лище выглядело внушительно. Ныне покойный владелец  Дрохеды,
старейшего и самого богатого имения во всей округе, без памяти влюблен был в
свои владенья и дом  отстроил  им  под  стать.  Двухэтажный,  построенный  в
строгом георгианском стиле, дом этот сложен был из  отесанных  вручную  плит
кремового песчаника, доставленных из карьера с  востока,  за  пятьсот  миль;
большие окна с узорчатым переплетом, широкая веранда на металлических опорах
опоясывает весь нижний этаж. У всех окон, точно изящная рама, ставни черного
дерева - и это не только украшение: в летний зной их закрывают,  сохраняя  в
комнатах прохладу.
   На дворе уже осень, и крыша веранды и  стены  дома  обвиты  просто  сетью
зеленой листвы, но весной эта  глициния,  посаженная  полвека  назад,  когда
достроен был дом, все захлестывает  буйным  цветеньем  лиловых  кистей.  Дом
окружен несколькими акрами  заботливо  ухоженного  газона,  по  этой  ровной
зелени разбросаны аккуратные, на английский образец, куртины - и даже сейчас
еще ярко цветут розы, желтофиоли, георгины  и  ноготки.  Строй  великолепных
"призраков"  -  эвкалиптов  с  почти  белыми  стволами  и  узкими  листьями,
трепещущими  на  высоте  добрых   семидесяти   футов,   заслоняют   дом   от
безжалостного  солнца:  их  ветви,  густо  перевитые  плетями   ярко-лиловой
бугенвиллеи, образовали сплошной шатер. Даже  неизбежные  в  этом  полудиком
краю  уродливые  цистерны-водохранилища  укрыты  плащом  выносливых  местных
вьюнков, ползучих роз  и  глициний  и  ухитряются  выглядеть  скорее  грубой
необходимостью, а украшением. До безумия влюбленный в свою Дрохеду  покойный
Майкл Карсон наставил цистерн с избытком: по слухам,  тут  хватило  бы  воды
поливать газоны и цветники, даже если бы десять лет кряду не выпало ни капли
дождя.
   Тому, кто подъезжал со стороны луга, прежде всего бросался  в  глаза  сам
дом и осенявшие его эвкалипты, но потом взгляд замечал по сторонам и немного
позади еще одноэтажные постройки из светло-желтого песчаника, соединенные  с
главным зданием крытыми  галереями,  тоже  захлестнутыми  вьющейся  зеленью.
Здесь дорога с глубокими колеями  переходила  в  широкую  подъездную  аллею,
усыпанную гравием;  она  огибала  дом  сбоку  -  здесь  открывалась  круглая
площадка для экипажей - и вела дальше,  туда,  где  кипела  подлинная  жизнь
Дрохеды: к скотным дворам, сараям, стригальне. Все эти постройки и связанные
с ними работы укрывала тень исполинских перечных  деревьев  -  в  душе  отец
Ральф предпочитал их  бледным  эвкалиптам,  стражам  Большого  дома.  Густая
листва перечных деревьев, такая светлая, звенящая неумолчным жужжаньем пчел,
таит в себе что-то благодушно-ленивое и как нельзя лучше подходит для  фермы
в недрах Австралии.
   Отец Ральф поставил машину  и  пошел  к  дому,  а  с  веранды  уже  сияло
широчайшей улыбкой ему навстречу осыпанное веснушками лицо горничной.
   - Доброе утро, Минни, - сказал он.
   - Доброе утречко, ваше преподобие, да как же приятно вас видеть  в  такой
славный денек! - Выговор  у  нее  был  самый  ирландский.  Одной  рукой  она
распахнула перед гостем дверь, другую заранее протянула за его  потрепанной,
совсем не подобающей сану шляпой.
   В просторной полутемной прихожей, где пол выложен был мраморной плиткой и
поблескивали медные перила широкой лестницы, отец Ральф помедлил, пока Минни
не кивнула ему, давая знак пройти в гостиную.
   Мэри Карсон сидела в кресле, у высокого, во все пятнадцать футов от  полу
до потолка, раскрытого окна и, видимо,  не  замечала  вливающегося  с  улицы
холода. Густые волосы ее оставались  почти  такими  же  ярко-рыжими,  как  в
молодости; на огрубелой веснушчатой коже проступили еще и коричневые пятна -
печать старости, но морщин для шестидесяти пяти  лет  было  немного  -  так,
легкая тонкая сетка, словно на пуховом  стеганом  одеяле.  Неукротимый  нрав
этой женщины угадывался разве только по глубоким резким складкам, идущим  от
крыльев  прямого  римского  носа  к  углам  рта,  да  по  холодному  взгляду
бледно-голубых глаз.
   Отец Ральф прошел по дорогому французскому ковру и молча  поцеловал  руки
хозяйки; при своем высоком росте и непринужденности движений он это проделал
с большим изяществом, да еще  строгая  черная  сутана  придавала  всему  его
облику особую изысканность. Невыразительные глаза Мэри Карсон вдруг блеснули
смущением, она едва сдержала жеманную улыбку.
   - Выпьете чаю, отец Ральф?
   - Это зависит от того, хотите ли вы прослушать мессу, -  сказал  он,  сел
напротив нее, закинул ногу на ногу, так что под сутаной  стали  видны  брюки
для верховой езды и сапоги до колен; в  этих  краях  приходскому  священнику
иначе одеваться трудно. - Я приехал исповедать вас  и  причастить,  но  если
хотите прослушать мессу, через несколько минут буду готов начать.  Я  вполне
могу попоститься еще немного.
   - Вы чересчур добры ко мне, святой  отец,  -  самодовольно  заявила  Мэри
Карсон, превосходно понимая, что и  он,  как  все  прочие,  относится  столь
почтительно не к ней самой, но к ее деньгам. - Пожалуйста,  выпейте  чаю,  -
продолжала она.  -  С  меня  вполне  достаточно  исповедоваться  и  получить
отпущение грехов.
   На лице его не выразилось ни тени досады - здешний  приход  был  отличной
школой самообладания. Раз уж замаячил случай  подняться  из  ничтожества,  в
какое он впал из-за своего слишком пылкого нрава, больше он такой ошибки  не
совершит. И если тонко повести игру, быть может, эта старуха и есть ответ на
его молитвы.
   - Должна признаться вам, святой  отец,  что  я  очень  довольна  минувшим
годом, - сказала она. - Вы куда более подходящий пастырь, чем  был  покойный
отец Келли, да сгноит господь его душу. - При последних словах в  ее  голосе
вдруг прорвалась мстительная свирепость.
   Отец Ральф вскинул на нее весело блеснувшие глаза.
   - Дорогая миссис Карсон! Вы высказываете не слишком христианские чувства!
   - Зато говорю правду. Старик  был  отъявленный  пропойца,  и  я  уверена,
господь Бог сгноит его душу, как выпивка сгноила его тело. - Она наклонилась
к священнику. - За этот год я неплохо вас узнала, и, надо думать,  я  вправе
задать вам несколько вопросов, как вы полагаете? В конце концов вам  тут,  в
Дрохеде,  живется  привольно:  изучаете  скотоводство,  совершенствуетесь  в
верховой езде, избежали неустроенной жизни в Джилли. Разумеется, я сама  вас
пригласила, но, надо думать, я вправе и получить кое-какие  ответы,  как  вы
полагаете? Не так-то приятно услышать это напоминание - сколь многим  он  ей
обязан, но он давно ждал часа, когда она сочтет, что он уже достаточно в  ее
власти, и начнет предъявлять какие-то требования.
   - Конечно, это ваше право, миссис Карсон. Я вам бесконечно благодарен  за
доступ в Дрохеду и за все ваши подарки : за лошадей, за машину.
   - Сколько вам лет? - спросила она без перехода.
   - Двадцать восемь.
   - Еще меньше, чем я думала. И  все  равно,  таких  священников,  как  вы,
обычно не засылают в дыру вроде Джилли.  Чем  же  вы  провинились,  что  вас
сослали в такое захолустье?
   - Я оскорбил епископа, - спокойно, с улыбкой ответил он.
   - И, видно, не на шутку! Однако, думаю, пастырю с вашими  талантами  мало
радости застрять в таком вот Джиленбоуне.
   - На то Божья воля.
   - Вздор и чепуха! Вас привели сюда вполне человеческие слабости - и ваши,
и епископа. Один только Папа Римский непогрешим.  В  Джилли  вам  совсем  не
место,  все  мы,  здешние,  это  понимаем,  хотя,   конечно,   приятно   для
разнообразия получить такого духовного отца, обычно к нам  шлют  неудачников
без гроша за душой, кому смолоду была одна дорога  -  в  священники.  А  вам
самое место где-нибудь в высших церковных сферах, а вовсе не тут, с лошадьми
да овцами. Вам очень к лицу была бы красная кардинальская сутана.
   - Боюсь, на это надежды нет. Думаю, архиепископ, наместник Папы Римского,
не часто вспоминает о столь отдаленном приходе и едва ли станет искать здесь
достойных кардиналов. Но могло быть и хуже. Здесь у  меня  есть  вы  и  есть
Дрохеда.
   Она приняла эту откровенную лесть  именно  так,  как  он  и  рассчитывал:
приятно, что он так хорош собой, так внимателен, так умен и  остроумен;  да,
право, из него вышел бы великолепный  кардинал.  Сколько  она  себя  помнит,
никогда не встречала такого  красавца  -  и  притом  чтобы  так  своеобразно
относился к своей красоте. Конечно же, он не может не знать, до чего  хорош:
высок, безупречно сложен, тонкое  аристократическое  лицо,  во  всем  облике
удивительная гармония и законченность, - далеко не все свои создания господь
Бог одаряет столь щедро.
   Весь он,  от  волнистых  черных  кудрей  и  изумительных  синих  глаз  до
маленьких изящных рук и ступней, поистине совершенство. Не может быть, чтобы
он этого не сознавал. И однако, есть в нем какая-то отрешенность, как-то  он
дает почувствовать, что не был и  не  станет  рабом  своей  наружности.  Без
зазрения совести воспользуется ею,  если  надо,  если  это  поможет  достичь
какой-то цели, но ничуть при этом не любуясь собою,  скорее  -  так,  словно
людей, способных поддаться подобным чарам, даже презирать не стоит. Да, Мэри
Карсон дорого бы дала, лишь бы узнать, что же в прошлом Ральфа де Брикассара
сделало его таким.
   Любопытно, очень многие священнослужители прекрасны, как Адонис, и влекут
к себе женщин неодолимо, как Дон-Жуан. Быть может, они потому  и  дают  обет
безбрачия, что боятся - не довело бы до беды такое обаяние?
   - Чего ради вы  терпите  Джиленбоун?  -  спросила  она.  -  Не  лучше  ли
отказаться от сана, чем пойти на такое? При ваших талантах вы достигли бы  и
богатства, и власти на любом  поприще,  и  не  уверяйте  меня,  что  вас  не
привлекает хотя бы власть.
   Он приподнял левую бровь.
   - Дорогая миссис Карсон, вы ведь  католичка.  Вам  известно  -  обет  мой
нерушим. Священником я останусь до самой смерти. Я не могу изменить обету.
   Она презрительно фыркнула:
   - Да ну, бросьте! Неужели вы и впрямь верите,  что,  если  откажетесь  от
сана, вас поразят громы небесные или кто-то станет преследовать с собаками и
ружьями?
   - Конечно, нет. И точно так же я не верю,  что  вы  столь  неумны,  чтобы
вообразить,  будто  в  лоне  святой  церкви  меня  удерживает  страх   перед
возмездием.
   - Ого! У вас  злой  язык,  отец  де  Брикассар!  Так  что  же  тогда  вас
связывает? Чего ради вы готовы сносить здешнюю пыль, жару и  мух?  Почем  вы
знаете, может быть, ваша каторга в Джилли - пожизненная.
   На миг синие глаза  его  омрачились,  но  он  улыбнулся  и  посмотрел  на
собеседницу с жалостью.
   - А вы великая утешительница! - Он поднял глаза к  потолку,  вздохнул.  -
Меня с колыбели готовили к священному служению, но это далеко  не  все.  Как
объяснить это женщине? Я - сосуд, миссис Карсон,  и  в  иные  часы  я  полон
Богом. Будь я лучшим слугою церкви, я  никогда  не  бывал  бы  пуст.  И  эта
полнота, единение с Богом не зависят от того, где  я  нахожусь.  Она  дается
мне, все равно, в Джиленбоуне ли я или во дворце епископа. Но определить это
чувство словами трудно, ибо даже для священнослужителей оно  великая  тайна.
Божественный дар, мало кому его дано изведать. Вот, пожалуй, так. Расстаться
с ним? Этого бы я не мог.
   - Значит, и это власть, так? Но почему  она  дается  именно  священникам?
По-вашему, человек обретает  ее  только  оттого,  что  во  время  длиннейшей
утомительнейшей церемонии его мазнут елеем? Да с чего вы это вообразили?
   Он покачал головой.
   - Послушайте, ведь посвящению в духовный сан  предшествуют  многие  годы.
Тщательно готовишь дух свой, чтобы он мог стать сосудом господним. Благодать
надо заслужить! И это труд  ежедневный,  ежечасный.  В  этом  и  есть  смысл
священнического обета, неужели вы не понимаете? Дабы ничто земное  не  могло
стать между служителем церкви и состоянием его духа - ни любовь  к  женщине,
ни любовь к деньгам, ни нежелание смиряться перед другими  людьми.  Бедность
для меня не внове - я родом из небогатой  семьи.  Сохранять  целомудрие  мне
ничуть не трудно. А смирение? Для меня это из трех задач самая трудная. Но я
смиряюсь, ибо если поставлю самого  себя  выше  своего  долга  быть  сосудом
господним, я погиб. Я смиряюсь. И, если надо, я готов терпеть Джиленбоун  до
конца дней моих.
   - Тогда вы болван, - сказала она. - Я тоже считаю, что есть вещи поважнее
любовниц, но роль сосуда божьего не из их числа. Странно. Никогда не думала,
что вы так пылко веруете. Мне казалось, вам не чужды сомнения.
   - Они мне и не чужды. Какой мыслящий человек не знает сомнений? Оттого-то
подчас я и ощущаю пустоту. - Он смотрел  поверх  ее  головы,  на  что-то  ее
взгляду недоступное. - Знаете ли вы,  что  я  отказался  бы  от  всех  своих
желаний, от всех честолюбивых помыслов, лишь бы стать  воистину  совершенным
пастырем?
   - Совершенство в чем бы то ни было  -  скука  смертная!  -  сказала  Мэри
Карсон. - Что до меня, я предпочитаю толику несовершенства.
   Он засмеялся, посмотрел на нее с восхищением и не без зависти. Да, что  и
говорить, Мэри Карсон женщина незаурядная!
   Тридцать три года назад она осталась  вдовой,  единственный  ее  ребенок,
сын, умер в младенчестве. Из-за особого своего  положения  в  джиленбоунском
обществе она не удостоила согласием даже самых честолюбивых претендентов  на
ее руку и сердце;  ведь  как  вдова  Майкла  Карсона  она  была,  бесспорно,
королевой здешних мест, выйди же она за кого-то замуж, пришлось бы  передать
ему право на все свои владения. Нет, играть в жизни вторую скрипку - это  не
для Мэри Карсон. И она отреклась от радостей плоти,  предпочитая  оставаться
самовластной владычицей; о том,  чтобы  завести  любовника,  нечего  было  и
думать - сплетни распространялись в Джиленбоуне, как  электрический  ток  по
проводам. А она отнюдь  не  жаждала  показать,  что  не  чужда  человеческих
слабостей.
   Но теперь она достаточно стара, принято считать, что это  возраст,  когда
плотские  побуждения  остались  в  прошлом.  Если  новый  молодой  священник
старательно исполняет долг ее духовного отца и она вознаграждает его усердие
маленькими подарками вроде автомобиля, тут нет ничего неприличного. Всю свою
жизнь Мэри Карсон была неколебимой опорой  католической  церкви,  надлежащим
образом поддерживала свой приход и его пастыря духовного даже  тогда,  когда
отец Келли перемежал чтение молитв во время службы  пьяной  икотой.  Она  не
единственная благоволит к преемнику отца  Келли:  отец  Ральф  де  Брикассар
заслужил признание всей паствы, богачи и бедняки тут  оказались  единодушны.
Если прихожане с далеких окраин не могут приехать к нему в Джилли, он сам их
навещает, и пока Мэри Карсон не подарила ему  автомобиль,  пускался  в  путь
верхом. За его терпение и доброту все питают к нему приязнь, а иные искренне
полюбили; Мартин Кинг из Бугелы, не скупясь, заново обставил церковный  дом,
Доминик О'Рок из Диббен-Диббена оплачивает отличную экономку.
   Итак, вознесенная на пьедестал своего возраста и положения,  Мэри  Карсон
без  опаски  наслаждается  обществом  отца  Ральфа;  приятно  состязаться  в
остроумии с противником столь  же  тонкого  ума,  приятно  превзойти  его  в
проницательности - ведь на самом-то деле никогда нет уверенности, что она  и
вправду его превосходит.
   - Да, так вот, вы говорили, наместник Папы, наверно, не часто  вспоминает
о столь отдаленном приходе, - сказала она, поглубже усаживаясь в кресле. - А
как по-вашему, что могло бы поразить сего святого мужа настолько,  чтобы  он
сделал Джилли осью своей деятельности?
   Отец Ральф невесело усмехнулся.
   - Право, не знаю. Что-нибудь необычайное? Внезапное спасение  тысячи  душ
разом, внезапно открывшийся дар исцелять хромых и слепых... Но  время  чудес
миновало.
   - Ну, бросьте, в этом я сильно сомневаюсь. Просто господь  Бог  переменил
технику. В наши дни он пускает в ход деньги.
   - Вы циничная женщина! Может быть, поэтому вы мне так  нравитесь,  миссис
Карсон.
   - Меня зовут Мэри. Пожалуйста, зовите меня просто Мэри.
   И горничная Минни вкатила в комнату чайный столик в ту самую минуту,  как
отец де Брикассар произнес:
   - Благодарю вас, Мэри.
   Над горячими лепешками и  поджаренным  хлебом  с  анчоусами  Мэри  Карсон
вздохнула:
   - Я хочу, чтобы сегодня вы молились за меня с удвоенным усердием, дорогой
отец Ральф.
   - Зовите меня просто Ральф, - сказал он и продолжал не без лукавства:
   - Право, не знаю, можно ли молиться за вас еще  усерднее,  чем  я  молюсь
обычно, но - попытаюсь.
   - О, вы прелесть! Или это злой намек? Вообще-то я  не  люблю  откровенной
лести, но с вами никогда не знаешь, пожалуй, в  этой  откровенности  кроется
смысл более глубокий. Некая приманка,  клок  сена  перед  носом  у  осла.  В
сущности, что вы обо мне думаете, отец де  Брикассар?  Этого  я  никогда  не
узнаю, у вас никогда не хватит бестактности сказать мне правду, не  так  ли?
Прелестно, очаровательно... Однако молиться обо мне вы обязаны.  Я  стара  и
грешила много.
   - Все мы не становимся моложе, и я тоже грешен. У нее  вырвался  короткий
смешок, - Дорого бы я дала, чтобы узнать ваши грехи! Да-да, можете поверить!
- она помолчала минуту, потом круто переменила тему:
   - Я осталась без старшего овчара.
   - Опять?
   - За  минувший  год  сменилось  пятеро.  Все  труднее  найти  порядочного
работника.
   - Ну, по слухам, вы не слишком заботливая и щедрая хозяйка.
   - Какая  дерзость!  -  ахнула  она  и  засмеялась.  -  А  кто  купил  вам
новехонький "даймлер", чтобы избавить вас от поездок верхом?
   - Да, но ведь как усердно я молюсь за спасение вашей души!
   - Будь у Майкла хоть половина вашего ума и твердости, наверно, я  бы  его
любила, - вдруг сказала Мэри Карсон. Лицо ее стало злым и  презрительным.  -
Вы что же думаете, у меня нет никого родных и я должна оставить свои  деньги
и свою землю святой церкви, так что ли?
   - Понятия не имею, - спокойно отозвался Ральф и налил себе еще чаю.
   - Имейте в виду, у меня есть брат, счастливый папаша множества сыновей.
   - Очень рад за вас, - пресерьезно заявил священник.
   - Когда я выходила замуж, у меня не было ни  гроша.  И  я  знала,  что  в
Ирландии мне замужеством ничего не поправить: там, чтобы подцепить  богатого
мужа, нужно хорошее воспитание, происхождение и  связи.  И  я  работала  как
каторжная, копила на  билет  в  страну,  где  состоятельные  люди  не  столь
разборчивы. Когда я приехала сюда, у меня только и было что лицо  да  фигура
да побольше ума, чем принято  ждать  от  женщины,  и  этого  хватило,  чтобы
поймать богатого дурня Майкла Карсона. Он обожал меня до самой своей смерти.
   - А что же ваш брат? - подсказал отец Ральф, думая,  что  она  забыла,  с
чего начала.
   - Брат на одиннадцать лет моложе меня, стало быть, сейчас  ему  пятьдесят
четыре. Нас осталось в живых только двое. Я  его  почти  не  знаю;  когда  я
уехала из Голуэя, он был еще маленький. Теперь он живет в Новой Зеландии, но
если перебрался туда, чтобы разбогатеть, это ему не  удалось.  А  вот  вчера
вечером, когда с фермы пришел скотник и сказал, что Артур Тевиет собрал свои
пожитки и дал тягу, я вдруг подумала о Падрике. Я тут старею, рядом ни  души
родной. А ведь у Пэдди опыт, на земле он работать умеет, а своей земли нет и
купить не на что. Вот я и подумала, почему  бы  не  написать  ему  -  пускай
приезжает и сыновей привезет. После моей смерти ему останутся и  Дрохеда,  и
"Мичар Лимитед", и ведь он единственный ближе мне по крови, чем какие-то там
родичи в Ирландии, седьмая вода на киселе, я их даже и не знаю.
   Она улыбнулась.
   - Ждать глупо, правда? С таким же успехом он может  приехать  сюда  прямо
теперь, пускай привыкает разводить овец на наших черноземных равнинах, у нас
ведь не Новая Зеландия, все по-другому. И тогда после моей смерти  он  будет
чувствовать себя вполне спокойно в роли хозяина.
   Она опустила голову и испо