Буран, самовольно ворвавшись через разбитое окно, пошел  плясать  трепака
белой поземкой, завертел, закружил обрывок, черный с рыжим... эх,  Дам  лиха
закаблукам, закаблукам лиха дам!..
   Мгновением позже порвалась "уздечка", одним концом связанная  с  осиновым
колышком, другим - с теменной прядью девичьих кудрей.
   - Да что ж ты творишь, чортово семя!
   Первым очнулся пан Станислав. На его  счастье,  он  только  что  закончил
ткать словесную вязь, подготавливающую открытие порталов, иначе выкрик  этот
стоил бы веселому Стасю жизни, и то в лучшем случае.
   Сале  Кеваль  замешкалась.   Наверное,   потому,   что   женщину   сейчас
интересовало совсем другое: вот Мацапура-Коложанский умолкает,  вытирая  пот
со лба, вот он вскрывает пленнице жилы, желая окропить Знак "чистой влагой",
открывая нелегальный путь через Рубеж, - и последний метательный клин  Сале,
некрасивой женщины по прозвищу Куколка, кленовым семенем уйдя в полет, дарит
ей возможность пересечь границу вдвоем  с  "чертовым  семенем",  без  лишних
спутников.
   На герое она давно поставила крест.
   Жаль, конечно... опять же, в местном Сосуде под крестом  понимают  что-то
иное, свое, плохо объяснимое, превращая орудие пытки в символ спасения...
   - Пшел вон, байстрюк! Убью!
   Не обращая на угрозу никакого внимания, байстрюк уже трудился над третьей
"уздечкой". Болезненный вскрик; шестипалая  рука  выронила  осколок,  быстро
подобрала его, испачкав янтарной кровью паркет внутри пентаграммы..
   Залу выгнуло живой рыбой, брошенной на сковородку.
   Больно ударившись, Сале упала на колени. Ладони тесно сжали  виски,  гася
намек на возможное беспамятство. Не молотобойцы  -  Инар-Громовик  ударил  в
своды черепа молнией о семи зубцах. Боль хриплыми  раскатами,  желваками  на
скулах пытуемого перекатывалась внутри; зажмуриться  удалось  легко,  а  вот
заставить свинцовые веки разойтись, выпустить на волю узника-взгляд...
   "Я седая, -  подумалось  мимоходом.  -  Проклятье,  я,  наверное,  совсем
седая!.."
   Однажды женщина видела, как поражает человека колдовская проказа,  сжирая
плоть за считанные минуты. Сейчас вокруг  творилось  нечто  подобное:  жадно
чавкая,  мокрые  губы  трясины  всасывали  паркет,  дальняя   стена   грузно
вспучилась боком холма, сплошь поросшего терновником для каторжных венцов  и
ядовитым олеандром... кора деревьев складками покрывала  стены  тут  и  там,
раскидывая верхнюю галерею кроной леса,  где  иволгами  в  сетях  запутались
призраки замка, беззвучно разевая рты...
   По топкой грязи, в угол, где еще сопротивлялся превращению  черно-красный
ковер, покатилось нагое тело, изрыгая ругательства, более приставшие  скорей
тертому есаулу, нежели юной девице.
   Лопнувшие "уздечки" на  глазах  становились  плетями  вьюнков  с  сочными
ярко-белыми цветами - бессильными помешать, задержать...
   - Погань!.. ах, погань! Стой!
   Вскочив на ноги, панна сотникова в три движения оборвала с себя растения.
Миг - и легкая  шабля  перекочевала  из  коврового  ворса  в  ладонь  бывшей
пленницы.  Сале  вдруг  увидела  лицо  девушки;  коротко,  мимолетно,  но  с
предельной отчетливостью. "Мы похожи! - зарницей полыхнуло на самой  окраине
сознания. - Мы похожи, мы обе некрасивы, просто  она  моложе,  моложе...  мы
обижены долей, и сунулись сгоряча в чужие игры, надеясь не обжечься... мы...
мы обе..."
   - Шалишь, девка! Брось шаблю! Брось, говорю! Вместо ответа  нагая  смерть
кинулась на  пана  Станислава.  Зарычав,  подобно  хищному  зверю,  Мацапура
подхватил с пола ребенка  и  легко  сунул  себе  под  мышку,  как  бездушный
сверток. Фамильная шабля Мацапур-Коложанских с визгом вырвалась  на  свободу
из теснины ножен - и два клинка заплясали, завертелись в  неистовой  пляске,
вторя обрадовавшемуся бурану.  Нет,  не  бурану!  -  дождь,  осенний  ливень
наотмашь  хлестал  с  потолка,  ставшего  небом,  разорванной  дерюгой   над
головами;  молнии  скрещивались,  отлетали,  исходя  лязгом,  молнии  искали
поживы,  теплого  тела  человеческого...  молнии,  ливень,  нелепый  бой   в
Порубежье...
   Беспомощная, Сале  Кеваль  смотрела,  как  веселый  Стась  убивает  панну
сотникову. Девица, верно, полагала себя славной  рубакой  и  имела  к  этому
изрядные основания, подкрепленные страшной, запредельной яростью; но вот уже
кровавый поцелуй оставил метку на ее плече, вот спустился ниже, алыми губами
ткнувшись в бедро... Пан Станислав рубился холодно, расчетливо, вкладывая  в
удары всю свою не подточенную годами силу, и груз "чортового семени"  нимало
не отягощал зацного и моцного пана. Выбрать момент и  метнуть  клин?..  нет,
опасно.  Можно  угодить  в  ребенка,  своими  руками  разорвав  пропуск   на
благополучный переход! Впервые  Сале  не  знала,  что  делать.  Впервые  она
оказалась в роли стороннего наблюдателя, не способного вмешаться;  а  вокруг
властно царило Порубежье, довершая превращение. Ливень.
   Грязь, грязь... С легкостью, удивительной  для  его  грузного  тела,  пан
Станислав вдруг присел раскорякой, пропуская над головой  обиженный  посвист
шабли, вкусившей некогда  смертный  грех  отцеубийства.  Ответный  выпад  не
заставил себя  ждать.  Лезвие  фамильного  оружия  наскоро  обласкало  узкую
девичью лодыжку на ладонь выше пятки... еле слышный стон - и панна сотникова
боком валится в липкую жижу.
   С подрезанными сухожилиями не попляшешь.
   Сале все-таки метнула клин.  В  схватке  неожиданно  возникла  крохотная,
почти  неуловимая  пауза,  веселый  Стась   оказался   к   женщине   спиной,
вполоборота,  и  Сале  рискнула.  Оказалось:  зря.  Все  зря.   Было   глупо
недооценивать Мацапуру-Коложанского, тщетно надеясь, что в  горячке  боя  он
забудет о зрителях. Острие клина лишь разорвало рукав панского кунтуша, зато
ответный взгляд чернокнижника ясно дал понять  женщине:  ее  намерения  были
разгаданы еще задолго до начала обряда.
   Оставалось  лишь  поблагодарить  маленького   ублюдка   за   освобождение
намеченной жертвы, а жертву - за превращение в сумасшедшего мстителя.
   Иначе лежать Сале Кеваль, прозванной Куколкой, со всеми  ее  потугами  на
удар в спину...
   -  А,  курва!  Н-на!  В  последний  момент  девица  все-таки  исхитрилась
откатиться в сторону.
   Камень, ребристый  валун,  до  половины  погрузившийся  в  грязь,  грудью
встретил смертоносную  шаблю,  искренне  предложив  Мацапурам-Коложанским  с
этого часа подыскивать себе новое фамильное оружие.
   От старого осталась лишь рукоять, да еще обломок клинка длиной в  локоть,
не больше.
   - Что здесь творится, Проводник?!
   Дикое, суматошное эхо раскатилось окрест.
   Сале повернула голову.
   Там, где раньше горел камин и  мучился  на  кресте  голый  человек  вверх
ногами, теперь лежали поваленные  столбы.  Скрученная,  разорванная  местами
проволока с репьями; опоры, рухнув, собственной тяжестью вдавили  ограждение
в трясину... пролом зиял в ограде Рубежа.
   Рукотворный пролом.
   Неподалеку ждал ответа свет в мирских одеждах.
   Свет был в недоумении,  свет  не  понимал,  почему  его  не  предупредили
заранее, - и одеяния света плыли судорожным калейдоскопом.  Обшлага  мундира
сменялись коваными наручами,  плоский  шлем-мисюрка  растекался,  на  глазах
становясь фуражкой с высокой тульей, и без  перехода  -  гусарским  кивером;
сапоги,  сандалии  из  кожи  с  бронзовыми  бляшками,  какие-то  безобразные
обмотки...
   - Я спрашиваю, что  здесь  творится?!  Проводник,  почему  ты  молчишь?..
почему ты молчала раньше?!
   Самаэль гневался.
   Самаэль был в бешенстве.
   А  женщину  разбирал  истерический  смех,   прорываясь   наружу   стыдным
фырканьем. Князь из князей Шуйцы,  Ангел  Силы,  всемогущий  и  непогрешимый
Малах, не знал, что делать! Точно так же, как минутой раньше не  знала,  что
делать, она, ничтожная мокрица Сале Кеваль... бездна в глубине,  былая  Сале
без предупреждения выбралась наружу, властно заявив о своих правах, и  смех,
смех, смех был знаменем ее явления!
   Смех.
   Ливень.
   Грязь...
   Хищно оскалясь, пан Станислав перехватил  ребенка  повыше,  поудобнее;  и
лезвие обломка приникло вплотную к тоненькой детской шее.
   - Стой где стоишь! Ты слышишь, сатана?! Клянусь вилами твоих  присных,  я
его зарежу, как поросенка на свадьбу!
   Унося истошно кричащий пропуск,  он  начал  было  отступать,  пятиться  к
пролому  в  ограждении.  Но  далеко  уйти  веселому   Стасю   не   довелось.
Распластавшись   в   отчаянном   броске,   нагое    тело    дотянулось    до
Мацапуры-Коложанского, скрюченные пальцы когтями вцепились  в  ноги  зацного
пана чуть повыше голенищ сапог, тонкие  руки  напряглись,  натянулись  двумя
струнами...
   Бешеная дочь сотника Логина, забыв себя, грызла врага зубами.
   - Юдка! - визгливо заорал пан Станислав, дрыгая ногой  и  тщетно  пытаясь
стряхнуть прочь дикий груз. - Юдка, жид проклятый, что  ты  смотришь?!  Убей
сволочную девку! Убей!
   От  распадка  меж  двумя  горбами,  где  раньше   красовалась   дверь   в
пятиугольную залу,  спешил  Юдка.  Скособочась,  зажимая  бок  окровавленной
ладонью, он бежал, с хрипом выплевывал комки бурой  мокроты;  вот  еще  шаг,
другой, третий..