ебя. Он стыдился себя-нынешнего,
себя-затравленного, слабого; он пожелал, сам до конца  не  осознавая  своего
желания. Изо всех сил пожелал...  И  произнес  запретное  Имя.  Почувствовав
обостренным чутьем умирающего, что врата судеб открыты, что ему внимают,  он
выкрикнул то главное, страстное, что еще позволяло ему держаться на  пределе
бытия.
   И задохнулся.
   - Забери малого, слышишь? - эхом вплелось в его крик. - Чертяра... В  миг
просветления он вдруг отчетливо осознал, что и эта, последняя  лазейка  была
подстроена, была тайной пружиной мышеловки, - но осколок меркнущего сознания
отчаянным метеором ввинтился в открывшуюся прореху  Рубежа,  жадно  плеснула
вода в полынье, упустив добычу; и вдогон  ударил  голос,  шедший,  казалось,
отовсюду:
   "Не в добрый час твое желание услышано, бродяга. Не в добрый час".

Блудный каф-Малах, исчезник из Гонтова Яра

   Золото.
   Внизу, сверху, слева, справа... всюду. Золотые корабли  идут  по  золотым
хлябям, золотые тучи идут по  золотым  небесам,  золотые  пылинки  пляшут  в
золотом луче, драгоценный дождь нитями тянется к литой тверди, желтые листья
бубенцами звенят на желтых деревьях, на златом Древе Сфирот,  и  заточены  в
мертвый металл  сфиры  Малхут-Царство,  Год-Величие  и  Нецах  Вечность,  не
позволяя встать на ноги, шевельнуть пусть самыми кончиками пальцев, а  сфира
Йесод  в  золото!  броне  надежно  сковала  детородный  уд,  замыкая   центр
сердцевину нижнего треугольника... выше, выше, скорей выше, пока  еще  огонь
заката  пьяным  канатоходцем  пляшет  на  макушке  Древа,  окрашивая   живым
багрянцем высшую сфиру Кетер-Венец, пока солнце еще  н  рухнуло  за  золотой
горизонт!.. выше!.. но пустота клокочет в груди, и руки, мощные руки  мои  -
бессмысленная тяжесть, ибо средний треугольник Гевуры-Силы, Хесед-Милости  и
Теферэт-Красоты почиет в саркофаге, откуда нет выхода, и лишь в  завершающем
треугольнике, в триединстве сфир  Бины-Разума,  Хохмы-Мудрости  и  багряного
Венца еще плещет умирающий прибой, судорожно теряя  последние  капли,  исход
пеной...

***

   Тянусь чем могу - волей.
   Остатками.
   Выплескиваюсь из золота - куда?
   Ползу жужелицей по тайным каналам чужого и в то же время странно  родного
тела, когда хотел бы  лететь  самумом  пустынь,  проницая  триста  девяносто
небосводов, наполняя собой вс„ и всем  -  себя;  ползу,  тащусь,  уговариваю
пропустить, где раньше  ломал  запоры,  просачиваюсь  капелью,  куда  раньше
врывался волной; и взглянуть на мир из не-моих глазниц труднее, чем прежде -
смеясь, рвать Рубежи и уходить от погони.
   Смотрю.
   Кричу из не-моих глаз - в глаза.
   Передо мной Заклятый.
   ...что?! Рио, это ты? неужели разговор не окончен?!
   Чужие глаза видят плохо.
   Я ворочаюсь в них, как ворочалась однажды иссохшая мумия  в  погребальных
пеленах (было!.. помню!.. а  я  тогда  стоял  и  смеялся  в  пыльной  тишине
пирамиды...). Но тьма не-моих глаз свежа и прохладна, в ней нет ни  крупицы,
ни пылинки проклятого золота.
   И  из  этой  спасительной  прохлады  я  горстями   швыряю   в   Заклятого
видения-мольбу, его же  собственную  память,  надежно  похороненную  в  этом
бесчувственном сундуке с двойным дном. Я бросаю в лицо его души дым магнолий
и хруст фарфора под  сапогом,  свечу  белого  платана  и  ненависть  превыше
обреченности; я выбиваюсь из сил,  умоляя  его  нарушить  условие  Заклятия,
совершить выбор, спасая себя и меня.  Я  беззвучно  кричу,  как  кричал  ему
раньше, умирая не в золоте - в дурацкой клетке после неравного боя со сворой
Самаэля, того гордого Малаха, чья власть  зиждется  на  силе...  да,  я  еще
кричу.
   Остатками.
   Пока не понимаю страшную истину: все изменилось.
   Это совсем другой Заклятый. Это не глупый герой Рио, это Двойник, и с его
клинка мне меньше всего нужна смерть - с его клинка мне нужна пощада.
   У каждого Заклятого свой Запрет... и свое нарушение Запрета.
   Умолкаю, возвращаюсь и тону в плавящемся металле забытья. На дно.
   Поздно.
   Золотые корабли идут по золотым хлябям,  золотые  тучи  идут  по  золотым
небесам, золотые пылинки пляшут в золотом  луче,  драгоценный  дождь  нитями
тянется к литой тверди, желтые листья бубенцами звенят на  желтых  деревьях,
на златом Древе Сфирот... нет, поздно.
   - Пан Юдка? - эхом спрашивают из ниоткуда. - Да что с вами?!
   "Со мной - все", - хочу ответить я, но не могу.
   И вовсе не потому, что обращаются не ко мне,  а  к  Двойнику,  в  кого  я
напрасно швырял дым магнолий  и  хруст  фарфора,  когда  надо  было  швырять
страшный дух горящей плоти и молчание сестры Рахили, на беду себе  прожившей
дольше обычного...
   Нет.
   Все-таки поздно.
   Не дотянусь.
   Старый, очень старый человек сидит у очага, раскачиваясь  вперед-назад  и
монотонно выпевая песнь без смысла и цели. Я стою рядом, наполовину утонув в
стене.
   - Ну почему? - вновь говорю  я.  -  Рав  Элиша,  почему  ты  зовешь  меня
каф-Малахом,  тогда  как  остальных   из   Рубежей   ты   всегда   называешь
бейт-Малахами?! Ответь мне! Ответь - и я принесу тебе полные ладони света!
   Маленький каганец чадит в углу, играя тенями.
   Снаружи и внутри - духота, которая безразлична мне и безразлична  старику
у очага.
   - Глупый, глупый каф-Малах, - хриплым смешком вплетается в песню без цели
и смысла, и тень на белой известке вс„ качается  от  тайного  сквозняка,  то
увеличиваясь, то уменьшаясь. - Зачем мне твой свет, зачем мне  твои  ладони?
Уйди в стенку, не мешай  старику  умирать...  Тебе  мало,  что  меня  и  так
наградили прозвищем "Чужой", а синагогальный служка плюет мне вслед, когда я
еду мимо на осле? Мало, да?! А ведь мой  осел  ничем  не  хуже  ослиц  рабби
Пинхаса и язычника Балама, разве что не вещает прописных истин  для  народа!
Уйди в стенку, неудачник, и забудь ко мне дорогу...
   - Почему?! - я согласен уйти в стену и не мешать  старику  раскачиваться,
но только после ответа.
   - Глупый, глупый каф-Малах, - меленько хихикает песнь. - Он держит во рту
сто языков и еще один, Язык Исключения, употребляя который, мудрецы прячутся
от гнева и ревности ангелов! Он гуляет меж Сосудами,  как  правнук  дряхлого
рав Элиши-Чужого гуляет в гранатовом саду за городом! Он  вертит  кукиши  из
престолов и врат, из времени и пространства... Так нет: ему этого мало,  ему
еще и надо мучить бедного рав Элишу дурацкими  приставаниями!  Пойми,  позор
матери, которой у тебя никогда не было, - первая книга Пятикнижия начинается
с буквы Бейт, основы всего сущего, и означает она: "Именно так!"  А  великая
Каббала, Путь взыскующих Святого, благословен Он,  лежит  под  знаком  буквы
Каф,  означающей:  "Как  если  бы..."  Вот  потому-то  ты,  негодный  убийца
стариков, зовешься каф-Малахом,  а  Существа  Служения  из  Рубежей  зовутся
бейт-Малахами, ибо они постоянство, а  ты  -  случай!  Уйди  в  стенку,  дай
отдохнуть перед смертью...
   Тень качается на белой известке,  то  уменьшаясь  до  черного  комка,  то
вырастая до восьмого небосвода, и я знаю: рав Элиша так шутит.
   Потому что я гуляю там, где он находится всегда, не вставая с  засаленной
циновки.
   - Тогда почему ты вступаешь в беседу только со мной? -  не  сдаюсь  я.  -
Почему ты ни разу не откликнулся на зов Рубежей?! Ты, вошедший в Сад Смыслов
и вышедший не с миром, но со знанием?!
   - Потому что, путая Бейт с Каф, можно разрушить Мироздание, - с внезапной
строгостью отвечает песнь, и больше мне не удается выудить из нее ни слова.
   Ухожу в стенку.
   Я все-таки принесу ему полные ладони света он - это единственное, что  он
бер„т у меня.

***

   И снова - золото.
   Детские пальчики (на левой руке - четыре, на правой - шесть)  вертят  мое
тесное  узилище,  переворачивают...  Луч  солнца,  идущего  в  зенит  где-то
далеко-далеко, едва ли не за тысячу Рубежей отсюда, ныряет в витраж оконного
стекла (чувствую!.. клянусь  Тремя  Собеседниками,  чувствую!..  так  слепой
радуется лучистому пятну во  тьме...)  -  и  впитывает  рукотворную  радугу.
Багрянец аспекта Брия сливается с изумрудно-тонким аспектом  Ецира,  третьим
из сокрытых  цветов;  западный  край  их  слияния  слегка  затенен  аспидной
чернотой Асии, зеркала радуги, - в ответ мое сознание проясняется,  и  холод
рассудка  обжигает  золотую  осу  в  золотом  медальоне,  трепетом   пронзив
крохотное тельце.
   Оса - это я.
   Остатки.
   Все, что я успел отбросить прочь в  смертный  час,  вывернувшись  на  миг
из-под тяжести Самаэлевой своры.
   Пальцы настойчиво теребят, вертят, играют, пальцы сына моего,  рожденного
глупым каф-Малахом от смертной! - что ты делаешь, младенец?!
   Щелкает застежка.
   Живой воздух касается меня. Мгновенно воспряв,  вслушиваюсь  -  насквозь,
как бывало раньше. И с ужасом понимаю, как мало от меня осталось.  Прежде  я
шутя ловил шелест игральных костей в мешочке, когда двенадцатирукий Горец  в
дебрях Кайласы намекал на славную возможность  проиграть  ему  горсть-другую
пыльцы Пожелай-Дерева; о, прежде...
   И все-таки медальон открылся не зря.
   Рядом, совсем недалеко - на полброска мне-прежнему - дрогнули  три  сфиры
из десяти, словно готовясь силой Света Внешнего нарушить  влияние  верха  на
основу, что в ракурсе Сосудов дает возможность рождения Малаха, а в  ракурсе
Многоцветья - надежду на всплеск Чуда.
   Старый рав Элиша бен-Абуя, ехидный Чужой на  циновке,  ты  бы,  наверное,
изругал  меня  вдребезги  за  такую  трактовку   Сокровенной   Книги   Сифры
де-Цниута...
   Прости, мудрый рав, но сейчас надежда мне стократ важней любых тонкостей.
   Что, собственно, от меня осталось, кроме надежды?
   Сфиры дрогнули еще раз, надолго замерли,  словно  колеблясь,  после  чего
взорвались гулким эхом - и снова тишина.
   Осмелюсь ли я-нынешний?
   Решусь ли?!
   - Лети...
   Сперва  я  не  поверил  сам  себе.  Прозрачные  крылья  тронули   воздух,
расплескав  пыль  и  затхлость  драгоценной  слюдой.  Впервые  в  жизни,   в
удивительной жизни, где время  значило  меньше  горсти  пыли,  а  расстояние
покорным псом терлось у ног, - впервые  в  жизни  я  испытал  страх.  Назад,
скорее назад, в теплую мглу золота, в нору, в убежище, где меня не настигнет
Самаэлева свора, где пестрый ястреб не смахнет на лету крылом мою  последнюю
искорку, где легко не жить и не умирать без мыслей, без боли - назад, глупый
каф-Малах!
   - Лети... Он видел мой страх. Он, мой сын от смертной из Адамова племени,
видел страх отца своего, слышал этот страх, вдыхал с воздухом, ощущал вместе
со мной всем своим существом и понимал, не осуждая. Рав Элиша часто  говорил
мне про Хлеб Стыда, пищу сильных;  я  же  кивал  в  ответ,  думая,  что  это
красивая аллегория...
   Сейчас это оказалось так же просто, как ужалить  за  миг  до  хруста  под
тяжелой подошвой судьбы.
   Золотая оса вырвалась из  медальона  и  закружила  по  комнате.  Мой  сын
подошел к лежанке, застеленной атласным покрывалом,  и  лег  поверх  вышитых
жар-птиц на спину.  Открытый  медальон  покоился  на  его  узкой  груди,  он
бездумно игрался моей распахнутой настежь темницей-убежищем, а лицо  ребенка
сейчас отчаянно напоминало лицо его матери. Тогда, когда  Ярина  сама  легла
навзничь, не глядя на меня, а я, смеясь, потянулся за три  Рубежа  и  достал
кубок с утренней  росой  прямо  из  чьих-то  рук  -  чьих?  не  помню...  не
рассмотрел.
   До того ли было? Оса кружилась по  комнате,  не  решаясь  выскользнуть  в
приоткрытое окно.
   Как долго я смогу продержаться снаружи?
   Но там, совсем рядом, подобно рукам записного пьяницы, дрожит треть сфир,
обещая Чудо в ракурсе Многоцветья! Не  потому  ли  семицветные  бейт-Малахи,
подлинные Существа Служения, сами из всех  цветов  различают  лишь  белый  и
черный, что для них нет и не будет чудес?
   Я задержался у переплета оконной рамы, вновь окунувшись в багрянец,  и  в
зелень, и в черноту; я вылетел прочь.
   ...Золотая оса летела над равниной ноздреватого снега, над чахлой рощицей
близ заваленного по  самый  сруб  колодца,  и  голодная  собака  недоверчиво
почесала ухо задней лапой, на всякий случай  гавкнув  вслед.  Собака  знала:
эти, надоеды кусачие, зимой не летают. Меньше всего собаку интересовало, что
под золотой осой по снегу стелится  удивительная  тень  -  подобие  длинного
черного человека, только с четырьмя пальцами на левой руке и с шестью  -  на
правой.
   Когда грохнули выстрелы - не первый залп, взметнувший дальнее  воронье  с
ветвей, а два одиночных, один чуть позже другого,  -  Древо  Сфирот  мотнуло
так, что я едва не возомнил себя прежним. Я даже затянутую голубоватым льдом
речушку, над которой как раз пролетал, вдруг увидел насквозь. Ну, не  совсем
насквозь, а так, Рубежей за девять-десять, и на седьмом  поприще  был  июль,
рыбаки с бреднями и толстун-водяной, лениво  подглядывающий  из  камышей  за
толстыми икрами прачек.
   Видение явилось и ушло, обдав кипящими брызгами отчаяния.
   Оказалось: нет, не прежний - ворона среди прочих, вспорхну и сяду,  разве
что Древо иное, видно подальше.
   Не дотянуться, не уйти в чужой июль.
   А даже и дотянусь, уйду - кем буду? осой на  шиповнике?  пылью,  где  был
ветром?! доживу до осени и опаду в палую листву, золотом в золото?!
   Сфиры  в  ответ  передернулись  мокрым  псом,  страшно  колебля   уровень
порталов. Надо было спешить. Неужели впрямь свершается нарушение Запрета?  -
то, на что я не  смог  подвигнуть  этого  толстокожего  героя  Рио,  однажды
променявшего цветной мир на способность видеть лишь ясно видимое?!
   Тогда тем более надо спешить.
   Оса забила крылышками и с жужжанием понеслась вперед - туда, где  смешные
свинцовые осы жалили не в пример сильней меня-нынешнего. Туда, где гортанный
крик вихрем взметнулся над кровавыми сугробами:
   - Живьем! Живьем брать обоих - и пана, и панну!
   Крепкие парни в серых жупанах прыгали из седел,  с  хрустом  ломая  корку
наста, без суеты вынимали из ножен кривые  шабли  и  облавной  дугой  шли  к
канаве. Туда, где скорчилась зародышем в утробе стройная девичья фигурка - и
рядом, словно на  картине  плохого  салонного  живописца,  закрывая  девушку
собой, спокойно ждал с мечом наголо герой Рио. Увы, герой с головы и до пят,
ибо таково было условие его Заклятия, когда-то превратившее чудо-мальчишку в
бронированный могильный курган для самого себя  -  трижды  увы,  потому  что
иначе я бы его уговорил еще при первой нашей встрече. Жаль.
   Терпеть не могу героев - вечно у них в  ножнах  чешется.  Змеей  мелькнул
волосяной аркан. За ним - другой, вдогон... но первый промахнулся, а  второй
на лету встретил лезвие, бессильным обрывком скользнув на дно канавы.
   Я ясно увидел: аура вокруг нападающих, сперва густо залитая здоровой алой
киденыо, мало-помалу тускнеет, вспухает сизыми прожилками  колебания...  так
вянут гладиолусы. Простые существа с простыми страстями, и души их в молодых
телах жили просто, красивой бессмыслицей окрашивая внешний  свет,  -  приказ
есть приказ, руби с плеча, пока кровь горяча, да сдуру лезть  на  рожон,  на
длинный рожон в ловкой руке заезжего пана...
   Один из сердюков (самый яркий, меньше прочих битый морозом опаски!) вдруг
прыгнул через канаву первым,  на  миг  сломав  дугу.  Присел  врастопырочку,
закрутился волчком, норовя достать вражьи колени хитро, с вывертом,  но  меч
легко порхнул навстречу и вниз, завертел лихой сабельный удар зимним бураном
- скрежет, звон, и вот: забияка спиной влетает на прежнее место,  с  размаху
сев на снег.
   Без оружия, зато с навсегда раздвоенной верхней губой.
   Рио  носком  щегольского  сапога  толкнул  обломок  шабли  в  канаву,   к
свернувшейся петле аркана, и неприятно улыбнулся.
   Может, эти недотепы все-таки разозлят моего героя?.. вон, ни  палача  при
нем, ни лекаря - полыхнет душа, не удержится... Ах, славно  было  бы!  Жаль,
души-то в Рио и нет - видимость одна, нечему полыхать, все давно  сгорело  в
свече белого платана да в пламени последнего желания. А остатки я и  рад  бы
зажечь костром, только не выходит пока...
   Кто-то из  парней  не  удержался,  с  ругательством  рванул  из-за  пояса
пистоль.
   - Живьем, собачьи дети!
   Собачьи дети переглянулись и решили не торопиться.
   Я смотрел на всю  эту  детскую  карусель,  опустившись  на  черную  ветку
терновника, и недоумевал: что же заставило дрогнуть Древо Сфирот? что?!
   Пожалуй, если бы  второй  Заклятый  не  произнес  в  этот  момент  личное
значение шестого из десяти Нестираемых Имен, я бы его и не заметил. Еще один
раненый, не более того. В свару не лезет, сидит на снегу близ своей  лошади,
за плечо держится. Щекой от боли дергает. Впрочем, это именно  он,  Двойник,
минутой раньше кричал: "Живьем брать!" И все равно... Впору скорбно помянуть
себя-прежнего, когда даже мастерские мантии поверх внешнего света  не  могли
скрыть от моего взгляда насквозь истинную суть личности.  Сейчас  же,  когда
Двойник на миг раскрылся для произнесения, я почти ничего не успел заметить!
Ничего! А ведь Нестираемые Имена... это ступень рава, посвященного рава! Рав
Элиша всегда напоминал мне: если в одном из таких  Имен  допущена  ошибка  в
произношении - у говорившего отнимается пять лет жизни при искажении "вкуса"
и десять лет при искажении "венца"! Если же ошибку допустит косорукий  писец
- ему следует начать сорокадневный пост, а свиток не подлежит кощунственному
исправлению,  ибо  до  заката  должен  быть  предан   земле   с   надлежащим
погребальным обрядом...
   Нет,  все-таки  рыжебородый  Двойник  не  рав...  во  всяком  случае,  не
посвященный рав.
   Это я вижу.
   Как и то, что его зовут... Иегуда?
   Да, Иегуда бен-Иосиф.
   "Пан Юдка? Да что с вами?!"
   Помню, память, помню, дрянь ты этакая! -  и  дым  магнолий  помню  вместо
смрада горящей плоти, ошибку мою случайную...
   Недоумевая, я смотрел, как Юдка встает. Рана, казалось, не  тяготила  его
больше - и до вечера тяготить не будет, а после надо  за  лекарем  посылать,
если жизнь дорога.  На  какую-то  долю  секунды  я  поймал  насквозь  взгляд
рыжебородого: там, в черной  глубине,  плескалось  недоумение  втрое  поболе
моего! Словно пан Юдка,  знаток  Нестираемых  Имен,  удивлялся  пуще  малого
дитяти: я жив? еще жив? почему?!
   "...ведь если Смерть... и Двойник... и Пленник!.."  -  уловил  я  обрывок
мысли, проскользнувший за мантию; но покровы вновь запахнулись наглухо, и не
жалким осам было прорываться внутрь.
   Однажды я видел уснувшего навеки бога.
   Сейчас я смертельно завидовал ему - он хотя бы мог выбирать сны.
   Сердюки охотно расступились, пропуская вожака вперед. Пан Юдка  -  сейчас
имя Иегуда бен-Иосиф подходило ему меньше, чем мне мысли о мести  Самаэлю  -
встал у канавы, развел пустыми руками, демонстрируя свои мирные намерения.
   Герой Рио меча не опустил.
   Рыжая борода встопорщилась: пан Юдка смеялся.
   - Мой добрый пан! - смех стал словами, оставаясь смехом.  -  Мой  славный
пан! Зачем нам лишние свары?! Я даже  не  прошу  вас  сложить  оружие  -  на
здоровье,  носите,  ведь  пан  сам  оружие,  хоть  с  железом,  хоть  без...
Послушайте старого жида,  знающего  жизнь:  езжайте  с  нами  по-доброму!  И
панночку возьмите, иначе плакать сотнику Логину по дочке кровавыми  слезами!
Что скажете, мой славный пан?
   Герой отрицательно покачал головой.
   - Я благодарен вам, пан Юдка, за столь щедрое предложение. Но  я  нанялся
на службу к госпоже Ирине, а долг...
   Он помолчал. То ли подбирал нужное слово,  то  ли  заменял  одно  другим,
обжигающим язык хуже красного перца.
   Рыжебородый не торопил его, тихо катая смешок в зарослях бороды.
   - ...долг  наемника  -  отрабатывать  службу  до  конца.  Еще  раз  прощу
великодушно простить меня и - командуйте вашим людям! Я жду.
   - Вэй, пан, шляхетный пан! Вы еще скажите, закрутив ус: "Через мой труп!"
- и я спляшу от радости фрэйлехс, будто на свадьбе родной  дочери!  Но  ведь
старому жиду мерещится: вы уже раньше имели счастье наняться на  службу?  Не
вам