е  возле  теперешнего  жилища  Клири,
впадает в Баруон за две мили от Главной усадьбы.
   Падрику и мальчикам сразу полюбились новые места.  Случалось,  они  целые
дни проводили в седле, за много миль от дома, и ночевали под открытым небом,
таким глубоким, таким звездным, что под ним  словно  и  сам  приобщаешься  к
богу.
   На бурой, непривычного цвета  земле  кишмя  кишит  жизнь.  Меж  деревьями
проносятся огромными прыжками  тысячные  стада  кенгуру,  шутя  перемахивают
через изгороди, и нельзя  налюбоваться  ими,  такими  легкими  в  движениях,
такими свободными; на равнинах, в высокой траве,  гнездятся  эму  -  шагают,
точно гиганты часовые, вокруг своих жилищ, но пугаются всего непривычного  и
убегают быстрей любого коня прочь от своих  темно-зеленых  яиц  величиною  с
футбольный мяч; термиты возводят башни цвета  ржавчины,  подобные  крохотным
небоскребам; свирепые кусачие муравьи-великаны темными потоками вливаются  в
похожие на кратеры отверстия в почве.
   А птицам всех видов и пород и вовсе нет числа, и живут они не  поодиночке
и не парами, но многотысячными стаями: крохотные  желто-зеленые  попугайчики
(Фиа называет их неразлучниками), и  небольшие  ярко-красные  с  голубым,  и
крупные светло-серые попугаи гала с яркой лилово-розовой грудью и  такой  же
головой и  под  крыльями,  и  огромные  какаду,  белоснежные,  с  вызывающим
ярко-желтым хохолком.  Порхают  и  кружат  в  воздухе  крохотные  прелестные
зяблики, и воробьи, и скворцы, хохочут и весело хихикают крепкие  коричневые
зимородки-кукабурра и с разлету подхватывают с земли змей - свое излюбленное
лакомство. Во всех этих птицах есть что-то почти человеческое,  бесстрашные,
они сотнями сидят в ветвях, поглядывая вокруг быстрыми  смышлеными  глазами,
трещат, болтают, смеются, подражают всем голосам и звукам на свете.
   Страхолюдные ящерицы длиною в пять - шесть футов топают по земле, а потом
легкий прыжок - и они уже  высоко  на  дереве;  и  внизу,  и  в  вышине  они
чувствуют себя как дома; это гоанны. Водится тут и множество других  ящериц,
помельче, но подчас  не  менее  страшных  с  виду;  одни,  точно  динозавры,
красуются в ожерельях колючих роговых наростов,  другие  дразнятся  толстыми
ярко-синими языками. Змеям самых разных пород и обличий поистине счету  нет,
и скоро выяснилось, что самые большие и грозные на  взгляд  обычно  наименее
опасны, а короткая толстая змейка не длиннее фута может оказаться смертельно
ядовитой гадюкой; тут есть и ковровые питоны,  медянки,  древесные  змеи,  и
черные, краснобрюхие и коричневые, и несущие верную смерть тигровые змеи.
   А насекомые! Кузнечики,  сверчки,  саранча,  пчелы,  мухи  всех  видов  и
размеров,  цикады,  москиты,  стрекозы,  огромные  мотыльки  и  всевозможные
бабочки! Ужасны пауки - огромные, мохнатые,  с  лапами  длиною  в  несколько
дюймов, и обманчиво маленькие ядовитые  черные  твари,  которые  прячутся  в
отхожем месте; иные живут в огромной круглой, точно колесо, сети,  натянутой
меж  деревьев,  другие  качаются  в  тончайшей  густого  плетения  паутинной
колыбели, подвешенной к травинкам,  третьи  зарываются  в  земляные  норы  и
захлопывают за собой дверку.
   Хватает и хищников: дикие  кабаны,  черные  волосатые  зверюги  ростом  с
корову, плотоядные, свирепые, ничего на свете не боятся; дикие собаки  динго
шныряют, крадучись, чуть ли не ползком, и сливаются цветом  с  травой;  стаи
воронья уныло каркают, облепляя белесые скелеты иссохших  мертвых  деревьев;
недвижно парят в вышине ястребы и орлы.
   От многих хищников надо оберегать коров и овец, особенно в ту пору, когда
появляется потомство. Кенгуру и кролики поедают драгоценную траву; кабаны  и
динго пожирают ягнят, телят,  заболевших  животных;  вороны  выклевывают  им
глаза. Молодым Клири пришлось научиться  стрелять,  и  они  стали  ездить  с
ружьями -  порой  надо  покончить  с  мучениями  раненого  животного,  порой
случается подстрелить кабана или динго.
   Вот это жизнь! - с восторгом думали мальчики. Никто из них не тосковал  о
Новой Зеландии; мошкара липла к уголкам глаз, забивалась в ноздри, в рот,  в
уши, но они научились отпугивать ее, переняв чисто  австралийскую  уловку  -
подвесили к полям шляп куски пробки на бечевках.  Чтобы  ползучая  насекомая
мелочь не забиралась снизу в их мешковатые штаны, они  перевязывали  штанины
ниже колен ремешками из кенгуровой  кожи,  назывались  эти  штуки  смешно  -
тетивашки, но без них было не обойтись. Да, вот она, настоящая жизнь, не  то
что пресная скука Новой Зеландии!
   Их матери и сестре,  привязанным  к  дому,  в  Австралии  нравилось  куда
меньше, ведь у них не находилось ни досуга, ни предлогов для поездок  верхом
и все их занятия угнетали однообразием. Одни и те же вечные женские заботы -
стряпать, убирать, стирать, гладить, нянчить малыша, только  здесь  все  это
труднее. Против тебя жара, пыль и мухи,  крутые  лестницы,  мутная  вода,  а
мужчины вечно в отлучке, и некому принести и нарубить дров,  накачать  воды,
зарезать курицу к обеду. Несносней всего жара, а ведь только еще  начинается
весна; и однако, на тенистой веранде термометр день за днем  показывает  сто
<По Фаренгейту>. А в кухне, когда топится плита, доходит до ста двадцати.
   Одежда всех Клири приспособлена была  для  Новой  Зеландии,  где  в  доме
прохладно и надеваешь одно на  другое,  и  все  плотное,  прилегающее.  Мэри
Карсон, прогуливаясь, зашла однажды к невестке и окинула надменным  взглядом
миткалевое платье Фионы, длинное, до полу, с высоким воротом. Сама она  была
одета по новой моде: кремовое шелковое платье с большим вырезом - свободное,
не в талию, и лишь до половины закрывает икры, широкие рукава  едва  доходят
до локтей.
   - Право, Фиона, вы  безнадежно  старомодны,  -  сказала  Мэри,  оглядывая
гостиную, заново окрашенную кремовой краской,  персидские  ковры  и  хрупкую
старинную мебель.
   - У меня нет времени гнаться за модой, - сказала Фиона резковато, чего  в
роли хозяйки никогда себе не позволяла.
   - Теперь у вас будет больше времени, мужчины ваши вечно в  разъездах,  не
надо кормить столько  народу.  Укоротите  свои  платья,  перестаньте  носить
нижние юбки и корсет, не то летом вы умрете. Имейте в виду, будет еще  жарче
градусов на пятнадцать, на двадцать. - Взгляд  Мэри  Карсон  остановился  на
портрете белокурой красавицы в кринолине времен императрицы Евгении.  -  Кто
это? - спросила она и показала пальцем.
   - Моя бабушка.
   - Вот как? И эта обстановка, и ковры?
   - Мне подарила бабушка.
   - Вот как? Значит, этот брак лишил вас положения в обществе  и,  наверно,
очень многого, дорогая Фиона?
   Фиа никогда не теряла самообладания, не потеряла и на  этот  раз,  только
плотнее сжала тонкие губы.
   - Не думаю, Мэри. У меня хороший муж; вы должны бы это знать.
   - Но у него ни гроша. Как ваша девичья фамилия?
   - Армстронг.
   - Вот как? Неужели родня Родерику Армстронгу?
   - Это мой старший брат. Его назвали Родериком в честь моего прадеда.
   Мэри Карсон поднялась, отмахиваясь нарядной широкополой  шляпой  от  мух,
которые не питают почтения даже к столь важным особам.
   - Что ж, вы по рождению выше, чем  мы,  Клири,  я  готова  это  признать.
Неужели вы настолько полюбили Пэдди, чтобы от всего этого отказаться?
   - Почему я так поступила, мое дело, - ровным голосом сказала Фиа.  -  Вас
это не касается, Мэри. Я  не  намерена  обсуждать  моего  мужа  даже  с  его
сестрой.
   Складки у губ Мэри Карсон прорезались глубже, она вытаращила глаза.
   - Фу-ты ну-ты!
   Больше она не появлялась, но ее экономка, миссис Смит, приходила часто  -
и тоже посоветовала одеть семью по-другому.
   - Послушайте, у меня есть швейная машина, она мне совсем не нужна. Я велю
двум работникам принести ее к вам. А если мне когда-нибудь понадобится шить,
я сама к вам приду. - Глаза  ее  остановились  на  маленьком  Хэле,  который
весело катался по полу. - Я люблю слушать детские голоса, миссис Клири.
 
*** 
 
   Раз в полтора месяца конная повозка доставляла из Джиленбоуна почту - вот
и вся связь с внешним миром. В Дрохеде имелись два грузовика -  "форда",  из
них один - приспособленный под перевозку водяной цистерны, да  еще  легковой
"форд"  и  роскошный  "ролле-ройс",  но,  кажется,  никто  никогда  ими   не
пользовался, в Джилли ездила изредка одна лишь Мэри  Карсон.  Добираться  за
сорок миль - все равно что до луны.
   Непоседа Уильяме, окружной почтальон,  за  полтора  месяца  еле  поспевал
объехать весь свой округ. Его крытую повозку с плоским верхом,  на  огромных
колесах десяти футов в поперечнике, груженную всякой всячиной, какую  только
могли заказать самые отдаленные фермы, тащила великолепная упряжка в  дюжину
ломовых коней. Кроме писем и  газет,  Уильяме  развозил  бакалею,  бензин  в
железных  бочках  на  сорок  четыре  галлона,  керосин   в   четырехугольных
пятигаллоновых бидонах, сено, зерно, муку, сахар и картошку мешками,  чай  в
деревянных ящиках, сельскохозяйственные машины, заказанные по почте  игрушки
и одежду из магазина Энтони Хордерна в  Сиднее  и  вообще  все,  что  только
требовалось переправить из Джилли или из  далеких  больших  городов.  Лошади
двигались мерным шагом, по двадцать миль в день,  и  где  ни  останавливался
Уильяме, его встречали радушно, расспрашивали  про  новости,  про  погоду  в
дальних краях, вручали  аккуратно  завернутые  в  бумажку  деньги  на  новые
покупки в Джилли и отдавали старательно написанные письма,  которые  тут  же
укладывались в брезентовый мешок с надписью "Почта".
   К западу от Джилли на дороге было лишь  два  больших  имения:  поближе  -
Дрохеда, подальше - Бугела;  а  за  Бугелой  лежала  местность,  куда  почта
попадала только  раз  в  полгода.  По  громадной  извилистой  дуге  Непоседа
объезжал все юго-западные, западные и северо-западные фермы и возвращался  в
Джилли, после чего оставалось съездить к востоку  -  путешествие  недлинное,
всего миль шестьдесят, дальше действовала уже  почта  города  Буру.  Изредка
Уильяме кого-нибудь привозил - рядом с ним, на  кожаном  облучке,  ничем  не
защищенный от солнца, сидел гость или работяга без гроша за душой; иногда он
кого-нибудь  увозил  -  гостя  или  недовольных  прежним   местом   овчаров,
горничных, сезонников, редко-редко - гувернантку; у фермеров-скотоводов были
для разъездов свои машины, но  тех,  кто  работал  на  фермеров,  не  только
снабжал письмами и товарами, но и выручал транспортом один Непоседа Уильяме.
   Когда прибыли с почтой заказанные рулоны материи, Фиа уселась за  швейную
машину - подарок миссис Смит - и принялась шить свободные платья из светлого
ситца для себя и Мэгги, легкие штаны и комбинезоны для мужчин, платьица  для
Хэла, занавески на окна. Что и говорить, когда  скинули  плотную  облегающую
одежду и несколько слоев белья, стало куда прохладнее.
   Мэгги жилось одиноко, в доме из мальчиков оставался один Стюарт.  Джек  и
Хьюги разъезжали с отцом, учились ходить за овцами - новичков  в  этом  деле
здесь называли желторотиками. Стюарт не годился в товарищи для  игр,  какими
были прежде Джек  и  Хьюги.  Маленький,  тихий,  он  жил  в  каком-то  своем
отдельном мире,  мог  бы  часами  сидеть  на  одном  месте  и  глядеть,  как
непрерывной вереницей взбираются на дерево  муравьи,  а  Мэгги  любила  сама
лазить по деревьям и с восторгом жевала смолу: ее в Австралии так  много,  и
вся разная! Но, по правде  сказать,  не  очень-то  они  успевали  лазить  по
деревьям или любоваться муравьями. И у Мэгги, и у  Стюарта  работы  было  по
горло. Они кололи и таскали дрова, копали ямы для отбросов, гнули  спину  на
огороде и присматривали за курами и свиньями. И к тому  же  учились  убивать
змей и пауков, хотя так и не перестали их бояться.
   Несколько лет кряду дождей выпадало почти достаточно; в речке  воды  было
мало, но в цистернах примерно до половины. И трава еще неплохая, хотя далеко
не такая сочная, как в лучшие времена.
   - Наверно, будет хуже, - мрачно предсказала Мэри Карсон.
   Но прежде настоящей засухи им довелось испытать  наводнение.  В  середине
января эти места задело южным крылом налетающих  с  северо-запада  муссонов.
Эти могучие ветры бесконечно коварны и изменчивы. Порой они приносят  летние
ливни лишь на краешек австралийского материка, а порой врываются глубоко, до
самого Сиднея, и оделяют злосчастных горожан дождливым летом. На этот раз  в
январе небо внезапно затянули черные набрякшие тучи, ветер рвал их в клочья,
и хлынул дождь - не быстрый проливной дождик, но  дождь  упорный,  яростный,
сущий потоп, и не было ему конца.
   Их предостерегли заранее; явился Непоседа Уильяме с повозкой, нагруженной
до отказа, и с дюжиной запасных лошадей - он  спешил  снабдить  округу  всем
необходимым, пока дожди не отрезали путь к дальним фермам.
   - Идут муссоны, - сказал он, свертывая самокрутку, и  кнутом  показал  на
груды провизии, припасенной сверх обычного. -  Реки  того  гляди  выйдут  из
берегов - и Купер, и Барку, и  Дайамантина,  а  Разлив  уже  разлился.  Весь
Квинсленд на два фута покрыло водой,  они  там,  бедняги,  ищут  хоть  какой
холмик, куда бы повыше загнать овец.
   Внезапно поднялась сдерживаемая тревога; Пэдди и  мальчики  работали  как
бешеные, переводили овец с низинных выгонов как можно дальше от своей  речки
и от Баруона. Приехал отец Ральф, оседлал свою лошадь и вместе с  Фрэнком  и
лучшими собаками поспешил на выгоны, лежащие по берегу Баруона,  а  Пэдди  и
оба овчара, прихватив по одному из  мальчиков,  разъехались  каждый  в  свою
сторону.
   Отец Ральф и сам был превосходный овчар. Он ехал на  чистокровной  каурой
кобыле - подарке Мэри  Карсон  -  в  светло-коричневых  безупречного  покроя
брюках для  верховой  езды,  в  коричневых,  начищенных  до  блеска  высоких
сапогах, в белоснежной рубашке,  рукава  закатаны  и  открывают  мускулистые
руки, ворот распахнут и открывает гладкую загорелую  грудь.  Фрэнк  в  серой
фланелевой нижней  рубашке  и  старых  мешковатых  штанах  из  серой  саржи,
перетянутых ниже колен ремешками, чувствовал себя  жалким  ничтожеством.  Да
так оно и есть, сердито  подумал  он,  проезжая  за  стройным  всадником  на
изящной лошадке среди самшитов и  сосен  заречной  рощи.  Под  Фрэнком  была
норовистая пегая племенная кобыла, злобная, упрямая  скотина,  которая  люто
ненавидела всех других лошадей. Взбудораженные собаки лаяли, прыгали, рычали
друг на друга и сцепились было, но присмирели, когда отец Ральф  безжалостно
и метко хлестнул по ним пастушьим кнутом. Казалось, этот человек  умеет  все
на свете, он знал, как свистом подать собакам любую команду, и кнутом владел
куда лучше Фрэнка, который только еще  учился  этому  редкостному  искусству
австралийских пастухов.
   Громадный свирепый квинслендский пес-вожак проникся преданной  любовью  к
отцу Ральфу и покорно следовал за  ним,  явно  не  считая  Фрэнка  хозяином.
Фрэнка это почти не обижало; из сыновей Пэдди ему одному не полюбилась жизнь
в Дрохеде. Он отчаянно рвался из Новой Зеландии - но вовсе не  за  тем,  что
нашел здесь. Он возненавидел нескончаемые  объезды  выгонов  и  эту  жесткую
землю, на которой приходилось спать чуть не каждую ночь, и этих злобных псов
- их не приласкаешь, и  если  они  плохо  несут  свою  пастушью  службу,  их
пристреливают.
   Но ехать верхом, когда над головой сгущаются тучи, - это  уже  попахивает
приключением; и даже деревья не просто со скрипом гнутся под порывами ветра,
но будто приплясывают в диком веселье. Отец Ральф неутомим, точно одержимый,
подстрекает и горячит собак, напускает на рассеянных по  равнине  ничего  не
подозревающих овец,  быстрые  тени  стелются  в  траве,  гонят  перед  собою
безмозглые клубки шерсти - и те скачут, блеют в страхе и, наконец  сбитые  в
кучу, бегут, куда надо.  Не  будь  собак,  горсточке  людей  нипочем  бы  не
управиться с таким огромным имением, как Дрохеда; специально обученные пасти
коров и овец, эти псы на диво умны и почти не нуждаются в приказаниях.
   К ночи отец Ральф, с помощью собак и Фрэнка, который тянулся за ними, как
мог, вывел с одного выгона всех овец - обычно на эту работу уходит несколько
дней. У ворот второго выгона, где росли  несколько  деревьев,  он  расседлал
свою кобылку и сказал бодро, что, пожалуй, они  и  с  этого  участка  сумеют
вывести стадо прежде, чем хлынет дождь. Собаки, высунув языки, растянулись в
траве, свирепый квинслендец-вожак раболепно льнул к ногам священника.  Фрэнк
вытащил из переметной сумы мерзкого вида  куски  кенгурового  мяса,  швырнул
собакам, и они, огрызаясь и оттирая друг друга, накинулись на еду.
   - Паршивое зверье, - сказал Фрэнк. - Прямо  шакалы  какие-то,  порядочные
собаки так себя не ведут.
   - Мне кажется, господь бог скорее всего задумал собак  именно  такими,  -
мягко возразил отец Ральф. - Они проворны, умны,  воинственны,  и  их  почти
невозможно приручить. Мне они, признаться, больше по вкусу,  чем  балованные
комнатные собачки. - Он улыбнулся. - Вот и  кошки  тоже.  Вы  видели,  какие
кошки на скотном  дворе?  Дикие,  злобные,  сущие  пантеры;  ни  за  что  не
подпустят к себе человека. Но охотятся превосходно  и  вовсе  не  нуждаются,
чтобы люди их опекали и кормили.
   Он извлек из своей переметной сумы кусок холодной баранины, хлеб,  масло,
отрезал ломоть баранины, остальную протянул Фрэнку. Положил хлеб и масло  на
бревно между ними и с явным наслаждением впился белыми зубами в мясо.  Жажду
утолили из брезентовой фляжки, потом свернули по самокрутке.
   Неподалеку стояло одинокое  дерево  вилга;  отец  Ральф  указал  на  него
самокруткой.
   - Вот место для ночевки, -  сказал  он,  снял  с  лошади  седло,  отвязал
одеяло.
   Фрэнк пошел за ним к вилге - дереву, которое  считают  самым  красивым  в
этой части Австралии. Крона его почти круглая, листва светло-зеленая,  очень
густая. Ветви спускаются совсем низко, их легко достают овцы, и потому снизу
каждое дерево как бы подстрижено ровно-ровно, будто живая изгородь  в  саду.
Вилга всего надежней укроет от  дождя,  ведь  у  других  деревьев  Австралии
листва не такая густая, как в землях, которые богаче влагой.
   Отец Ральф вздохнул, лег и приготовился снова закурить.
   - Вы несчастливы, Фрэнк, я не ошибаюсь? - спросил он.
   - А что это такое - счастье?
   - Сейчас счастливы ваш отец и братья. А вы, ваша мама и сестра - нет. Вам
не нравится в Австралии?
   - Здесь - нет. Я хочу перебраться в Сидней. Может, там  я  сумею  чего-то
добиться.
   - В Сидней? Но ведь это гнездилище порока, - улыбнулся отец Ральф.
   - Ну и пускай! Тут я связан по рукам и ногам, все равно как было в  Новой
Зеландии; никуда от него не денусь.
   - От него?
   Но у Фрэнка это вырвалось ненароком, и он не желал  продолжать.  Лежал  и
смотрел вверх, на листья.
   - Сколько вам лет, Фрэнк?
   - Двадцать два.
   - Вот как! А вы когда-нибудь жили отдельно от родных?
   - Нет.
   - Ходили когда-нибудь на танцы? Была у вас подружка?
   - Нет.
   Фрэнк не желал прибавлять, как положено, "ваше преподобие".
   - Тогда он, наверно, скоро вас отпустит.
   - Он меня не отпустит, пока я жив. Отец Ральф зевнул, улегся поудобнее.
   - Спокойной ночи, - сказал он.
   Утром тучи спустились еще ниже, но дождя все  не  было,  и  за  день  они
вывели овец еще с одного выгона. Через всю землю Дрохеды,  с  северо-востока
на юго-запад, тянулась  гряда  невысоких  холмов  -  на  этих-то  выгонах  и
собирали сейчас стада, тут можно будет искать убежища  от  воды,  если  реки
выйдут из берегов.
   Дождь начался уже к ночи, и Фрэнк со священником рысью пустились к  броду
через речку пониже дома Клири.
   - Не жалейте лошадь, сейчас не до того! - крикнул отец  Ральф.  -  Гоните
вовсю, не то потонете в грязи!
   В считанные секунды они вымокли до нитки - и так  же  мгновенно  размокла
прокаленная зноем почва. Она ничуть не впитывала влагу и обратилась  в  море
жидкой грязи, лошади еле переступал