бьет по голове.
   Мне больно.
   Дядька едет на лошади. Тетка едет на телеге, дядька  завязал  ей  руки  и
ноги, чтобы она не могла убежать. И рот, чтобы она не говорила.
   Братик тоже едет на телеге. Дядька говорит, что он  будет  его  "сердюк".
Что братик должен сторожить тетку, тогда дядька его не убьет.
   Девка тоже едет на телеге. Она же не может ходить без палки. У нее  ножка
болит.
   Дядька говорит, что тетка предательница. Но он не будет  ее  убивать.  Он
отдаст ее тому Князю, к которому мы едем в гости. И Князь ему  за  это  даст
"маеток".
   Тетка ничего не говорит, у нее ведь зявязан рот.  Но  тетка  думает,  что
дядька дурак. Я говорю, что она сама дура. Она смотрит на меня,  и  глаза  у
нее злые. Она думает специально для меня: дядька хочет отдать меня Князю,  и
Князь сварит из меня кашу.
   Я говорю, что из меня нельзя сварить кашу. Что кашу варят из крупы.
   Дядька говорит, чтобы я не говорил ерунды.
   На небе все разноцветное. У дядьки желтый нос и желтые усы. Я смеюсь.
   Значит, из меня можно сварить кашу?
   Я спрашиваю у дядьки, зачем он хочет отдать меня Князю.
   Его усы уже не красные, а желтые. Он  удивился.  Он  говорит,  что  Князь
хочет, чтобы я был у него в гостях.
   Я спрашиваю, зачем Князь хочет сварить из меня кашу?
   Его усы уже не совсем желтые, а такие,  как  морковка.  Он  говорит,  что
Князь не хочет. Что он меня любит.
   Я спрашиваю: а кашу он тоже любит?
   Тетка смеется с завязанным ртом.
   Братик начинает говорить. Его жалко. Он говорит, чтобы меня  не  обижали.
Он говорит, что я сирота. Я спрашиваю: что такое сирота?
   Мимо проплывает большая смысла, но удобная, ее можно ухватить.
   Я ем ее, и мне хорошо.
   Я говорю братику, что никто меня не обидит. Что я не  сирота.  Что  скоро
прилетит мой батька и заберет меня.
   Они молчат.
   На небе все разноцветное. За две  пленочки  отсюда  танцует  голая  тетя.
Очень толстая. Она, наверное, хочет помыться в речке.
   В речке сидит водяной.
   Я спрашиваю: а мы скоро приедем?
   Дядька говорит, что скоро.

Чумак Гринь, старший сын вдовы Киричихи

   В село заезжать не  стали,  а  остановились  в  поле  настоящим  лагерем.
Оглобли в небо, лошадей в путы, кашу в казанок.
   Нас же теперь трое против одного, подумал Гринь в который уже раз. Нас же
трое - одолеем. Пусть только уляжется.
   Оглянулся - и наткнулся взглядом на острый взгляд пана Мацапуры. Будто на
шип нанизался.
   - Шустришь, сердюк? Играть вздумал со старым паном?  В  казанке  булькала
крупа. Дикий Пан пластал ножом кусок настоящего сала - где  только  раздобыл
доподлинное сало в здешних краях?
   - Смотри, сердюк... Ты выгоду свою всегда разумел - смекни и сейчас. Дома
тебя паля ждет, а здесь я тебя при случае нашинкую, как это сальце. Так  что
думай, что лучше - шинкой быть или надворным сотником при пане Мацапуре?
   И улыбнулся так, что Гриня мороз пробрал. Намек был с  двойным  дном  или
даже с тройным, да только Гриню всех тонкостей все равно не понять.
   -  Кланяйся  чаще,  сердюк.  И  панночка  твоя  целее  будет,   да   и...
Красноречивый взгляд на братика. А малой, забыв обо  всем  на  свете,  тычет
палкой в чью-то нору - хомяку не посчастливилось, а может быть, суслику.
   - ...да и младеня огорчать не будем,  -  хитро  закруглил  пан  Мацапура.
Сотникова, ворочавшая ложкой в казане, на мгновение подняла глаза. Дикий Пан
расхохотался:
   - Ох, ясочка... глазки сверкают, перец, а не девка.  Даром  что  худющая,
что  твой  патык.  Перчику-то  подсыпь  в  кулеш,  раз  остренькое   любишь.
Давай-давай, бабе ложка к лицу, а не шабля!
   Ярина потупилась. Мацапура, помолчав, добавил:
   - А ведь бывало, гостили в замке  и  такие  вот,  тощие...  Перепачканный
жирный нож лежал на чистой тряпице. Этим самым ножом Гринь рассчитывал ночью
перерезать путы на ведьме Сало;  после  слов  Дикого  Пана  ему  расхотелось
дожидаться ночи. Просто схватить ножик и, не оттирая от шинки,  погрузить  в
живот проклятого душегуба...
   Эге, размечтался! Бился уже с паном, было такое, до сих пор голова болит.
И Ярина Логиновна тоже с ним билась. Так билась, что теперь даже Убежать  не
может - хромая.
   И ведьма Сало опростоволосилась.  Уж  если  она  не  сумела  Дикого  Пана
чрикончить - никто не сумеет...
   Эта последняя мысль была как каленое железо. Гринь передернулся.
   Сало сидела в стороне, спутанная, как порося на базаре. Лохматая  черная,
настоящая ведьма;  в  зубы  ей  чорт  Мацапура  воткнул  гладко  оструганную
осиновую палку, чтобы колдовских слов не могла сказать.
   Она и молчала. Затаилась.
   Гринь потупился, пережидая острый приступ тоски; спустя секунду на  плечо
ему легла теплая ладошка:
   - Тебе грустно?
   Ладошка - Гринь накрыл ее своей рукой - была четырехпалая.
   - Ты не плачь...
   Тонкие руки кольцом обвились вокруг шеи.  Гринь  задержал  дыхание  -  от
братика пахло колыбелью. Домом пахло, матерью.
   - Ты чего, паря? - он через силу улыбнулся. - Запорожец не  плачет!  Хоть
его на шматки режь - а  он  только  смеется  да  люлькой  пыхтит.  Сотникова
хмыкнула. Мацапура радостно оскалился:
   - А ведь верно!.. Ну, братчики-сестрички, за вечерю! Ни  дать  ни  взять,
короткая передышка на жнивах. Гриню помнилось  -  собираются  жнецы,  каждый
достает из-за голенища ложку, каждый усаживается на свое место; ах какой  он
вкусный, вечерний кулеш, с салом, с солью...
   Кусок не шел в горло. Напротив давилась кулешом сотникова;  пан  Мацапура
самолично съел чуть не все содержимое закопченного казана, а потом  подтащил
к костру пленную ведьму. Взял свою шаблю  -  Гриню  показалось,  что  голова
ведьмы Сало сейчас отделится от  тела,  но  Мацапура  всего  лишь  освободил
пленнице рот.
   - Кушай, красавица.
   Сало жадно выхлебала два ковша воды и съела несколько ложек каши. Все это
время Мацапура держал клинок наготове - хотя ведьма, скорее всего, уже и  не
могла говорить колдовские слова. Губы распухли, язык онемел.
   Кто же толмачить будет, когда в город приедем?!
   Гринь удивился этой своей мысли. Он не собирался ни в  какой  город.  Эх,
умела бы сотникова бегать! А так - на закорках тащить ее...
   ...Если Мацапура спрячет нож, он, Гринь,  зубами  перегрызет  веревки  на
ведьме. И они убегут. Мацапура с ребенком на руках не догонит  их...  Потому
что братика они бросят. Оставят людоеду на растерзание.
   Догорал костер.
   Мальчонка прикорнул у Гриня на  коленях,  и  Гринь  боялся  пошевелиться,
чтобы не разбудить его.

***

   Он не спал  -  лежал  под  телегой,  слушая  темноту.  Братик,  заботливо
укутанный одеялом, посапывал сверху, на  телеге.  Тлели  угли  в  догоревшем
костре.
   И Ярина Логиновна - он знал - не смыкала глаз.
   Оба ждали, пока Мацапура уснет. Ночь длинная.
   Правда, ведьма Сало тоже думала, что пан спит. А вот промашка вышла...
   Шорох. Поднимается грузная тень. Сам  зацный  н  моцный  поднимается.  Не
спится душегубу!
   Гринь перестал дышать.
   Дикий Пан подошел к телеге. Гринь слышал, как  он  поправляет  одеяло  на
спящем ребенке. Еще и бормочет в усы - миролюбиво так бормочет, почти нежно.
   Потом переступает через угли. Идет туда, где оставил связанную ведьму.
   Тьма.
   Скрип разрезаемой веревки. Возня. Глухой стон женщины, у которой  заткнут
рот. Снова возня, невнятное бормотание, а потом мерное уханье  -  как  будто
зацный и моцный дрова рубит.
   Заворочался  сонный  братик.  Посыпалась  из  щелей  солома.   Гринь   на
четвереньках выбрался из-под телеги. Темнота - глаз выколи. И ни  камня  под
рукой, ни ножа.
   Его нерешительность все погубила. Кинулся бы  сразу,  огрел  бы  занятого
пана каблуком по  затылку  -  авось  все  и  изменилось  бы,  по-другому  бы
обернулось.
   Минута промедления - и вот уже поздно. Снова  застонала  Сале,  а  пан  и
приглушенно взвыл, деликатно так, видимо, боясь разбудить ребенка. И тут же,
отдуваясь, поднялся.
   Темнота.
   Зацный и моцный отдышался. Заново связал Сале, на этот раз не издавшую ни
звука. Грузная  тень  на  секунду  заслонила  собой  тлеющий  костер  -  пан
поворошил угли, постоял, прислушиваясь.
   Из пятерых людей у костра спал сейчас только ребенок. Ярина - Гринь  знал
- обмерла на своей рогожке  и  тоже  боится,  и  тоже  ждет,  когда  чортяка
уляжется наконец.
   Будто вняв Гриневу страстному желанию, Мацапура громко зевнул. Побрел  на
свое место, завернулся в одеяло, поворочался, стих.
   Умиротворенно трещали сверчки. Гринь медленно  распрямил  затекшие  ноги.
Теперь надо обождать.
   Пахло степной ночью. Мало он их видел, таких ночей? Когда пение  сверчков
заглушается здоровым храпом притомившихся за день  хлопцев,  и  громче  всех
выводит носом дядька Пацюк, и висит посреди неба вечная  дорога  -  Чумацкий
шлях...
   Кажется, только на секунду прикрыл глаза -  а  в  мире  неуловимо  что-то
изменилось. Холоднее сделался ветерок; еще час - и небо начнет светлеть.
   - Чумак... - еле слышно позвали из темноты.
   Ярина.
   Пора!
   Гринь вскочил было - но тут же опустился опять. Притаился.
   Потому что Дикий Пан все еще не  спал.  Ворочался,  давя  боками  толстое
одеяло. Подминая под себя росистую траву.
   Потом поднялся. Ухнул, разминая мышцы.  Уверенно  двинулся  в  темноту  -
туда, где устроилась на ночлег хромая сотникова.
   Гринь без слов ощутил Яринин внезапный ужас.
   Дикий Пан остановился над девушкой. Чуть слышно ухмыльнулся:
   - Стало быть, сердце с перцем? Сотникова молчала.
   Гринь знал, что против Мацапуры ему не сдюжить. И знал, что ради спасения
Ярининой жизни следует лежать тихо, как мышка.
   - А, Ярина Логиновна? Какова ты с шаблей - знаю...
   Тишина. Гринь зубами вцепился в собственную руку.
   - Повезло старику, - поделился радостью Мацапура. - Две бабы попались,  и
обе перченые!..
   Вскрикнула Ярииа. Сквозь сильную ладонь на губах.
   Да лежи ж ты, дурень, сам себе велел Гринь. Погубишь ведь и себя, и девку
погубишь...
   А секундой спустя понял, что стоит, напружинившись, готовый... к чему?
   А схватить бы сонного мальчонку - да  и  деру.  Здесь  хутор  неподалеку,
свести коня, не впервой...
   Всего несколько секунд. Гринь дотянулся до непрогоревшей коряги в костре,
схватил, обжигаясь, марая руки копотью...
   И снова все готово было перемениться. Неведомо как обернулось бы, если бы
не  проснулся  и  не  заревел  чортов  сын.  Утробно,  басом,  так,  что  от
неожиданности палка чуть не выпала у Гриня из рук.
   Мацапура замер, по-прежнему зажимая Ярине рот.
   - Дядька-а-а! - ревел Гринев братик. - Уй-юй-юй... Дядечка!
   - Что, малый?
   Мацапура оставил Ярину  и  поспешил  к  ревущему  воспитаннику.  Чуть  не
споткнувшись в темноте о Гриня, который едва успел убраться с дороги.
   Рассказал бы кто - плюнул бы в глаза, как  плевали,  бывало,  завравшимся
чумакам на привале. Дикий Пан по своей воле с девки слез  -  и  с  младенцем
нянчиться побежал. Баюкать и тетешкать, заново спать  укладывать,  одеяльцем
укрывать...
   Хрипло рассмеялись по ту сторону костра.
   Смеялась ведьма Сале с завязанным ртом.

Чортов ублюдок, младший сын вдовы Киричихи

   Домов уже очень много.
   Дядька накрывает тетку одеялом, чтобы другие люди не видели ее.
   Братик едет в телеге и держит  вожжи.  Мне  его  жалко.  Ему  страшно,  и
хочется убежать.
   Девка сидит рядом с ним. Ей тоже страшно. Она сидит к братику все  ближе.
И даже держится за него.
   Тетки не видно, она под одеялом.
   Домов еще больше. Появляется высокая-превысокая стенка. И другие  люди  в
одинаковых красивых свитках.  Какие  хорошие  люди!  Какие  красивые  у  них
лошади!
   Я смеюсь. Красивые люди глядят на меня. Они боятся.
   Дядька говорит, чтобы я тоже спрятался под  одеяло.  Что  эти  люди  меня
испугались.
   Я говорю, что не стану их убивать. Пусть они не пугаются.
   Он насупонивает брови и говорит, чтобы я был послушным. Тогда он нарисует
мне смыслу.
   Братик говорит, чтобы я сел рядышком, и он меня прикроет.
   Дядька говорит, чтобы братик ничего не выдумывал. Что он, дядька, смотрит
за ним.
   Ворота открываются.
   Братик  накрывает  меня  своей  свиткой.  Я  смотрю  через  щелочку.  Тут
очень-очень много пленочек! И они переливаются радугой.
   Тут очень душно. Совсем нет ветра.
   Тут очень красиво. Прямо на дороге нарисованы картинки. Тетка думает  под
своим одеялом. Громко думает о том,  как  Князь  посадит  доброго  дядьку  в
подвал. Я молчу и ничего ей не думаю. Она злая.
   Тетка думает еще.
   Она вспоминает другого мальчика, большого, почти дядьку.  Дядьку-мальчика
кто-то убил, и тетке было очень жалко. Я спрашиваю, кто его  убил,  и  тетка
начинает молчать. Она испугалась. Я понимаю, что того  дядьку-мальчика  убил
Князь. Он его не любил. Я спрашиваю: почему тетка не убила тогда Князя?
   Она молчит. Я думаю, что если моего братика кто-то убьет, то я  его  тоже
убью.
   Она думает, что я чудовище.
   Я говорю, что нет. Братик спрашивает, с кем я говорю.
   Братику страшно. И ему интересно.  Он  смотрит  по  сторонам.  Тут  очень
красиво.
   Я думаю тетке, что спрошу Князя  про  того  мальчика-дядьку.  Она  быстро
думает, чтобы я не спрашивал. Чтобы я вообще молчал.
   Мы выезжаем на площадь, большую-пребольшую. Тут стоит большой дом. Братик
совсем удивляется. Он трогает рукой то лоб, то живот, то  плечи.  Он  всегда
так делает, когда ему страшно или удивительно.
   Дядька говорит, что это дворец. Что там, наверное, живет Князь.
   Тетка что-то думает, я не пойму что. Красивые люди  с  красивыми  шаблями
спрашивают, кто это приехал.
   Дядька говорит, что это привезли Большой Заказ для Князя.  Красивые  люди
удивляются. Они говорят, что такого быть не может.  Тогда  дядька  поднимает
одеяло и показывает им связанную тетку.
   Красивые люди еще больше удивляются, и мы въезжаем в ворота с картинками.
Как красиво!
   Нас приводят в зал,  такой  блестящий,  что  я  зажмуриваю  глаза.  Здесь
дядька, тетка и я. Братик и Девка остались в маленькой  комнате,  где  много
людей в красивых свитках. Я скучаю по братику.
   Мы кого-то ждем; на потолке висит люстра, она как солнце, золотая,  много
цепочек, свечек и подвесок. Я смотрю на люстру. Потом  на  столик  -  он  из
зеленого камня. Я трогаю его пальцем. Он прохладный и гладкий, как пленочка,
только его нельзя проткнуть насквозь.
   Блестящий пол. Я наклоняюсь и трогаю его. Он скользкий. Возле стен  стоят
красивые люди в очень красивых шапках. Я тоже хочу такую шапку.  Я  подхожу,
чтобы потрогать одного красивого человека, но он боится.
   Наверное, думает, что я хочу его убить.
   Тетка тоже здесь. Рот у нее развязан и ноги развязаны. И руки. Но  Дядька
стоит рядом, и он может ее ударить. Он говорит тетке, что она предательница,
что если она станет толмачить не так, как надо, то дядька сразу это поймет и
убьет ее.
   Потом дядька видит, что я отошел,  чтобы  потрогать  красивого  человека.
Дядька сперва пугается, потом злится, потом хватает меня за руку  и  держит.
Мне больно. Я говорю, чтобы он пустил.
   Дядька говорит, чтобы я молчал.
   Тогда открываются большие двери и выходит еще один дядька. У  него  очень
красивые сапоги, а на боку блестящий нож. Я тоже хочу такой нож.
   Новый дядька смотрит на меня. Я показываю ему дулю.
   Тетка начинает говорить, но как-то непонятно.  Новый  дядька  в  красивых
сапогах и с ножом отвечает. Добрый старый дядька  ничего  не  может  понять.
Тетка начинает толмачить, говорить, что это Князь и он  очень  рад.  И  даст
награду и тетке, и дядьке. Какую дядька хочет награду?
   Мне становится странно. Я просовываю голову  сквозь  пленочку.  Раньше  я
никогда такого не делал. Мне становится страшно.
   Новый дядька Князь очень большой, высотой до самого потолка. В  животе  у
него клубок света, как будто он съел целый костер. На пальце у него  красная
злая цацка. Я смотрю на своего старого дядьку и хочу вырваться, но он держит
крепко. Мне больно. Дядька тоже большой, и в животе у него тоже костер,  как
будто он его съел. А на шее у него моя любимая цацка, красненькая.
   А тетка маленькая, но очень злая. И  у  нее  опять  полный  рот  страшных
закорлючек.
   Я говорю, что хочу пописать. Князь открывает рот и смеется.  Дядька  меня
не выпускает. Дядька удивляется - почему Князь меня понимает?
   Я писаю прямо на блестящий скользкий пол.
   Они говорят долго, и мне становится скучно.
   Князь говорит, что теперь в их Капле будет Спаситель. Что  теперь  радуга
погаснет. Что все будет хорошо.
   Тетка рассказывает все это моему дядьке и думает, что Князь дурак. Что их
Капля скоро исчезнет. Что радуга в небе и нет заступника.
   Они очень похожи, Князь и мой дядька.
   Князь говорит, что дядька скоро получит свою награду. И Сале - это  тетка
- тоже получит.
   Я спрашиваю, получит ли награду мой братик и его Девка.
   Князь смеется и говорит, что все, все получат свою награду.
   Мне делается страшно. Он злой. Он хочет сварить из меня кашу.
   Я плачу.

Часть Вторая
КОНСУЛ И ДЕВИЦА

ПРОЛОГ ПОД НЕБЕСАМИ

   Базальт клали на века. Прочен был камень, и не  лишней  тысяче  ног  было
повредить мозаики Площади  Владык.  Даже  копыта  конские  били,  ущерба  не
нанося. Только искры летели.
   Зато появилась грязь.
   Впервые - за сотни лет.
   Ночью прошел дождь, и рыжая земля  беззаконно  прилипала  к  башмакам.  К
башмакам, которые никто и не думал мыть. Грязь прилипала - и оставалась:  на
подошвах и копытах, на сценах пиров и охот,  на  картинах  давних  сражений.
Никто не замечал - в этот день люди на площади смотрели не вниз, а в небо.
   Тоже впервые.
   А когда повалились медные столбики и упал  красный  канат,  что  ограждал
Стену Ликов от напиравшей толпы, ясно стало - беда.
   Люди смотрели в небо. В горячее летнее небо. Смотрели, щурились, вытирали
слезы. Жарко пылало солнце!
   Впрочем,  на  площади  уже  с  утра  торговали   закопченными   на   огне
стеклышками.
   Они были не так и нужны. Достаточно  лишь  чуть  прикрыть  глаза,  слегка
прищуриться, закрыться ладонью...
   Маленьким было пятнышко. Крохотным.
   Черным.
   Вчера, когда на закате искру приметили, никто и внимания  не  обратил.  А
вот сегодня...
   С утра - как головка булавочная, к полудню - как монетка медная.
   Люди смотрели.
   Ждали.
   И в первый раз никому не было дела  до  давней  славы,  запечатленной  на
базальтовых мозаиках.
   Братья стояли возле самой  Стены  Ликов.  Четырехпалая  ручонка  младшего
крепко стиснута ладонью того, что старше.
   Младшему было больно, но он терпел, не говоря ни слова.
   Мальчик, единственный на огромной площади,  смотрел  не  в  небо,  не  на
черную червоточину возле солнца.
   На людей смотрел.
   Смотрел, молчал.
   Наконец старший разжал руку.
   - Тебе ж больно! Прости! Младший не ответил. Думал.
   - А может, обойдется? - неуверенно продолжил старший. - Как себе мыслишь,
хлопче?
   Он никогда не называл брата по имени.
   - Дырочка. В пленочках дырочка, - тихо проговорил четырехпалый мальчик. -
Улетит в дырочку все. Пусто за пленочками, братик!
   - То... То погинем мы? Все погинем? И снова промолчал младший. Думал.
   - Бесталанные мы с тобой, хлопче! - вздохнул старший брат. - И дома жизни
не было, и здесь, выходит... Или Бога прогневили? Неужто пропадем? Весь  мир
пропадет?
   Он не ждал ответа. И вздрогнул от негромких слов мальчика.
   Негромких, словно для себя самого сказанных:
   - Нет. Я спасу.

Ярина Загаржецка, сотникова дочка

   Далекий снег  казался  не  белым,  даже  не  голубым  -  зеленым.  Стылая
мерцающая зелень тянулась до самого горизонта, и не  было  ей  ни  конца  ни
краю, словно под черным зимним  небом  распростерлась  не  снежная  равнина,
рассеченная  неровными  черными  изгибами  оврагов,  а  бесконечное  болото,
вязкое, стылое. Ступи - и уйдешь в тот же миг в топь, в ледяную трясину.  Ни
крикнуть, ни шепнуть, ни Матушке-Заступнице помолиться.
   Черная  Птица