ы.
   Стиснув  в  кулаке  свечку,  Гринь  долго  стоял  над  колыбелью.  Личико
Младенца, вчера  еще  красное  и  сморщенное,  сделалось  теперь  гладким  и
розовым,  на  лбу  лежал  черный   завиток,   подрагивали   губки,   сосущие
несуществующую материну грудь; то ли от света, то ли от Гринева взгляда,  то
ли просто время  пришло  -  но  длинные  глаза  младенца  раскрылись.  И  не
мутно-голубые, как вчера, - темно-карие, как у самого Гриня.
   "Ну, корми", - сказал поп.
   Младенец запищал. Не бессмысленно, как вчера, - жалобно. Гринь вытащил из
кринки "куклу", чистую тряпочку, завязанную узлом, а в узле - молочная  каша
пополам с жеваным хлебом.
   - Жри!
   Младенец зачмокал. Гринь смотрел на него, и  чем  больше  смотрел  -  тем
плотнее становилась темень, тем тяжелее была решимость.
   Вот вроде и на мать похож. И на самого Гриня похож, а раскроет  глазки  -
черт глядит с махонького личика, исчезник проклятый, мать погубивший,  Гриня
погубивший, людской род ненавидящий!
   - Соси-соси... слюни-то не пускай! Жри,  братишка,  жри,  отродье,  дома,
поди, не стесняйся...
   Бормоча под нос, Гринь приладил к  корзине  две  ременные  ручки.  Укутал
сверху материным теплым платком - да  так  и  взвалил  на  спину,  привычно,
словно торбу с пожитками.
   Младенец чмокал под платком, будто все  равно  ему.  Гринь  оставил  хату
отпертой - все равно никто не придет.
   Ночь стояла темная. Небо  затянуло  тучами,  ни  звездочки,  ни  огонька;
собаки перебрехивались лениво - мало ли, пьяница засиделся в  шинке  и  идет
домой за полночь... А мороз такой, что и заснуть в сугробе ничего не  стоит,
а уж поутру станут будить - не добудятся...
   Чем дальше Гринь шел, тем легче становилось шагать. И на  душе  легче,  и
ноша казалась почти невесомой, и снег - неглубоким, утоптанным.
   Когда вышел на берег,  темнота  показалась  совсем  непроглядной.  Только
старая, еще детская память помогла найти мост и ту тропинку,  что  ведет  от
моста вниз, ту самую, по которой ходит мельничиха Лышка.
   Только однажды Гринь оступился и упал, но снег был мягкий, а  младенец  в
корзине только захныкал недовольно - и сразу же  замолчал.  Ступив  на  лед,
Гринь пошел осторожнее - недалеко и в полынью ухнуть.
   Полынья была как черное окно. Гринь услышал, как  тихонько  хлюпает  подо
льдом вода - дожидается лета.
   Снял корзину с плеча. Отер лоб, хотя пота не было и в  помине,  наоборот,
брови заиндевели. Посмотрел на небо  -  черно,  только  в  редких  просветах
еле-еле проглядывает лунный свет.
   Младенец завозился в корзине - будто  почувствовал  неладное.  Или  мороз
этой ночи проник наконец под теплый  платок  -  единственное,  что  осталось
ублюдку  от  матери.  Будто  мать  укрыла  собой  корзинку,  не  давая  чаду
замерзнуть...
   Гринь вспомнил, что ни камня не взял  с  собой,  ни  веревки.  И  тут  же
подумал, что в полынье и камня не надо - кинуть под лед, вниз по течению - и
вся недолга.
   А завтра, купив новый кожух, пояс и шапку, прийти к Оксане.  Швырнуть  на
стол мешочек с  золотом,  швырнуть  новехонькую  шапку  к  ногам  родителей:
отдайте! И пусть попробуют не отдать!
   Гринь скинул платок с корзины. Запустил руки во  влажное  тряпье,  крепко
взял братца поперек тела, вытащил из люльки, понес к полынье.
   Младенец не пищал. А  Гринь  боялся  его  писка  -  начнет  верещать  как
человеческое дитя, растревожит, собьет с толку...
   Младенец молчал. Не чмокал, не кряхтел, не хныкал, и в темноте  Гринь  не
видел ни лица его, ни глаз бесовских, ни ручек, четырехпалой и шестипалой...
   Налетел ветер.
   - Ну уймись! Уймись... уймись...
   Мать, оказывается, заранее заготовила любистка и ромашки, и мяты, и  всех
трав, в которых купала когда-то Гриня.
   - Уймись...
   Гринь вытер орущего ребенка, спеленал в чистое. Уложил поперек сундука  -
младенец затих сразу, как будто его задушили, Гринь даже подошел посмотреть,
не случилось ли чего - но нет, младенец просто спал и посапывал во сне.
   Гринь сел на лавку, за неприбранный поминальный стол, и уронил голову  на
руки. Закричали петухи, завопил в сарае  старый  горлач.  Замычала  недоеная
корова; только тогда Гринь встал, бездумно, как сонный, пошел в хлев, выдоил
Лыску, долго и непонимающе смотрел на подойник с парным молоком...
   Скрипнула за спиной дверь.  Гринь  обернулся  -  никого.  Виляет  хвостом
Бровко, а уж он не молчал бы, окажись во дворе чужой.
   - Забрал бы сына, - сказал Гринь хрипло. Молчание.
   - Забрал бы сына... Придушу ведь... соберусь с духом - и придушу!
   Порыв ветра напомнил ему ночь, плеск воды в проруби и  собственный  дикий
страх. Потому что ребенок, которому кричать  бы  во  все  горло,  смотрел  и
молчал.
   Едва не сделал. Едва не исполнил, вот ужас-то, а исполнил бы - следом  бы
в прорубь кинулся. Так и стали бы перед Богом - убийца и  убиенный,  оба  во
льду.
   Ведь и тогда, в степи, когда возвращался с ножом к связанному  разбойнику
- выпустить хотел, путы порезать,  о  другом  не  думал.  Это  только  когда
разбойник шею вытянул, показал, что делать надо, - тогда  Гринь  и  решился,
овец-то видел, как режут... И сам помогал.
   Одна жизнь загубленная на его счету есть. Но то ведь разбойник,  которого
Гринь от мук избавил, а здесь...
   Мать любистка приготовила. А Гринь ее сына  -  в  ледяную  купель  хотел,
чтобы потерчонком стал, у водяного в приемышах,  чтобы  сторожил  братца  на
берегу лунными ночами...
   И ведь подстерег бы.
   - Забери малого, слышишь? Чертяра...
   Высокая тень колыхнулась, как отражение в воде.
   Гринь разинул рот. Привидение! Призрак. Свят, свят...
   Младенец лежал на столе, среди пустых бутылок. Распеленатый, перевернулся
уже на живот, пытался ползти;  на  шее  болталась  цепочка,  Гринь  обмерев,
подошел, присмотрелся...
   Медальон был круглый и тяжелый, Гринь в  жизни  таких  не  видел.  Внутри
лежала на крохотной подушечке... оса; тончайшей работы, из чистого золота.

Рио, странствующий герой

   Я ехал впереди. Хостик отставал на полкорпуса; за нашими спинами к'Рамоль
пытался разговорить нежданную спутницу, но Сале отвечала односложно, не  так
чтобы  угрюмо,  но  и  не  очень  приветливо.   Очень   скоро   я   перестал
прислушиваться к их беседе - мне было о чем подумать.
   Итак, неизвестный младенец, который дорог князю, как родной  сын.  Почему
дорог? Мне так показалось. Всякий раз, когда князь  заговаривал  о  предмете
наших поисков, голос его менялся; логично  предположить,  что  этот  ребенок
небезразличен князю, по крайней мере небезразличен.
   Родич? Племянник? Внук, в конце концов? Ведь если позволить фантазии быть
совсем уж  смелой  -  почему  у  князя  не  может  быть  незаконнорожденного
сына-бастарда? Почему этот сын, загуляв за Рубеж,  не  мог  бросить  семя  в
подходящую почву - семя княжеского рода, слишком ценное для того,  чтобы  им
вот так разбрасываться.
   Крепким, однако, и очень уж  смелым  получается  предполагаемый  бастард.
Через Рубеж сопляку пройти, что крестьянскую межу переступить, а между тем и
многим великим Рубеж оказывался не по зубам!
   Князь, надо сказать, действовал решительно и умело. За короткое время ему
удалось заполучить  двенадцать  лучших  героев  края;  а  я  уверен,  шушеры
помельче  набежало  сотни  две.  Теперь,  задним  числом,  я  понимал,   что
первоначально князь отбирал претендентов по единственному признаку.  Как  ни
разнились между собой двенадцать героев - их  объединяла  одна  немаловажная
черта. Каждый из нас имел достаточный опыт, чтобы  перебраться  через  Рубеж
без лишней озабоченности.
   Жаль, что герои не воюют артелью. Герои эффективны только в  одиночку,  а
потому  князю  снова  пришлось  выбирать;  кстати,  признаки,   по   которым
производился этот окончательный отбор, мне не совсем понятны. Можно было  бы
предположить, что зачерствевшим в боях воителям князь предпочтет добренького
"друга детей"...  Но  тогда  заказ  следовало  передавать  моему  лысоватому
сопернику. Он заработал это сомнительное звание, не я.
   Хостик и к'Рамоль приняли поход за Рубеж скорее с энтузиазмом, нежели  со
страхом. Оба, оказывается, всю жизнь мечтали побывать там.
   А кто, спрашивается, не мечтал?!
   Я снял перчатку, снова тщательно рассмотрел свежую отметину  у  основания
большого пальца. Тужить  пока  не  о  чем.  Все  идет,  как  предполагалось;
выполнив  Большой  Заказ,  мы  одновременно  угодим  князю   и   разбогатеем
настолько, чтобы путешествовать только хорошими дорогами и только в  удобной
карете. А князь со своими странностями мне не сват и не  брат,  и  Шакал  со
своими видениями... что Шакал? Ушел в землю - и камень ему подушкой.
   Я глубоко вздохнул, выпрямил спину и оглянулся.
   - ...Не саламандры, а саламандрики, - голос у  Сале  был  рассудительный,
низкий и хрипловатый. - Их не надо даже потрошить, у  них  и  потрохов  нет,
только шкура жесткая, шкуру следует сдирать сразу же, пока не  остыл.  Голод
утоляет на  сутки,  сил  прибавляет,  ну  и  мужское  естество  взбадривает,
конечно...
   Вот как. К'Рамоль и Сале нашли-таки тему для разговора.
   Вечером,  на  привале,  я  воочию  убедился  в  преимуществах  охоты   на
саламандриков.
   Под руководством  Сале  Хостик  развел  большой  костер  -  в  неглубокой
земляной выемке, между двух толстенных  поваленных  стволов.  Женщина  очень
придирчиво отнеслась и к подбору топлива, и к порядку, в котором его следует
подбрасывать; потом подобрала юбку, засучила рукава, как заправская рыбачка,
и взялась за дело.
   Крючок у нее был страховидный, тройной с  зазубринами,  темного  металла.
Крючок крепился на тонкой черной цепочке, остававшейся холодной, даже  когда
опущенный в огонь край ее делался темно-красным от жара.
   Пламя плескалось, будто кипящая вода в корыте. Сале бормотала заклинание;
то есть мне поначалу показалось,  что  это  заклинание,  но  очень  скоро  я
разобрал, что это просто песенка, вроде тех, что бормочут под нос  суеверные
рыбаки: "Бери крепче, бери лучше, сладкий крючок, верный поплавок..."
   Наживкой послужила половина старой подковы. Я  смотрел,  забыв  о  прочих
делах, даже нелюбопытный Хостик  пришел  поглядеть,  а  к'Рамоль  -  тот  не
замолкал ни на минуту, то и дело лез с советами...
   Прошла минута, другая; миновало полчаса, мы давно уже  разбрелись  каждый
по своему делу, и только  Сале  сидела  у  недогорающего  костра,  бормотала
неразборчиво и подбрасывала топливо.
   К'Рамоль улыбался, поглядывая на ее прямую спину - и  ниже.  Хорошо,  что
Сале не видела этой улыбки. Хостик меланхолично  развел  второй  костерок  -
поменьше, хозяйственный, и скоро мы, не  дожидаясь  спутницы,  принялись  за
ужин.
   - Не вижу радости на твоем лице, Рио, - как бы невзначай проронил Рамоль.
- Вроде бы мы Большой Заказ выиграли? В люди выбились, за Рубеж едем...
   Хостик вздохнул.
   Я растянулся на траве.  Поглядел  в  звездное  небо,  перевел  взгляд  на
к'Рамоля. Мельком взглянул на Хостика.
   - Ребята... Кто из вас знает... такая тварь, которая и на предмете  может
жить, на перстне, например... и в человеке может жить. Бывает  такое?  ~  Не
понял, - сказал к'Рамоль.
   Хостик шевельнул губами; все бывает, прочитал я. Ответ вполне в  Хостином
духе.
   - Казнили одного аристократа, - сказал я, невольно понижая  голос,  чтобы
Сале не слышала. - Голова некоторое  время  жила  отдельно  от  тела.  Потом
пришел человек с красным камнем на  пальце.  Спросил:  "Пойдешь  ко  мне  на
перстень?" - и отрубленная голова согласилась.  Это  байка?  -  после  паузы
спросил к'Рамоль.
   - Нет.
   - Что же, он так и ходил  с  отрубленной  головой  на  пальце?  -  Рамоль
радостно оскалил зубы. - На ниточке?
   - Нет, - сказал я терпеливо. - Голова  после  этого  сразу  умерла.  Зато
перстень ожил.
   - Байка,  -  вздохнул  к'Рамоль  и  зевнул,  воспитанно  прикрывая  пасть
ладошкой.
   - Нет, - сказал Хостик, и мы оба на него посмотрели.
   - Нет, - Хоста говорил еле слышно, но и этого хватало, чтобы от звука его
голоса бегали по коже мурашки. - Это  Приживник.  Так  эту  тварь  у  нас  в
предгорьях называют. Говорят, в старых зеркалах иногда  живет.  В  нехороших
местах...  в  оскверненном  оружии.  В  человека  подселяется...  и  хозяина
выживает. Выдавливает. Говорили, что...
   Дико заверещала Сале. Доля секунды - и мы трое были уже на ногах,  причем
у меня  в  руках  оказался  меч,  у  Хостика  -  стилет,  у  Рама  -  удачно
подвернувшаяся коряга.
   Сале танцевала у своего костра, и на крючке у нее...
   О чем-то подобном я когда-то слышал.  Но  вот  видеть  -  не  доводилось.
Обрывок цепи дымился и прыгал по траве, и  подковы  на  нем  не  было,  зато
извивалось чешуйчатое тело размером с небольшую щуку.
   Сале  завизжала  снова.  Хостик  плюнул,  пряча  стилет,  Рам   хихикнул;
склонившись над добычей, мы едва не стукнулись головами.
   На спине зверя ощетинился игольчатый  гребень.  Узкие  глаза  подернулись
пленкой, двупалые лапы судорожно прижались к  животу.  Кусок  подковы  встал
саламандрику поперек горла в прямом и переносном  смысле  -  зверь  издыхал.
Совладав с эмоциями, Сале  обмотала  руки  тряпками  и  ловко,  как  бывалый
мясник, принялась свежевать тушку. К'Рамоль заинтересовался шкурой;  оставив
его и Сале разделывать саламандрика, я взял Хостика за рукав  и  оттащил  от
костра подальше.
   Он не смотрел мне в глаза.
   - Хоста... нельзя всю жизнь помнить зло. Особенно в походе.  Особенно  на
пути за Рубеж... Я тебя не держу.
   Он посмотрел на меня с горьким упреком.
   - ...и не гоню, - добавил я быстро. - Но мы на серьезное дело идем.  Я  в
тебе уверен. И в Раме. И ты будь, пожалуйста, во мне уверен, а  иначе...  Он
молчал.
   - Хоста, - я переменил тон. - Ты этих... Приживников когда-нибудь  своими
глазами видел? Или только россказни?
   - Своими глазами не видел, - сказал он после паузы. И добавил беззвучно:
   - Незачем мне...
   У костра балагурил к'Рамоль - ему пришлись по нраву свежие  саламандричьи
окорочка. Как там говорила Селе - "голод утоляет на сутки,  сил  прибавляет,
ну и мужское естество взбадривает, конечно..."
   Приятного аппетита, дружочек Рам.
   Только не объешься.
   Росистым утром  мы  растолкали  сонного  паромщика  и  перебрались  через
медленную,  в  ошметках   тумана   реку.   Левый   берег   ее   был   полной
противоположностью правому - суровые каменистые холмы, никаких лесов, чахлые
деревца жались друг к другу, будто солдаты отступающей армии, отбившиеся  от
своих и окруженные врагами.
   - Рубеж близко, - сказала Сале, ни к кому конкретно не обращаясь.
   Никто и не ответил.
   На нашем  пути  лежал  длинный  овраг  с  крутыми  склонами,  живописный,
разукрашенный всеми видами  степной  флоры,  прямо-таки  звенящий  полчищами
цикад. Войдя в овраг, мы уподобились бы потоку в жестком русле или колесу  в
глубокой колее - только вперед либо назад, и ни шагу в сторону. Дорога же по
кромке оврага осыпалась, и путник, отправившийся поверху, так и так оказался
бы внизу - но со сломанной шеей.
   - Поехали, - я свернул в овраг.  Сале  помрачнела  лицом,  но  ничего  не
сказала. Хостик и к'Рамоль привычно пристроились сзади.
   Очень долго ничего не происходило. Над нашими головами  лаковой  полоской
лежало полуденное небо,  каменистые  склоны  уходили  круто  вверх  -  овраг
боролся за право называться  ущельем.  Над  порослями  диких  цветов  вились
бабочки всех семейств, всех отрядов, я в жизни  не  поверил  бы,  что  такое
возможно. Прежний-я,  различавший  оттенки  цветов,  умер  бы  на  месте  от
восторга,  прыгнул  бы  в  траву  с  сачком  наперевес,  кинулся,  не  боясь
расцарапать голые ноги...
   Спина моя ссутулилась под грузом боевого железа.
   О чем я  сожалею?!  О  каком-то  сопляке...  Эдак  любой  взрослый  может
лицемерно вздыхать о ребенке, которым был когда-то, - пацан-де и чище был, и
светлее челом, и талантливее, и благороднее... Да, Шакал?!
   - Нет, - ответил тот, кого я по привычке звал Шакалом. - Ты - всего  лишь
железный болван с навыками рукопашного боя. А тот, в коротких  штанишках,  -
тот был подарком этому миру, чудом, такие, как он,  не  в  каждом  поколении
рождаются, и если бы тот бедный  мальчик  дожил  до  совершеннолетия  -  кто
знает, каким был бы сегодня этот мир...
   - Он все равно не дожил бы, - пробормотал я вслух.
   - Да, - сказал Шакал, - но ведь как неприятно быть живой могилой!
   - Стой! - звонко крикнула Сале и натянула поводья, и  почти  одновременно
вскинул руку Хостик.
   Тишина - если можно назвать тишиной исступленный хор цикад. Змеиное тело,
струящееся в траве, спешащее уйти подальше с нашей дороги...
   - Что, Сале?
   Женщина напряженно смотрела вперед,  туда,  куда  уводила  едва  заметная
среди камней дорога.
   - Хоста, ты что-то чуешь?
   - За поворотом, - сказала женщина  очень  спокойно,  и  спокойствие  было
искусственным. - Штук двадцать... засада.
   Хостик невозмутимо вытащил стилет. Я вздохнул сквозь зубы:
   - Рутина... рутина, Сале. Не беспокойся.
   В следующую секунду те, кто нас поджидал, вышли из-за поворота.
   Да, Рубеж близко. Никогда прежде мне не приходилось видеть таких  тварей,
даже в сравнении с карликовыми крунгами они представлялись экзотикой.
   Больше всего они походили на железных ежей, вставших на задние  лапы.  На
очень больших ежей -  посмотрел  бы  я  на  крунга,  пожелавшего  изготовить
шипастый шар из шкуры такого ежика. Головы существ  сливались  с  туловищем,
морды казались не то чтобы человеческими - кукольными,  причем  вместо  глаз
мерцали различимые черные бусинки. Спины и  затылки  были  покрыты  сплошной
порослью иголок, каждая сошла бы за хороший клинок.
   - Приехали, - меланхолически пробормотал к'Рамоль.
   Ежей было очень много. Сале не ошиблась.
   Я подумал и спешился. По всей видимости, единственным незащищенным местом
у  противника  является  живот  -  а  бить  сверху   по   шипастым   головам
представляется малоэффективным.
   - Хоста.
   Он и так все знал. Стоял за моим плечом, как, говорят, стоит Смерть. Бить
буду на поражение - Хостик должен поспевать, чтобы ни один из бедных  ежиков
не ушел в мир иной от моей руки. Только от Хостиной.
   - Пропустите нас, - я, кажется, даже улыбнулся.  -  Видите  ли,  согласно
давнему  княжескому  указу  все  дороги  считаются  общественными,  поселяне
обязаны пропускать путников через свою территорию, а если они отказываются -
то не поселянами их  следует  считать,  а  дикими  племенами,  и  обходиться
соответственно... Я понятно говорю?
   Болтая, я наблюдал за маневрами ежей. И ситуация казалась мне  все  менее
определенной - мой клинок был ненамного  длиннее  их  иголок,  а  у  парочки
особей, пожалуй, иглы были совсем как мой меч.
   У ежей иголки - оружие обороны. А как у этих?..
   Будто отвечая на мой вопрос, молоденький горячий ежик, стоявший на  левом
фланге, попытался достать отступающего к'Рамоля. Прыгнул  вперед,  крутнулся
волчком; иглы веером рассекли воздух, лошадь Рама взвилась на дыбы, на  лице
всадника обозначилась паника:
   - Рио!
   Из к'Рамоля такой же боец, как из меня лекарь. А ведь еще и Сале...
   Молоденький ежик едва устоял - инерция взметнувшейся железной  шубы  чуть
не снесла его с ног. Прочие будут покрепче - вон  у  ежа-предводителя  ножки
как пни, такого и таран не снесет!
   Один на один этот предводитель - не противник мне. Но до чего  их  много,
перегородили ущелье, от железного лязга уши закладывает...
   По коням - и бежать, сказал здравый рассудок.  Искать  обходной  путь,  я
герой, а не охотник на железных ежей... Кстати, если бы  ежики  кинулись  на
нас, как собирались, из засады - поход мог бы уже и закончиться.  Во  всяком
случае, без потерь мы бы не ушли.
   Предводитель шагнул вперед. Наклонил  голову,  будто  собираясь  забодать
меня; иглы с его загривка нацелились мне в лицо. И как они только таскают на
себе такую груду желез