ь  вьюном,
попытавшись вывернуться: сверху, в специальном вырезе кресла, вместо мерзкой
козлиной задницы на женщину холодно смотрело ее же собственное  лицо,  и  из
приоткрытого рта слегка тянуло сивухой.
   Мокрые губы надвинулись, и больше Сале ничего не помнила.

***

   - ...Бовдуры! Йолопы, три сотни чертей вам в печенку! Где  пан  Мацапура,
спрашиваю?!
   Кричат. Громко кричат; непонятно.  Это  снаружи.  А  что  внутри?  Внутри
бродило жалкое эхо кошмара, наполняя все тело отвратительной слабостью. Сале
открыла глаза и некоторое время лежала без движения.
   Тишина. Отчего-то подумалось: "Если милейшему Стасю ночами всегда  снится
подобная пакость, то неудивительно, что он предпочитает отсыпаться днем!"
   Мысль  мелькнула  и  исчезла,  оставив  привкус  непроходимой   глупости.
Уксусный привкус.
   - Да чтоб вам в башке клепки  поразбивало,  бурлаки  чортовы!  Бежите  за
паном, говорю!
   "Важно бранится! - чуть слышно булькнуло снаружи у  самого  окна.  -  Ох,
важно... аж кулаки чешутся!..."
   Чувствуя себя вконец разбитой, Сале сползла с кровати  и,  стыдно  кряхтя
по-старушечьи, стала одеваться.  Из  полуоткрытого  окна  (со  вчера  забыла
запереть на щеколду?) зябко тянуло промозглостью; наверное, это было кстати,
потому что голова мало-помалу начала проясняться. Суставы невыносимо ломило,
надеть сорочку стоило большого  труда,  а  уж  натянуть  поверх  приталенную
керсетку, тщательно застегнув ее на все многочисленные крючочки, -  и  вовсе
мучение. Возясь с кашмировой юбкой, Сале обнаружила, что ноги  ее  до  самых
бедер покрыты синяками и следами от щипков.
   Думать о причине этого безобразия было больно и немного страшно;  женщина
сунула ноги в сапожки, прихватила полушубок и, охая, пошла на крыльцо.
   Снаружи был день, сползающий к вечеру.
   А еще снаружи на весь двор горланил  пожилой  дядька,  ежеминутно  утирая
рукавом нос,  больше  похожий  на  сизую  сливу.  Дядька  ругательски  ругал
караульных "бовдурами" и "холопами", обещая их отцу  знатный  "прочухан"  на
том свете, а матери -  плохопонятную  "трясцю"  и  сто  чертей  с  вилами  в
придачу. Дядька требовал встречи с  паном  Мацапурой-Коло-жанским,  встречи,
как он выражался, "сей же час", а если пан Мацапура занят, то нехай к  нему,
к сизоносому дядьке, выйдет самолично пан надворный сотник; а  еще  лучше  -
пусть его, дядьку, пустят в теплую хату, к пану Юдке, и тогда  он  расскажет
нечто наиважнейшее.
   Караульные сердюки переглядывались, хмыкали в усы. Пан Станислав  до  сих
пор не вернулся из замка, и посылать туда  за  зацным  и  моцным  паном  мог
решиться лишь сумасшедший. Что касается  надворного  сотника,  то  пан  Юдка
после ранения вряд ли способен был  выслушивать  наиважнейшие  донесения  от
подозрительного дядьки.
   Если вообще был еще жив.
   Брать же ответственность на себя, слушать и потом принимать какие  бы  то
ни было решения... этого сердюкам страх как не хотелось.
   - О, вот и пани! - явление Сале вселило радость в  сердца  караульных.  -
Слышь, горлопан, ты с сиятельной пани говори! Или проваливай, ежели брешешь!
   Дядька шморгнул своей сливой и с недоверием уставился на Сале.
   - Чего надо?! - с отменной гримасой поинтересовалась женщина, вкладывая в
короткий вопрос все раздражение  сегодняшней  безумной  ночи  (дня?!).  -  Я
слушаю.
   - Хведир-писарчук в саму Полтаву ускакал, - ни  с  того  ни  сего  заявил
дядька после некоторого размышления, хмуро  уставясь  на  ближайший  сугроб,
словно на давно не виденного кума. - Соображаешь, пани? Вот так прямо взял и
ускакал, с десятком хлопцев. А тут талдычишь им: "Зовите пана  Мацапуру!"  -
отмалчиваются, дурни, чтоб их в пекле смажили...
   - Ну и что?
   Путешествия некоего Хведира сейчас интересовали Сале меньше всего.
   - А то, пани ласковая, что в Валки двое всадников прискакали. Еще  вчера,
на закате. Коней запалили, и под седлом которые, и заводных,  а  прискакали.
От сотника Логина гонцы: есаул Ондрий Шмалько,  и  с  ним  куренной  атаман,
батька Дяченко. Сказывают, на Дунае с  турками-нехристями  замирение  вышло,
или еще что... Вот Логиновскую сотню  к  Великому  Посту  домой  услали,  на
прокормление. Заместо убитых реестровцев две дюжины молодых чуров вписали; а
вдобавок еще и ватага  сечевиков  прибилась,  с  дозволения  пана  наказного
гетьмана. Вот оно как вывернулось, ласковая пани! Сечевики  все  сорвиголовы
тертые, битые, на соломе смаленые, да и Логиновские черкасы тоже не  пальцем
деланы! Гонцы сотню с обозом недели на две, а то и  на  полторы  обогнали...
Выходит, сотник Логин сейчас через  Днепр  переправляется.  Вскорости  домой
нагрянет, к галушкам да вареникам. Ясно?!
   Не нужно было иметь семь пядей во лбу, завернутых на манер малахая Рудого
Панька, чтобы понять смысл дядькиных слов. Возвращение домой бравого сотника
Логина во главе седоусых ветеранов, прошедших огонь, воду  и  медные  трубы,
тем  паче  что  в  сотне,  по  словам  самого   пана   Станислава,   реально
насчитывалось бойцов сотни две с  половиной...  Явись  Логин  сюда  в  самый
разгар территориальных притязаний Мацапуры-Коложанского да узнай, что  дочка
его сидит в панских погребах, - гореть Мацапуриному замку сверху донизу!
   Сале незаметно улыбнулась. Ее вполне устраивала любая причина, в связи  с
которой милейший Стась не захочет тянуть  до  Купальской  ночи  с  открытием
"Багряных Врат".
   - Еще что-то принес? - женщина с наигранной озабоченностью уставилась  на
дядьку. - Выкладывай!
   - Та Хведир же, говорю... В  Полтаву  ускакал,  с  челобитной.  Валки  на
есаула Шмалька покинул и ускакал. Какой, говорит, из меня вояка, смех один и
это... как его?.. дивное умов помраченье! Он, бурсачья его  душа,  иной  раз
как завернет, аж ухи пампухой скрутит! Намалевал бумагу и в Полтаву, разом с
хлопцами и куренным батькой. Сказывал, первым делом  полтавскому  полковнику
жаловаться будет, на панский произвол; вторым макаром,  на  подворье  самого
владыки пойдет. Дескать, пущай велит попам предавать пана  Мацапуру  анафеме
на веки вечные, за грехи тяжкие, как упыря, злодея кровавого, и за  связь  с
лукавым, врагом рода человеческого! Хведир - он ученый,  балабонит  складно,
глядишь, и уговорит владыку...
   - Не слыхал, из Полтавы они навстречу к Логину не  собирались?  -  внятно
спросили из-за спины Сале.
   Женщина обернулась. В  дверях,  держась  за  наличник,  стоял  пан  Юдка.
"Поглянь,  поглянь!..  -  зашептались  сердюки.  -  Белый,   як   крейда..."
Действительно, выглядел надворный сотник  ожившим  мертвецом,  но  на  ногах
держался, не падал, и черные глаза на бледном лице  Иегуды  бен-Иосифа  жили
своей, яркой и страшной жизнью.
   Дядька попятился, машинально крестясь.
   - Та слыхал, пан Юдка, как не  слыхать,  -  забормотал  он,  кланяясь.  -
Хведир на раде говорил: он в Полтаве задержится, а куренного батьку  обратно
пошлет, к Логину! Нехай сотник поспешает, если не хочет к  родной  дочке  на
поминки вместо свадьбы прибыть!
   - Это, значит, дней десять, - раздумчиво протянул Юдка, плотнее запахивая
на груди серый жупан. Было видно,  что  мороз  сейчас  беспокоит  надворного
сотника в последнюю очередь, и жест его скорее машинальный, символический. -
А если гнать будет...
   - Будет! - охотно подтвердил дядька. - Будет гнать-то! Дяченко-куренной -
он в седле родился, в седле крестился, под ним аргамаки, что мухи, мрут!
   - Значит, неделя, - бесцветно подытожил Юдка. - Вэй, не  вовремя...  Сале
кивнула, пряча радость глубоко-глубоко, туда, где ее не смог  бы  высмотреть
черный взгляд Консула, чудом восставшего из мертвых.
   Чудом, Именами и стараниями Рудого Панька, румяного деда-словоблуда.
   - ...ну иди, иди ко мне,  моя  красавица!  Гой-да,  гой-да!  Распрягайте,
хлопцы, коней и ложитесь почивать... до Страшного Суда! Гой-да, гой-да...
   Колено пана Станислава было толстым и твердым, как и все  панское  бедро.
Оно мерно двигалось под Сале, боком сидящей сверху,  будто  и  впрямь  спина
крестьянского тяжеловоза,  вынуждая  подпрыгивать  с  закаменевшей  улыбкой.
Совсем рядом поблескивали толстые стекла окуляр. Ни  дать  ни  взять  добрый
папаша шутит шутки с дочкой-переростком в домашней библиотеке, перед тем как
взять со стеллажа фолиант, доверху набитый исключительно мудрыми  мыслями  о
добродетели. Улыбайся, Куколка, улыбайся... и  расслабься,  чтоб  тебя  Тень
Венца покрыла!
   Слышишь!
   - Ну что, пан Юдка, подложил нам с тобой писарчук свинью?! Ешь  сало,  не
ешь, а придется! И турки  хороши!  -  замирение,  замирение,  чтоб  их  всех
Магометка по второму разу обрезал! Ладно... в полковничьей канцелярии у меня
лапа есть. Славная лапа, волосатая, с золотыми цехинами в горсти, - жаль,  у
владыки  полтавского  свои   лапы   втрое   волосатей!   И   зуб   на   пана
Мацапуру-Коложанского... давний зуб, глазной. С дуплом. А ну  как  и  впрямь
анафему пропоет, старый пропойца? И тебе заодно, сотник надворный...  Слышь,
пан Юдка, быть тебе первым пейсатым, которого сам владыка с  амвона  анафеме
предаст! Клянусь гербом Апданк!  Все  жидовство  от  радости  взвоет!  Шучу,
шучу... гой-да, кони, снег топчите...
   Тихо горела лампа зеленого стекла, бросая тени на горбоносое лицо  Иегуды
бен-Иосифа. По приказу пана сердюки втащили в библиотеку  дощатый  топчан  и
поставили у  стены,  под  фамильным  портретом,  застелив  малой  периной  и
покрывалом вишневого атласа. Юдка долго сопротивлялся, возражал, что  негоже
ему бока пролеживать в присутствии мостового пана; но Мацапура был неумолим.
В итоге раненый Консул волей-неволей лег, сам Мацапура  вместо  излюбленного
кресла опустился на дубовый табурет; а Сале, исполняя просьбу неутомимого на
выдумки Стася, вынуждена была присесть к нему  на  колено.  И  когда  же  он
угомонится, прекратит забавляться дурацкими качалками?!
   По всему выходило, что ой как нескоро.
   - Ладно, будем поторапливаться. Не  люблю,  а  будем...  гой-да,  гой-да,
шибче, кони!.. Придется тебе, милочка, вторую ночь без  меня  коротать  -  я
обратно в замок вернусь, дорожку к Вратам торить! Да по первому снежку дадим
коням батожку... Ты не бойся, милочка, я без тебя стучаться  не  стану.  Без
тебя, да  без  пана  Юдки  с  дюжиной  сердючков  (чуешь,  Юдка?!),  да  без
младенчика нашего славного! Гой-да, кони... А скажи-ка  мне,  милочка:  что,
твой князь за младенчика пану Мацапуре маеток отвалит?! Малый такой  маеток,
с курячий огузок, чтоб только хату поставить?
   Сале кивнула - и чуть не прикусила язык: так сильно подбросило  ее  чужое
колено.
   -  Венец  из  белой  кости  даст,   не   поскупится,   -   сказала   она,
приноравливаясь к новому ритму. - Верно говорю, даст...
   - Из кости? Кость - это хорошо, это славно... чья хоть  кость-то?  Ну  да
там видно будет... значит, до Купальской ночи ждать не станем! Небось  рада,
моя красавица?.. не слезай, не слезай, дай старому Стасю  поиграть  всласть!
Эй, пан Юдка, не помнишь, какие у нас большие праздники на носу?!
   Влажные глаза Консула смотрели в потолок. Сале  осмелилась,  пригляделась
искоса, и ей показалось: там, в чудной глубине черноты, на самом донышке, по
сей час теплится искорка негасимого изумления: "Я еще жив? почему? почему?!"
Тонкие пальцы, которым не  оружейную  рукоять  держать,  а  гусиное  перо  в
чернильницу макать, задумчиво оглаживали рыжий пожар бороды.
   - Праздники, пан Станислав? Да уж и не скажу  так  сразу...  Месяц-лютый,
восьмой день? На той  неделе  был  "Ту-би  Шват  Эрец-Исраэль",  "Новый  год
деревьев", до месяца-березня тихо, а там уже и "Пурим" рядом! "Амановы  уши"
печь надо, подарки голоте раздавать...
   - Да что ты мне свои жидовские вечерницы в глаза тычешь?! Разлегся  перед
паном, сучий потрох, шутки дурацкие шутишь... Встать!
   Словно норовистый жеребец брыкнул задом  под  Сале.  Женщина  отлетела  к
стене, чудом  удержавшись  на  ногах,  и  больно  ударилась  плечом  о  край
портретной рамы. Узкоплечий молодчик с картины сочувственно улыбнулся:
   "Терпи, Куколка, терпи, мне больше терпеть доводится - ты живая, а я  вон
какой..." Цепь с белым камнем оттягивала шею молодчика, напоминая больше  не
украшение - груз, навешенный палачами будущему утопленнику.  Глубокий  вдох,
медленный,  опустошающий  выдох;  и  когда   Сале   ощутила   себя   готовой
повернуться, за спиной миролюбиво прозвучало:
   - Ладно, пан Юдка, не бери зла в сердце! Сам понимаешь, как оно сейчас...
иной раз и не выдержишь. Облаешь слугу верного под горячую руку. Лежи, лежи,
не береди рану-то...
   Картина,  представшая  взгляду  Сале,  была  прежней:  пан  Станислав  на
табурете, пан Юдка на топчане. Благодать; семейный вечер. Тихо горит  лампа;
тихо смотрит молодчик с  портрета.  Разве  что  в  воздухе  разлит  терпкий,
пьянящий аромат... опасности? крови?  чего?!  Нет  ответа.  И,  похоже,  чем
дальше, тем больше становится вопросов, и меньше - ответов.
   Пан Станислав встал, поправил на носу окуляры.
   - Сам сказал, пан Юдка, - бросил он с добродушной ухмылкой, - месяц-лютый
на дворе. Значит,  к  тринадцатому  числу,  к  понедельнику,  бабы  на  обед
коржи-жилянки  подадут,  да  горелку  мужьям  по-доброму  выставят   -   рот
полоскать, чтоб ни крошки не осталось! Великий Пост с тринадцатого  заходит,
пан Юдка, с Жилистого Понедельника, как у нас, добрых христиан, говорят... А
слыхал ли ты, пан Юдка, как в здешних краях да еще в Таврии этот понедельник
по-свойски кличут? Когда боженька в сторону смотрит?!
   -  Мертвецкий  Велик-День,  -  равнодушно  отозвался  Консул,   поудобнее
умащиваясь на топчане. - Иначе Навское Свято.
   - Пять дней осталось, значит... Нам пять дней,  сотнику  Логину  -  пять;
владыке полтавскому тоже пять, чтобы анафему петь  мне  за  это...  как  там
подсыл сообщил?
   - За грехи тяжкие упыря, злодея кровавого, и за связь с  лукавым,  врагом
рода человеческого, - с тайным злорадством слово в слово  повторила  Сале  и
вспомнила, что собиралась задать милому  другу  Стасю  один  вопрос.  -  Пан
Станислав, а что значит "упырь"? Это вроде Глиняного Шакала?
   Гулкий хохот был ей ответом. Отсмеявшись,  Мацапура  рысцой  протрусил  к
левому стеллажу, долго копался,  с  головой  забираясь  во  вторые  ряды,  и
наконец бросил женщине потрепанную книжицу, заложенную на середине  шелковой
полоской.
   - Читай, милочка! Да вслух читай, дай и нам с паном Юдкой посмеяться...
   - Промемория войсковой енеральной канцелярии по делу Семена  Калениченка,
- начала Сале, досадуя на саму себя за несвоевременный вопрос; и вдвое -  на
Прозрачное Слово, за изрядные сбои в переводе. Если б  она  еще  знала,  что
дальнейший текст будет вообще понятен едва на треть...
   - Дай сюда!
   Мацапура нетерпеливо вырвал у нее из рук книжицу и прочел сам,  нараспев,
во всю глотку, подражая площадному глашатаю:
   - "Сего году, июля пятнадцатого дня, полковник киевский  Антоний  Танский
прислал в войсковую енеральную канцелярию человека Семена Калениченка и  при
оном его допрос, в котором допросе показал Семен себе быть упиром, и якобы в
городе Глухове и в Лохвици, прийдучой Спасовки сего году, имеет быть моровое
поветрие. Про то  з  войсковой  енеральной  канцелярии  оный  Калениченко  и
подлинный его допрос при сем в коллегию посылается. А  по  усмотрению  упира
оного разсудила войсковая енеральная канцелярия  его  быть  несостоятельнаго
ума, и потому оние его слова от него показани  знатно  по  некотором  в  уме
помешательству. О чем колегия да  благоволит  ведать".  Поняла,  милочка?  -
"...показани  знатно  по  некотором  в   уме   помешательству"!   Вот   оно,
просвещение, вот плоды его сладкие!
   С топчана хмыкнул Консул. Видимо, он понял в этой тарабарщине существенно
больше Сале.
   Грузное тело Мацапуры плюхнулось в кресло, и  бедная  мебель  взвыла,  но
выдержала.  Книжица  полетела  в  угол,  шурша  страницами,  тень  огромного
мотылька метнулась  по  стене,  вдребезги  разбившись  о  край  стеллажа.  В
окулярах полыхнул зеленый отсвет лампы, превратив лицо Стася  в  стрекозиную
морду; Сале машинально прикрылась улыбкой - и строго-настрого заказала  себе
вести лишние разговоры с паном Станиславом о чем бы то ни  было;  во  всяком
случае, до возвращения на родину.
   А там видно будет, кто кого на колене прокатит.
   Меньше всего она жалела, в самом скором времени слушая удаляющийся  топот
копыт, что ей вторую ночь придется ночевать без любвеобильного Стася.
   Впрочем, до ночи еще оставалось время. Постояв у внешней двери, Сале  миг
раздумывала: выходить наружу или нет? подышать воздухом на сон грядущий  или
поразмыслить в тишине о будущем? - но  ее  отвлек  от  размышлений  знакомый
тенорок с крыльца.
   Аж дрожь пробила. "Подарки! подарки давай! Горелку давай! кендюх с луком!
колбасу! галушек миску на  складчину!  да  кланяйся,  кланяйся!  Ишь,  дурна
баба..." Женщина моргнула, успокоила дыхание и толкнула, дверь, ругая подлое
сердце свое за пустые страхи.
   Раньше она была  спокойней...  или  это  иная,  скрытая  Сале,  бездна  в
глубине,   чаще   стала   являться?    !    На    крыльце    раскидывал    с
сердюками-караульными "дурня"  на  троих  не  кто  иной,  как  Рудый  Панько
собственной румяной персоной. Кожух с лихостью  распахнут  настежь,  изнутри
светит зарницей свитка  алого  сукна;  жидкая  бороденка  пасичника  азартно
встопорщена, и засаленные карты смачно шлепаются о доски крыльца.
   - Король козырей! - брызгая слюной, выкрикивал дед, и глазки  его  из-под
косматых бровей так и горели болотными огнями, что морочат головы  путникам.
- Что, принял? А?! кошачье отродье!.. А туза не хочешь? Туз, валет!.. Дурень
ты, хлопец, як есть дурень, и приятель твой дурень от роду-веку!  Подставляй
нос!
   Явление Сале спасло нос незадачливого сердюка  от  экзекуции.  Нимало  не
смутясь, Рудый Панько встал, одернул кожух  и  поклонился  женщине  в  пояс,
заблаговременно сняв малахай.
   - Звиняй, пани ясна, за шум, за  горлопанство!  Люблю,  шельма  сивая,  в
картишки перекинуться... ох, люблю! Мимо шел, дай, думаю, зайду, за здоровье
пана Юдки справлюсь! Як он там, а?
   Сегодня речь пасичника была гораздо понятней. То ли Слово  приноровилось,
то ли еще что...
   - Пан Юдка на ноги встал, - холодно ответила женщина,  всем  своим  видом
показывая нежелание вести светские беседы с дедом. - Сейчас спит,  велел  не
тревожить. Завтра заходи. Или тебе не заплатили как следует?
   Умом Сале понимала, что должна быть благодарна деду за спасение  Консула.
Но благодарность никак не складывалась. Ее в  пасичнике  раздражало  все:  и
дурацкая  свитка,  подходящая  более  шуту  гороховому,  и   наглая   манера
разговора, и подмигивание, и... короче, все, и все тут!
   - Га? - Рудый Панько приложил ладонь к волосатому  уху,  делая  вид,  что
недослышал. - Спит? Ну и нехай себе спит, на здоровьечко! А я уже иду,  пани
ясна, я геть иду... ось, нема меня...
   Пятясь задом к воротам, он зачем-то сунул левую руку себе  под  мышку,  и
этот идиотский жест  просто  взорвал  Сале.  Не  понимая  причин  бешенства,
охватившего ее, как пламя охватывает сухой  хворост,  она  кинулась  следом,
догнала деда уже за воротами и ухватила за отвороты кожуха. ~ Ты  чего  сюда
таскаешься, старый сыч?  -  с  неизъяснимым  наслаждением  прошипела  она  в
румяное лицо Панька. - Подслушиваешь? Подсматриваешь?! Иди отсюда, и чтоб  я
тебя...
   Панько ухмыльнулся без малейших признаков  испуга,  вытащил  руку  из-под
мышки и показал Сале здоровенный кукиш. Чудное дело:  злоба  мигом  покинула
женщину, оставив после себя щемящий холодок удивления: я кричала?  ругалась?
нет, правда, - я?!
   - Так ты, пани ясна, ведьма  не  роженая,  а  робленая?  -  спросил  дед,
пристально глядя Сале прямо  в  глаза.  -  Роблена,  луплена,  за  три  копы
куплена? Ну,  я  так  себе  и  разумел...  роблена,  та  еще  и  волоцюга  -
телепаешься туды-сюды, бедолаг за нос бурьянами водишь!..
   - Что? Что ты несешь?
   - Что