Как в детстве, когда Черной Руки боялась.
   А сейчас... Ох, лучше и не думать!
   За стол сели. Случайно ли, не случайно, но  оказался  байстрюк  чортов  в
самом почете - в конце парадном, где хозяину место. Мыкола - и тот ниже сел.
   Да в месте ли сила?
   Расселись молча. Братья люльки достали, закрутили дым тютюнный  кольцами.
Хведир - и тот носогрейкой пыхтел.
   Подивилась Ярина. Ай да бурсак! Да и то верно, что за беседа без люльки?
   Дымили, молчали.
   Ждали.
   Наконец ударил Мыкола люлькой о каблук, положил на тканую скатерть.
   - Так вот, пани да панове. Покурили, теперь и речи вести самое время. Ну,
говори, пан Денница!
   Встал байстрюк, глазами желтыми блеснул. И вновь  похолодела  Ярина.  Его
глаза, его!
   ЕГО!
   Встал, дернул ручонкой четырехпалой - словно бы дым отогнать хотел.
   - Пленочки лопнули. Понимаете? Лопнули! Они не сами лопнули,  их  бабочки
порвали. Бабочки плохие, они хотят, чтобы наша Капля  высохла.  Совсем!  Это
все придумала розовая бабочка, она хочет быть главной. Самой-самой главной!
   Странное дело - и не ухмыльнулся никто, детские слова слушая. Вроде бы  и
смешно - пленочки, бабочки какие-то, и еще капля ко всему.
   А ведь не смешно!
   - Братик сказал, что это Аспид прилетел. Аспид - не правильное слово. Это
не Аспид. Это дырочка в  пленочках,  и  через  дырочку  Капля  вытекает.  За
пленочками очень пусто, капля не может удержаться,  ее  тянет.  За  пленочки
тянет! Я... Я еще всех слов не знаю...
   - Понятно, хлопче, - вздохнул Хведир. - То именуется "тыск", иначе  же  -
"давление". Ибо написал великий Аристотель Стагирит, что естество пустоты не
приемлет...
   - Так чего ж это будет? - не вытерпел Петро. - Или  пропадем?  Поразилась
Ярина. Диво дивное! Молчун заговорил! Так ведь заговоришь!
   - Мой батька знает, - твердо проговорил байстрюк. - Он  очень  умный.  Он
сможет помочь. Он мне сказал, что я должен прийти сюда. Он сказал, чтобы  вы
не трогали доброго дядьку.  Он  сказал,  чтобы  Ирина  Логиновна  Загаржецка
позвала своего батьку. Он сказал, что  батька  Ирины  Логиновны  Загаржецкой
должен прийти и привести с собой Заклятого.
   - Кого? - не утерпел Мыкола. - Да поясни, хлопче!
   - Я... Я не могу! - Денница огорченно вздохнул.  -  Я  еще  маленький.  Я
знаю, что батька говорит правильно. Если он придет, я всех спасу! Я спасу!
   И вновь не усмехнулся никто. Ярина же вновь удивилась. Батька-то - ладно!
А вот что за дядька такой у байстрюка чортова объявился? А как поняла...
   "Вызволи, Ярина Логиновна! Вызволи-и-и!" Сжал кулак Мыкола,  по  скатерти
тканой ударил.
   - То... То ты ведаешь, пан Денница,  где  ныне  пан  Логин,  сотник  наш,
обретается? И ты позвать его можешь?
   - Знаю, дядька Мыкола Лукьянович. Но я его позвать  не  могу.  Его  может
позвать Ирина Логиновна Загаржецка. Она его позовет и укажет  Окошко.  Тогда
он сможет приехать и привести Заклятого. Только это все надо сделать сейчас.
Прямо сейчас!
   Договорил, ручонкой шестипалой взмахнул.
   Сел.
   Никто не откликнулся.  Молчали,  не  переглядывались  даже.  Петро  вновь
принялся люльку набивать. Кисет достал, повертел в крепких пальцах. Бросил.
   - И кто скажет чего? - наконец проговорил Мыкола. - Или ты,  чумак?  Твой
брат, тебе и отвечать.
   - Я... Не знаю я...
   Вскочил Гринь, обернулся растерянно.
   - Он еще маленький. Маленький...
   - Мальчик знает, что говорит.
   Холодно прозвучали слова ведьмы Сало. И снова - не отозвался никто. Ярина
на Хведира взглянула - молчал пан бурсак, окуляры в пальцах крутил.
   - Та-а-ак, - протянул Мыкола. - Ну, тогда я решать буду...
   - Погоди! Я... Поговорить надо!
   Вскочила Ярина, к Енохе-старшему подбежала.
   - Отойдем...
   А как отошли - недалеко, к окошкам темным, - и слов не нашлось.  Про  что
поведать? Про сны свои? Про Птицу Черную?
   - Это... Колдовство это, - с трудом выговорила она. - Он... Денница... Он
хороший, но ведь батька его... бес!
   - Бес? - хмыкнул лихой черкас.  -  Да  хочь  пес,  абы  яйца  нес!  Домой
дернемся - в церкву пойдем, к панотцу  Никодиму.  Отмолим  грех!  Не  о  том
думать ныне следует.
   Поняла панна сотникова - не убедит. Да и как убедить  ей,  если  сама  не
знает. Прав Денница - нет еще будущего.  Есть  маленький  хлопчик,  что  мир
Божий спасти обещает.
   Ну, будь что будет!
   Подошел к столу Петро, кулаками о скатерку оперся.
   - Много ты чего наговорил, пан Денница. А потому  вот  чего  сделаем.  Ты
сперва пана сотника нашего  верни,  а  там  и  увидим.  Понял  ли?  А  панна
Загаржецка тебе в том поможет. Верно ли решил, пани-панове?
   Оглянулась Ярина, словно помощи от кого ожидая. Оглянулась,  взглядом  за
икону зацепилась. Спас! Тот, что Мыкола под рубахой через Рубежи пронес!
   Замерла Ярина, на темный Лик глядя.
   Наставь, Господи, рабу Твою!
   Подскажи!
   Хмурился Спас. Молчал.
   И снова горели звезды над головой, и небо было рядом, и его рука...
   За руку  и  привела  -  все  норовил  бесов  байстрюк  вырваться,  вперед
побежать, ступеней не считая. А ступеней много оказалось. Не сотня,  не  две
даже.
   Высокой была башня-донжон. В самый небосвод упиралась.
   Зачем шли - не спрашивала.
   Шли - и шли.
   - Красиво как! Правда, Ирина Логиновна Загаржецка?
   - Зачем так? По имени зови -  Ириной,  -  вздохнула  панна  сотникова.  -
Красиво, Денница! А где твоя звездочка?
   - Вот! - маленький пальчик ткнулся в небо. -  Только  не  звездочка  это,
Ирина. Она не горячая. Она не светит. Это свет от солнышка. Хочешь, мы потом
туда слетаем?
   Поглядела она, куда байстрюк указал. Поглядела - увидела.
   Белым огнем горела звезда.
   Денница!
   Улыбнулась Ярина, хотела мальчугана по голове погладить.
   Не решилась.
   - А как ты думаешь батьку моего позвать? Ведь не услышит.
   - Услышит! - улыбнулся хлопчик. - Нам здесь звездочки помогут. Ты  только
глаза закрой. И не открывай, а  то  звездочки  очень  горячие!  Послушалась.
Закрыла. Шестипалая рука коснулась ее пальцев...
   И словно сгинуло все.  Почудилось  -  снова  сон  видит.  На  ней  платье
серебряное, в волосах - обруч, тоже из серебра...

***

   А Небо совсем рядом. Только звезды не холодные, как  прежде,  -  горячие,
огнем пышут. Подивиться успела - сама на себя со стороны смотрит! Ну  точно,
сон! Но как же это?
   - Открой глаза. Несущая Мир!
   Не стала спорить.
   Открыла.
   Не было башни-донжона. Не было ночи. И звезд - не  было.  Бездна  была  -
безвидная  и  пустая.  А  над  Бездной  -  узкая  лента  дороги.  Она  -  на
перекрестке. А впереди, в двух шагах только... Чудится? Снится? Нет  времени
думать!
   - Батька... Батька! Батька!
   Кричала, себя не помня. Боялась - не услышит, не обернется.
   - Батька! Чуешь меня? Чуешь?

Логин Загаржсцкий, сотник валковский

   - ...Батька! Чуешь меня? Чуешь?
   Еще не веря, не понимая, обернулся сотник.
   - Яринка!!!
   ...В серебряном платье стояла Ярина Загаржецка. И горел серебряный  обруч
в ее волосах.

Часть третья
КОЛДУНЬЯ И ИСЧЕЗНИК

ПРОЛОГ НА ЗЕМЛЕ

   Радуга.
   Всюду радуга - от земли до неба. Вернее, все небо и есть  радуга!  Звенит
празднично, на пределе слышимости - будто зовет. Текут, струятся бесконечные
переливы разводов, уносятся в зенит, туда, где купол  небесный  раскрывается
опрокинутым зевом воронки, ненасытным ртом,  хоботом,  омутом,  засасывающим
водоворотом...
   Страшно.
   И красиво.
   Страшно красиво.
   Будто оказался внутри мыльного пузыря-гиганта, который исполинское  дитя,
капризничая, вдруг решило втянуть обратно в свою соломинку.  Не  надо  этого
делать! Пузыри надувают, а не втягивают! Они невкусные! Остановись, дитя!
   Не  слышит.  Радужная  пленка  безостановочно  ползет  вверх,  к  жадному
отверстию в зените, колышется, подступает отовсюду. Рывок - и вот она  разом
сжалась, поглотив дальние кусты боярышника,  суматошно  взлетевших  дроздов,
одинокий домик  у  поворота  дороги.  Остановилась,  словно  размышляя.  Или
отдыхая. Или переваривая проглоченное.
   Двинулась  дальше.  Уже  неторопливо,  степенно;  без   суеты.   Замерла,
помедлила. И снова - рывок вперед...
   Карликовый крунг завороженно глядел на радужную  завесу.  Красиво  и  уже
почти совсем не страшно. Разве такое диво дивное, разноцветье  прекрасное  -
может быть страшным?! Ветром свежим веет,  звенит,  зовет  к  себе.  Обещает
чего-то такое... светлое, ясное, какого здесь не бывает.
   И слов не придумано.
   Крунг улыбнулся. Моргнул,  сверкнув  пластинками  слюды,  наклеенными  на
внешней стороне век. Его  глупые  сородичи  пятились  от  невиданного  чуда,
что-то кричали ему, маленькому, меньше прочих - но  он  уже  не  обращал  на
крики внимания. Пусть бегут, причитая, прочь, пусть бросают хижины и рухлядь
- они трусы и дураки.
   Да, трусы и дураки!
   А он, самый маленький из карликовых крунгов, - умница и герой.
   И малыш решительно сделал первый шаг навстречу чуду.
   Второй шаг.
   И третий, наилегчайший.
   Упругий поток подхватил его, мягко увлекая вперед, и  крунг  с  радостным
удивлением понял: лечу! лечу, братцы! Рядом, смешно гримасничая,  кувыркался
в воздухе коротышка-хронг -  словно  и  сейчас  собирался  плеваться  своими
колючками.  Глупыш!  Страшно  ему,  видите  ли!  Оно  и  понятно:  рожденный
ползать...
   Мимо со свистом проносились стайки железных ежиков, и крунг еще удивился:
за что ежам такая честь - тоже лететь по воздуху, да в придачу куда быстрее,
чем он сам, герой и умница?!
   А потом... потом радужная завеса  облепила  его  теплой  болотной  жижей.
Приникла, впиталась, растворяясь в  нем  и  растворяя  в  себе.  Лишь  тогда
накатил страх. Запредельный, на грани с блаженством. Боли  не  было  совсем.
Только липкое тепло, и изумление: это он? это он кричит, самый маленький  из
карликовых крунгов?!
   Да, он.
   Кричит.
   Не понимая, что делает, все еще улыбаясь, выплескивает последним истошным
воплем животный ужас, предчувствие неминуемой, нелепой смерти!
   И когда вечная тьма, где спит,  отдыхая  от  трудов,  прекрасная  радуга,
сомкнулась вокруг карлика, - сквозь нее,  сквозь  эту  бесстрастную  черноту
долетел голос.
   Голос, который на миг разорвал пелену ужаса, голос, от которого  невольно
попятилась сама Смерть.
   - Не бойся, - шепнул кто-то. - Я спасу.

Логин Загаржецкий, сотник валковский

   Хлеб наш насущный даждь нам днесь...
   Язык тяжко ворочался в пересохшем колодце рта. Впервые в жизни, впервые в
буйной и бурной, как высверк шабли над головой, жизни сотника Логина  он  не
мог дочитать отче наш до конца.
   Впервые.
   И кому сказать! - из-за распроклятого жида-христопродавца!
   - ...остави нам долги наши, яко же оставляем мы должникам нашим...
   Ну глянь! глянь в лицо черкасу, иуда!
   Возьмись за крыж! Брезгуешь?! Ведь добрая шабля,  с  пышного  бунчук-паши
боем взята, есаул Ондрий не всякому доверит, мне - и  то  промедлил,  старый
рубака!
   Я ж тебя насквозь вижу, песий сын... сам стольких в куски пошматовал, что
и на исповеди не рассказать, иной раз от дюжины не знаю как  отмахивался,  а
от тебя, Душегубец, впору и не отмахнуться! Славно ты моих Черкасов  пластал
там, на панской лестнице, Мацапуру-упыря собой закрывая! Вовек не забыть, на
Страшном Суде  -  и  то  вместо  грехов  иное  припомню:  днепровский  рыбак
щуку-матку скучней пластает, чем Юдка - черкасов-реестровцев...
   Дерись, тварюка!

***

   - ...не введи нас во  искушение,  но  избавь  нас  от  лукавого...  Хотел
сказать "аминь" - ан с первого раза не сложилось. Бульканье горлом,  и  весь
тебе "аминь". Словно горелка из опрокинутой бутыли.
   - Батька! Батька!
   Дрогнула земля. Черной кипенью подернулось небо.
   - Батька! Чуешь меня? Чуешь?
   Пронзительный вопль ворвался в  уши.  Аж  мурашки  по  спине.  Нелюдской,
вражий голос; а вслушаешься -  дитя  блажит.  Малое  дитя,  кому  не  батьку
выкрикивать на крыльце пекла запредельного, а на лозе оструганной  по  двору
гарцевать. Такое ночью в теплой хате приснится - в ледяном поту  кинешься  в
сени, долго будешь воду  из  кринки  хлебать,  заливая  грудь...  Да  только
всякого навидался Логин, сотник валковский, по сей геенне Порубежной всласть
наездился, чтоб от дурных воплей за спиной кочерыжкой ежиться.
   Хватит.
   И поползла, шипя по-гадючьи, верная "ордынка" из ножен.
   Авось в клинке больше гордости  осталось,  чем  в  хозяине  неприкаянном,
сменявшем душу на дочку,  честь  на  кровь,  славу  черкасскую  на  скитания
горемычные - и загубившем все сразу.
   Выручай, невестушка!
   - Батька! Да где ж ты?! чуешь ли?! - бешеной метелью  взвился  зов.  Чорт
тебе батька, горлопан! - в пекле ищи, не здесь!.. Накликал.
   Встал чорт меж жидом и черкасом.
   Сам длинный, черный, нос  крючком;  глазищи,  прости  Господи,  лампадами
горят - узкие, нелюдские, от висков к самому переносью.
   - Не надо, - сказал чорт. С такой тоской-кручиной сказал, что  сердце  аж
захолонуло, а кулак с шаблей  до  краев  свинцом  налился:  ни  поднять,  ни
опустить.
   Ах ты, вражина! сладить с Логином! адово племя!
   Н-на!
   Крестным  знамением  положил  лихой  сотник  "ордынку"  на   врага   рода
человеческого. Сам себе удивился: есть еще порох в пороховницах! славно! Что
теперь скажешь, сучий выкормыш?
   - Не  надо,  -  повторил  чорт,  равнодушно  моргая  длинными,  девичьими
ресницами. - Видишь, Логин: он не драки - смерти просит.  Ты  не  руби  его,
сотник; ты пожалей его. И себя пожалей, ведь пора бы...
   - Его? себя?! жалеть?! Уйди с дороги, пекельная рожа!
   - Глянь на меня, сотник, - сволочной  чорт  даже  с  места  не  качнулся,
только лапой шестипалой в грудь себе  постучал.  -  Глянь,  прошу:  себя  не
видишь? не узнаешь?
   Бросилась Логину кровь в лицо, опалила дикой обидой.
   Думал, ко всему притерпелся... зря думал.
   - Себя? Мать-Богородица, Мыкола-Угодник! что мелешь, харя?! Кто ты, а кто
я?!
   Усмехнулся чорт.
   - Ты за дочкой пошел, я-за сыном. Ты Малахов Рубежных в шабли  со  своими
хлопцами взять хотел... и я взял - однажды. Что от нас осталось с  тех  пор,
сотник? Порох один, и тот сырой... шипим, шипим, пыжимся грохнуть...  Смотри
лучше, сердцем смотри, коли не дал тебе Святой, благословен Он, разума!
   Тошно стало Логину, до того тошно, что хоть вовкулакой лесным на дуну вой
- а глаза и рад бы отвести, да с радости этой проку мало!  Зимой  у  детворы
так бывает: лизнут сдуру  железку,  в  самую  стужу  лютую,  потом  язык  не
отдерешь!.. вот и  взгляд  -  прикипел  к  чортяке.  Не  хочешь,  а  видишь,
оглохнешь, а слышишь; нож кривой в сердце сунешь, да сердце-то  в  ответ  не
кровью - памятью во все стороны брызнет.
   Встало перед Логином, сотником валковским:
   - ...давайте так договоримся: Юдка визу выправит, а зацный пан поклянется
перед иконою, что Юдку, живого и невредимого, на ту сторону возьмет.  Там  и
сочтемся...
   Помнишь? помнишь, ты тогда еще подумал! Морщины на твоем  необъятном  лбу
понемногу разглаживались:
   - Ты, душегуб, так и так с нами пойдешь. А то чорты знают, куда  заведешь
нас. Вот если правильно заведешь да Яринку там отыщешь - тогда  поговорим...
мое слово - железо...
   И еще встало, горячими брызгами:
   ...а тех, по ком эти бабы плачут, не  вернуть  уже.  Предложи  им  сейчас
привести из пекла их сыновей, да мужиков, да братьев!.. Отказались бы?
   - Я...
   Помнишь? помнишь, твой голос тогда сорвался. Не понять: от ярости ли, или
от смертельного оскорбления, или старуха в цель попала... ? - Я клянусь вам,
бабоньки... что упыра этого, Юдку, своей рукой в у пекло приведу. А жид Юдка
мне живой нужен, покуда в пекло меня не приведет, а когда приведет  -  то  я
его, злодея кровавого, шкурой новый барабан натяну! Или я брехал когда?!
   И напоследок, беспощадным итогом:
   ...молчал молодой турчонок. Как кремень, молчал под ножами. Страшное дело
творилось в плавнях близ Хотина-Днестровского. Страшно пытали  Логин,  тогда
еще хорунжий сотенный, со Шмальком-друзякой пленного нехристя, диким спросом
спрашивали - молчал черномазый.
   Губы в клочья закусывал.
   - Слышь? помер, что ли? - спросил  под  конец  Шмалько,  вытирая  ладонью
потный лоб и оставляя поперек багровую колею.
   Помнишь? помнишь, ты тогда пригляделся.
   - Клянусь Пречистой Богородицей, - сказал, а в камышах  ветер  подхватил,
унес тихим шорохом, - таки помер, басурман! Добили, не добились...
   Открыл тут глаза молодой турчонок.
   Белькотнул по-своему, - отчего чужие словеса намертво в память  резались?
отчего годы не вытравили?! - улыбнулся светло и уже взаправду помер.
   Не скоро узнал Логин, что сказал ему  полонянник,  а  когда  узнал,  лишь
плечами пожал. Из ихнего клятого Корана то было:
   - "Аллах не взыскивает с вас за легкомыслие в ваших клятвах, но взыщет за
то, что вяжете клятвы! Искупление этого  -  накормить  десять  бедняков  или
освободить раба..."
   Сколько лет торчало вросшей в мясо,  привычной  занозой,  и  лишь  сейчас
выперло новой болью, чирьем гнойным под взглядом чортячьим:
   "...не взыскивает за легкомыслие в ваших клятвах... но взыщет за то,  что
вяжете клятвы..."
   Гори в аду, молодой турчонок!
   Гори в аду, чорт-катюга с безумным Юдкой!
   Гори в аду, сотник Логин, клятвопреступник и душепродавец!
   В одном котле сойдемся!
   Не земля под каблуком - камень да прель прошлогодней хвои.  Не  небо  над
головой - дерюга  рваная,  прохудившийся  мешок  с  горохом,  того  и  гляди
посыплется на голову частым градом. Не правда  вокруг  -  брехня  на  брехне
сидит,  брехней  погоняет,  и  все  трое  истинной  правдой   прикидываются,
изгаляются над встречным-поперечным! Что делать? где стоять? куда идти? кого
рубить?!
   И в третий раз полоснул крик наискось, ударил в спину:
   - Батьку! чуешь?!
   Еще не веря, не понимая, обернулся сотник.
   - Яринка!!!
   ...В серебряном платье стояла Ярина Загаржецка. И горел серебряный  обруч
в ее волосах.
   - Донечка! ласточка моя!
   Не помня себя, с забытой "Ордынкой" наголо, с жидом и чортом за  плечами,
повернулся Логин к дочери. Стояла  та  в  высоком  небе  ангелом  Господним,
светилась зорькой ясной  -  и  понял  сотник:  все.  Конец  отчаянной  душе.
Завершились  адские  скитания,  но  и   жизнь   завершилась.   Смилостивился
Иисус-Спаситель, допустил грешника в рай; туда, где  сейчас  Яринка  сладкий
варенец золотыми ложками ест.
   Видишь, сотник?! не ты пришел - за тобой пришли.
   Шаг - и в небо.
   - Яринка!.. я... я иду...
   Примерзли слова к губам; дыханье в глотке комом шерстяным сбилось.
   В высоком небе стояла Ярина Логиновна, блистала святым серебром, что твоя
икона в новой ризе...  Да  только  приплясывал  рядом  с  панной  сотниковой
чертенок-подмастерье, разнопалый нехристь.
   Дразнился.
   Язык высовывал; "Батьку! чуешь?" - горланил. Померк свет в глазах сотника
Логина.
   - Рушницу мне! рушницу дайте!
   Ответно ли грянул выстрел? Помстилось ли? - кто знает?  Вот  и  Логин  не
знал, не видел уже,  как  из-за  кустов  приподнимается  верный  есаул,  как
дымится разряженная булдымка в руках старого Шмалька,  а  сам  есаул  Ондрий
потрясение смотрит в синь высокую, где пляшет неуязвимый чертенок, и  молчит
Ярина Логиновна.
   Хитер бывалый черкас. Знал,  когда  слушать,  когда  ослушаться  надобно,
когда по-своему телегу повернуть. Тайно ждал в засаде: выручит  жида-падлюку
шабля острая, так пуля меткая не минует!
   Минула.
   И Юдку Душегубца, и адского выкормыша.
   Впервые есаула рука подвела.

Блудный каф-Малах, исчезник из Готова Яра

   Мой сын звал меня.
   А я медлил. Только сейчас, в эту минуту  встречи,  я  ощутил  всю  горечь
происходящего - и Хлеб Стыда забил мне рот липкой мякотью. Впервые я  понял,
что значит быть бессильным  стариком  на  иждивении  собственных  детей!  Я,
каф-Малах, Свобода во плоти, проницавший Рубежи и смеявшийся над стражей!  -
ныне я  жил  лишь  потому,  что  вот  он,  мой  малыш,  запе