друг спросила:
   - Ты уже что-нибудь знаешь о женщинах, Дэн? Он улыбнулся.
   - Откуда берутся пчелки и птички?
   - Ну, имея сестрицей Джастину, простейшие сведения ты, конечно,  получил.
Стоило ей впервые раскрыть учебник физиологии - и она пошла выкладывать свои
познания каждому встречному и поперечному. Нет, я о другом - ты уже пробовал
следовать ее лекциям на практике?
   Дэн коротко покачал головой, опустился на траву подле матери, заглянул ей
в лицо.
   - Как странно, что ты об этом спросила, мам. Я давно  хотел  с  тобой  об
этом поговорить, но все не знал, как начать.
   - Тебе еще только восемнадцать,  милый.  Не  рановато  ли  переходить  от
теории к практике? (Только восемнадцать. Только. Но ведь он  -  мужчина,  не
так ли?) - Вот об этом я и хотел с тобой поговорить. О том, чтобы совсем  не
переходить к практике.
   Какой ледяной ветер дует с гор. Почему-то она только сейчас это заметила.
Где же ее халат?
   - Совсем не переходить к практике, - повторила она глухо, и  это  был  не
вопрос.
   - Вот именно. Не хочу этого, никогда. Не то чтобы я  совсем  про  это  не
думал и мне не хотелось бы жены и детей. Хочется. Но я не могу.  Потому  что
нельзя вместить сразу любовь к жене и детям и любовь к Богу - такую, какой я
хочу его любить. Я давно это понял. Даже не помню, когда я этого не понимал,
и чем становлюсь старше, тем огромней моя  любовь  к  Богу.  Это  огромно  и
непостижимо - любить Бога.
   Мэгги лежала и смотрела в эти спокойные, отрешенные синие  глаза.  Такими
когда-то были глаза Ральфа. Но горит в них какой-то огонь, которого в глазах
Ральфа не было. А быть может, он пылал  и  в  глазах  Ральфа,  но  только  в
восемнадцать лет? Было ли это? Быть может, такое  только  в  восемнадцать  и
бывает? Когда она вошла в жизнь Ральфа, он был уже десятью годами старше. Но
ведь ее сын - мистик, она всегда это знала. А Ральф и  в  юности  навряд  ли
склонен был к мистике. Мэгги проглотила  застрявший  в  горле  ком,  плотней
завернулась в халат, холод одиночества пробирал до костей.
   - Вот я и спросил себя, чем покажу я Богу всю силу моей  любви?  Я  долго
бился, уходил от ответа, я не хотел его видеть. Потому что  мне  хотелось  и
обыкновенной человеческой жизни, очень хотелось.  И  все-таки  я  знал,  чем
должен пожертвовать, знал... Только одно могу  я  принести  в  дар  Господу,
только этим показать, что в сердце моем ничто и никогда  не  станет  превыше
его. Отдать единственное, что с  ним  соперничает,  -  вот  жертва,  которой
Господь от меня требует. Я Господень слуга, и соперников у него не будет.  Я
должен был выбирать. Всем позволит он мне  обладать  и  наслаждаться,  кроме
одного. - Дэн вздохнул, теребя золотистое  перышко  дрохедской  травы.  -  Я
должен показать ему, что понимаю, почему при рождении он дал мне так  много.
Должен показать, что сознаю, как мало значит моя жизнь вне его.
   - Это невозможно, я тебе не  позволю!  -  вскрикнула  Мэгги.  Потянулась,
стиснула его руку выше локтя. Какая гладкая кожа, и под нею - скрытая  сила,
совсем как у Ральфа. Совсем как у Ральфа! И потерять право ощутить  на  этой
коже прикосновение нежной девичьей руки?
   - Я стану священником, - сказал Дэн. - Стану служить  Богу  безраздельно,
отдам ему все, что у меня  есть  и  что  есть  я  сам.  Дам  обет  бедности,
целомудрия и смирения.  От  избранных  своих  слуг  он  требует  преданности
безраздельной. Это будет не легко, но я готов.
   Какие у нее стали глаза! Словно он убил ее, втоптал в пыль и прах. Он  не
подозревал, что придется вынести  и  это,  он  мечтал,  что  она  станет  им
гордиться, что рада будет отдать сына Богу. Ему говорили, что для матери это
- восторг, высокое счастье, конечно же, она согласится.  А  она  смотрит  на
него  так,  словно,  становясь  священником,  он  подписывает  ей   смертный
приговор.
   - Я всегда только этого и хотел, - сказал Дэн с  отчаянием,  глядя  в  ее
глаза, полные смертной муки. - Ох, мама, неужели ты не  понимаешь?  Никогда,
никогда я ничего другого не хотел, только  стать  священником!  Я  иначе  не
могу!
   Пальцы ее разжались; Дэн опустил глаза - там, где мать сжимала его  руку,
остались белые пятна и тонкие полумесяцы на коже -  следы  впившихся  в  нее
ногтей.  Мэгги  запрокинула  голову  и  засмеялась  -  громко,   неудержимо,
истерически, и казалось, никогда не смолкнет этот горький, язвительный смех.
   - Прекрасно, просто не верится!  -  задыхаясь,  выговорила  она  наконец,
дрожащей рукой утерла навернувшиеся слезы.  -  Нет,  какая  насмешка!  Пепел
розы, сказал он в тот вечер, когда мы поехали к Водоему. И я  не  поняла,  о
чем он. Пепел, прах. Прах еси и во прах обратишься.  Церкви  принадлежишь  и
церкви отдан будешь. Великолепно, превосходно! Будь  проклят  Бог,  гнусный,
подлый Господь Бог! Злейший враг всех  женщин,  вот  он  кто!  Мы  стараемся
что-то создать, а он только и знает что разрушать!
   - Не надо, мама! Не надо, молчи! - рыданием вырвалось у Дэна.
   Его ужасала боль матери, но он не понимал ни этой боли, ни того, что  она
говорит. Слезы текли по его  лицу,  сердце  рвалось,  вот  уже  и  начинаешь
приносить жертвы, да такие, что и во сне не снилось. Но хоть он и  плачет  о
матери, даже ради нее не может он отказаться от жертвы. Он  должен  принести
свой дар - и чем тяжелей его принести, тем дороже этот дар Господу.
   Она заставила его плакать - впервые за всю его жизнь. И тотчас задавила в
себе гнев и горе. Нет, это несправедливо - вымещать что-то на нем. Он такой,
каким его сделали полученные гены. Или его Бог. Или Бог Ральфа. Он  свет  ее
жизни, ее сын. Из-за матери он не должен страдать - никогда.
   - Не плачь, Дэн, - зашептала Мэгги  и  погладила  его  руку,  на  которой
краснели следы ее недавней гневной  вспышки.  -  Извини,  я  не  хотела  так
говорить. Просто ты меня ошарашил. Конечно, я рада за  тебя,  правда,  рада.
Как же иначе? Просто я этого не ждала. - Она слабо  засмеялась.  -  Ты  меня
вдруг оглушил, будто камнем по голове.
   Дэн смигнул слезы, неуверенно посмотрел на мать. С чего ему померещилось,
будто он ее убил? Вот они, мамины глаза, такие же, как всегда, такие  живые,
столько в них любви. Крепкие молодые руки сына обхватили ее, обняли сильно и
нежно.
   - Ты правда не против, мама?
   - Против? Может ли добрая католичка быть  против,  когда  сын  становится
священником? Так не бывает! - Мэгги вскочила.  -  Брр!  Как  холодно  стало!
Поедем-ка домой.
   Они приехали сюда не верхом, а на вездеходе; и теперь  Дэн  устроился  на
высоком сиденье за рулем, Мэгги  села  рядом.  Прерывисто  вздохнула,  почти
всхлипнула, отвела спутанные волосы, упавшие на глаза.
   - Ты уже решил, куда поступишь?
   - Наверное, в колледж святого Патрика. По  крайней  мере  для  начала.  А
потом уже вступлю в монашеский орден. Я хотел бы в орден Иисуса, но  еще  не
совсем уверен, поэтому мне рано идти прямо к иезуитам.
   Широко раскрытыми глазами смотрела Мэгги на рыжеватый  луг  за  рябым  от
разбившейся мошкары ветровым стеклом ныряющей на ухабах машины.
   - Я придумала кое-что получше, Дэн.
   - Да? - Он сосредоточенно правил; дорога с годами становилась все хуже, и
каждый раз поперек валились какие-нибудь стволы и колоды.
   - Я пошлю тебя в Рим, к кардиналу де Брикассару. Помнишь его?
   - Помню ли! Что за вопрос, мама! Я его, наверно,  и  за  миллион  лет  не
забыл бы. Для меня он - совершенство,  идеал  пастыря.  Если  бы  мне  стать
таким, это будет счастье.
   - Идеал - тот, чьи дела идеальны, - резко сказала  Мэгги.  -  Но  я  могу
вверить тебя его попечению, я знаю, ради меня  он  о  тебе  позаботится.  Ты
можешь поступить в семинарию в Риме.
   - Ты серьезно, мама? Правда? - Радость на лице Дэна сменилась тревогой. -
А денег хватит? Это обойдется гораздо дешевле, если я останусь в Австралии.
   - По милости упомянутого кардинала де  Брикассара  у  тебя  всегда  будет
вполне достаточно денег, мой дорогой.
   Они поравнялись с кухней, и Мэгги втолкнула сына в дверь.
   - Поди скажи миссис Смит и остальным. Они будут в восторге.
   А сама через  силу,  еле  волоча  ноги,  поплелась  к  Большому  дому,  в
гостиную, где - чудо из чудес! - Фиа не работала, а разговаривала за чаем  с
Энн Мюллер. Когда вошла Мэгги, они обернулись и по  ее  лицу  сразу  поняли:
что-то стряслось.
   Восемнадцать лет кряду Мюллеры приезжали в Дрохеду погостить, и казалось,
так будет всегда. Но минувшей осенью  Людвиг  скоропостижно  умер,  и  Мэгги
тотчас написала Энн, предлагая  ей  совсем  переселиться  в  Дрохеду.  Места
сколько угодно, в домике для гостей можно жить самой по  себе,  и  никто  не
помешает; если гордость иначе не позволяет,  пускай  Энн  платит  за  жилье,
хотя, право слово, у Клири хватит денег и на тысячу постоянных  гостей.  Для
Мэгги  это  был  случай  отблагодарить  Энн  за  памятные  одинокие  годы  в
Квинсленде, а для Энн - поистине спасение.  В  Химмельхохе  ей  без  Людвига
стало невыносимо одиноко. Впрочем, Химмельхох она не продала, а оставила там
управляющего: после ее смерти все унаследует Джастина.
   - Что случилось, Мэгги? - спросила Энн. Мэгги опустилась в кресло.
   - Похоже, меня поразил карающий гром небесный.
   - Что такое?
   - Обе вы были правы. Вы говорили, я его потеряю. А я не верила, я всерьез
воображала, что одолею Господа Бога. Но ни одной женщине на свете не одолеть
Бога. Ведь он мужчина.
   Фиа налила дочери чаю.
   - На, выпей, - сказала она, словно чай подкрепляет  не  хуже  коньяка.  -
Почему это ты его потеряла?
   - Он собирается стать священником.
   Она засмеялась и заплакала.
   Энн взялась за свои костыли, проковыляла к Мэгги, неловко села  на  ручку
ее кресла и принялась гладить чудесные огненно-золотые волосы.
   - Ну-ну, родная! Не так уж это страшно.
   - Вы знаете про Дэна? - спросила Фиа.
   - Всегда знала, - ответила Энн. Мэгги сдержала слезы.
   - По-вашему, это  не  так  страшно?  Это  начало  конца,  неужели  вы  не
понимаете? Возмездие. Я украла Ральфа у Бога - и расплачиваюсь сыном. Ты мне
сказала, что это кража, мама, помнишь? Я не хотела тебе верить, но  ты,  как
всегда, была права.
   - Он поступит в колледж святого Патрика? - деловито осведомилась Фиа.
   Мэгги засмеялась - теперь почти уже обычным своим смехом.
   - Это была бы еще не полная расплата, мама. Нет, конечно, я отошлю его  к
Ральфу. Половина в нем от Ральфа, вот пускай Ральф и радуется. - Она  пожала
плечами. - Он для меня больше значит, чем Ральф, и я знала, что  он  захочет
поехать в Рим.
   - А вы сказали Ральфу про  Дэна?  -  спросила  Энн;  об  этом  заговорили
впервые.
   - Нет, и никогда не скажу. Никогда!
   - Они так похожи, он может и сам догадаться.
   - Кто, Ральф? Никогда он не догадается! Это уж во всяком случае останется
при мне. Я посылаю ему моего сына - моего, и только. Своего сына он от  меня
не получит.
   - Берегитесь богов, Мэгги, боги ревнивы, - мягко  сказала  Энн.  -  Может
быть, они еще не покончили свои счеты с вами.
   - Что еще они могут мне сделать? - горько возразила Мэгги.
 
*** 
 
   Джастина,  услышав  новость,  пришла  в  бешенство.  Хотя   в   последние
три-четыре года она втайне подозревала, что это может  случиться.  На  Мэгги
решение Дэна обрушилось как гром с ясного неба,  но  для  Джастины  это  был
ледяной душ, которого она давно ждала.
   Ведь они вместе учились в сиднейской школе, и еще тогда  Дэн  поверил  ей
многое, о чем никогда не заговаривал с матерью. Джастина  знала,  как  много
значит для Дэна религия - и не только Бог, но мистический смысл католических
обрядов. Будь он даже воспитан как  протестант,  думала  она,  он  неизбежно
перешел  бы  в  католическую  веру,  которая  одна  может  утолить   что-то,
заложенное в его душе, таков уж он  по  самой  природе  своей.  Суровый  Бог
кальвинистов не для Дэна. Бог Дэна  озарен  бликами  разноцветных  витражей,
окутан курящимся ладаном, обряжен в кружева  и  золотые  вышивки,  воспет  в
изысканной музыке, и мольбы к нему возносятся в звучных латинских стихах.
   И еще злая насмешка судьбы: человек одарен редкой красотой, а  горюет  об
этом, как о жестокой помехе, словно он -  калека.  Именно  так  относится  к
своей наружности Дэн. Всякое упоминание о ней его  коробит;  похоже,  он  бы
предпочел быть уродом и уж никак не привлекать  людей  своим  видом.  Сестра
отчасти его понимала и, может быть потому, что ее-то профессия неотделима от
известного самолюбования, даже одобряла, что у Дэна этого нет. Но  никак  не
могла понять, почему он не просто равнодушен к своей внешности, а  относится
к ней с каким-то яростным отвращением.
   И голос пола в нем явно приглушен, а почему  -  тоже  неясно:  то  ли  он
великолепно научился сублимировать свои страсти, то  ли  в  этом  прекрасном
теле не хватает чего-то существенного,  что  вырабатывается  только  мозгом.
Вероятней первая причина,  недаром  Дэн  постоянно  занимается  каким-нибудь
спортом, требующим много сил, и к  ночи  валится  в  постель,  изнемогая  от
усталости. Джастина хорошо знала, что от  природы  брат  вполне  "нормален",
иначе говоря, отнюдь не склонен к однополой любви, знала даже, какие девушки
ему  нравятся  -  высокие,  пышные,  темноволосые.  Но  все  чувства  в  нем
приглушены; он не замечает, каковы на ощупь вещи, которые он держит в руках,
не ощущает запахов, не испытывает особого  удовольствия  от  форм  и  красок
того, что его окружает. Уж очень внезапно и сильно надо его поразить,  чтобы
его потянуло к женщине, и  лишь  в  такие  редчайшие  минуты  он  как  будто
сознает, что есть на свете вполне земные ощущения и переживания, с  которыми
почти все люди стараются не расставаться как можно дольше.
   Дэн обо всем сказал сестре после спектакля,  за  кулисами  Каллоуденского
театра. В тот день получено было согласие Рима; Дэну не терпелось поделиться
новостью с Джастиной, хоть он и знал,  что  ей  это  совсем  не  понравится.
Прежде он говорил ей о своих мечтах и стремлениях гораздо меньше, чем  хотел
бы, ведь она сразу начинала сердиться. Но в тот вечер, за кулисами,  он  уже
не в силах был сдержать радость.
   - Балда, - с отвращением сказала Джастина.
   - Ничего другого я не хочу.
   - Болван.
   - От того, что ты меня ругаешь, ничего не изменится, Джас.
   - Думаешь, я этого не понимаю? Просто  ругань  помогает  немного  отвести
душу, мне необходима хоть какая-то разрядка.
   - Я думал, ты неплохо разрядила свои чувства на сцене в роли Электры.  Ты
очень хорошо играла, Джас.
   - После нынешней новости сыграю еще лучше, - мрачно пообещала Джастина. -
Ты что же, пойдешь в колледж святого Патрика?
   - Нет, я еду в Рим, к кардиналу де Брикассару. Мама уже все устроила.
   - Что ты, Дэн! В такую даль!
   - А почему бы и тебе не поехать, ну хоть в Англию? При твоей подготовке и
способностях уж наверно не так трудно поступить в какую-нибудь труппу.
   Джастина сидела перед зеркалом,  еще  в  наряде  Электры,  снимала  грим;
причудливо подведенные, в черных кругах, необыкновенные  глаза  ее  казались
еще необыкновенней. Она медленно кивнула.
   - Да, наверное, и я могу уехать, правда? - задумчиво сказала она. - Давно
пора.., в Австралии становится тесновато...  Правильно,  друг!  Ты  попал  в
точку! Англия так Англия!
   - Великолепно! Ты только подумай! У меня ведь будут каникулы, в  духовных
семинариях учащихся отпускают, все равно как в  университете.  Мы  подгадаем
так, чтобы отдохнуть вместе,  попутешествуем  немного  по  Европе,  а  потом
съездим домой, в Дрохеду. Я все-все обдумал, Джас!  Если  еще  и  ты  будешь
поблизости, все просто превосходно!
   Джастина заулыбалась.
   - Ну еще бы! Если я не смогу с тобой поболтать, разве это жизнь?
   - Вот-вот, недаром я боялся, что ты так скажешь. - Дэн тоже улыбнулся.  -
Нет, серьезно, Джас, ты меня беспокоишь. Предпочитаю, чтобы ты была  поближе
и нам можно было бы хоть изредка видеться. А  то  кто  же  станет  для  тебя
голосом совести?
   Он скользнул между шлемом античного воина и устрашающей маской Пифии, сел
на пол, собрался в комок, чтоб занимать поменьше места, -  теперь  он  видел
лицо сестры и притом ни у кого не путался под ногами. В Каллоуденском театре
только у двух "звезд" были отдельные уборные, а Джастина пока еще  не  стала
звездой. Она  одевалась  в  общей  артистической  комнате,  где  непрестанно
сновали взад и вперед ее товарки.
   - Черт подери этого кардинала де Брикассара! - сказала она со злостью.  -
Я его с первого взгляда возненавидела.
   Дэн засмеялся.
   - Ничего подобного, это ты выдумываешь.
   - Нет, возненавидела!
   - Ничего подобного. Тетя Энн мне раз на Рождество  рассказала,  а  ты  не
знаешь.
   - Чего я не знаю? - опасливо спросила Джастина.
   - Когда ты была маленькая, он поил тебя  из  бутылочки  и  укачал,  и  ты
уснула у него  на  руках.  Тетя  Энн  говорит,  маленькая  ты  была  ужасная
капризуля и терпеть не могла, когда тебя брали на  руки,  а  когда  он  тебя
взял, тебе очень даже понравилось.
   - Враки!
   - Нет, не враки. - Дэн улыбался. - А теперь, собственно, с чего ты его уж
так ненавидишь?
   - Ненавижу, и все. Тощий старый священник, меня от него тошнит.
   - А мне он нравится.  И  всегда  нравился.  Отец  Уотти  называет  его  -
истинный пастырь. И я тоже так думаю.
   - Ну и так его раз этак...
   - Джастина!!!
   - Ага, наконец-то ты оскорблен в своих лучших чувствах!  Пари  держу,  ты
думал, я и слов таких не знаю. Глаза Дэна заискрились смехом.
   - А ты знаешь, что это значит? Ну-ка, Джасси, давай объясни мне!
   Когда Дэн начинал ее поддразнивать, Джастина устоять не могла,  ее  глаза
тоже весело заблестели.
   - Ну, может, ты собираешься стать святым, балда несчастная, но если ты до
сих пор не знаешь, что это такое, лучше уж и не узнавай.
   Дэн стал серьезен.
   - Не беспокойся, не стану.
   Около него возникла пара стройных женских ножек, круто  повернулась.  Дэн
поднял глаза, багрово покраснел, отвел глаза, сказал небрежно:
   - А, Марта, привет.
   - Привет.
   Девушка была на диво хороша собой, талантом не отличалась, но одним своим
появлением на сцене украшала любой спектакль; притом она была будто  создана
для Дэна, и Джастина не раз слышала, как он ею восхищался. Высокая, то,  что
кинокритики  называют  секс-бомба  -  очень  черные  волосы,  черные  глаза,
белоснежная кожа, высокая грудь.
   Марта уселась на край стола Джастины, вызывающе  закинула  ногу  на  ногу
перед самым носом Дэна и устремила на него откровенно одобрительный  взгляд,
что его явно смущало. Господи, до чего хорош мальчик! Непостижимо, откуда  у
дурнушки  Джас  взялся  такой  красавчик  брат?  Ему,  пожалуй,  не   больше
восемнадцати, и это, пожалуй, будет совращение младенца, - ну и наплевать!
   - Может, зайдете ко мне, выпьете кофе и  еще  чего-нибудь?  -  предложила
Марта, глядя сверху вниз на Дэна. - Я вам обоим говорю, -  нехотя  прибавила
она.
   Джастина  решительно  покачала  головой,  в  глазах  ее  вспыхнула  некая
невысказанная мысль.
   - Нет, спасибо, мне некогда. Придется тебе удовольствоваться одним Дэном.
   Но и Дэн покачал головой так же  решительно,  однако  не  без  сожаления,
видно, соблазн и правда был велик.
   - Спасибо, Марта, но мне некогда. - Он  глянул  на  часы,  как  на  якорь
спасения. - Ох, мне надо бежать. Ты скоро, Джас?
   - Минут через десять буду готова.
   - Я подожду на улице, ладно?
   - Трусишка! - усмехнулась Джастина.
   Марта проводила его задумчивым взглядом черных глаз.
   - Просто великолепен. Только почему он на меня не смотрит?
   Джастина криво усмехнулась, наконец-то она сняла грим. Опять  вылезли  на
свет веснушки. Может быть, хоть Лондон поможет от них  избавиться,  там  нет
солнца.
   - Смотрит, не беспокойся. И он бы не прочь. Да только не  станет.  Это  ж
Дэн.
   - А почему? Что с ним, собственно, такое? Только не говори  мне,  что  он
гомик!  Черт,  почему,  сколько  я  ни  встреч