аполучила Ральфа де Брикассара, тебе уже незачем было оставаться с Люком.
   - Да, - вздохнула Мэгги, - Ральф меня разыскал. Только ведь это ничему не
помогло, правда? Я знала, он никогда не откажется от своего бога.  Потому  и
решила - пускай у меня останется хоть частица его, единственное, чем я  могу
завладеть. Его ребенок. Дэн.
   - Я как будто эхо слышу. - Фиа засмеялась невеселым своим  смехом.  -  Ты
говоришь моими словами.
   - Фрэнк?
   Скрипнуло кресло; Фиа встала, прошлась взад и вперед по  звонким  плиткам
веранды, потом остановилась перед дочерью, посмотрела на нее в упор.
   - Так, так! Мы квиты, а, Мэгги? Ну, а ты давно узнала?
   - Еще когда была маленькая. Когда Фрэнк убежал из дому.
   - Его отец был женатый человек. Много старше  меня,  видный  политический
деятель. Имя известное, даже ты, наверно, слышала. В  Новой  Зеландии  полно
улиц, названных в его честь, найдутся даже два-три города. Но на сей  раз  я
стану его называть Пакеха. На языке  маори  это  значит  "белый  человек"  -
ничего, сойдет. Он уже умер, конечно. Во мне и самой есть  капля  маорийской
крови, а отец Фрэнка был наполовину маори. По Фрэнку это было  очень  видно,
ведь наследственность получилась с двух  сторон.  Ох,  как  я  любила  этого
человека! Может быть, это был зов крови, не знаю. Он был красавец.  Высокий,
грива черных волос и черные, сияющие, смеющиеся глаза. В нем было все,  чего
не хватало Пэдди, - культура, утонченность, редкостное обаяние. Я его любила
до безумия. И думала, что уж никогда больше никого не полюблю;  и  упивалась
этим самообманом долго, очень долго, и протрезвела слишком поздно... - Голос
изменил ей. Она отвернулась, несколько минут смотрела в сад. - Я  во  многом
виновата, Мэгги, можешь мне поверить.
   - Значит, вот почему ты любила Фрэнка больше всех нас, - сказала Мэгги.
   - Я и сама так думала - потому что он сын Пакехи, а все остальные -  дети
Пэдди. - Фиа опустилась в кресло, странный скорбный не то стон, не то  вздох
сорвался с ее губ. - Итак, история повторяется. Да, я посмеялась  про  себя,
когда увидела Дэна, можешь мне поверить.
   - Ты необыкновенная женщина, мама!
   - Разве? - Кресло скрипнуло; Фиа подалась вперед. - Скажу  тебе  на  ушко
маленький секрет, Мэгги. Необыкновенная там или  самая  обыкновенная,  но  я
очень несчастная женщина. По той  ли,  по  другой  ли  причине,  но  я  была
несчастна с того самого дня, как встретила Пакеху. Прежде всего по своей  же
вине. Я его любила, но не дай Бог ни одной женщине испытать в жизни то,  что
выпало мне из-за него. И потом, Фрэнк.., я дорожила  одним  Фрэнком,  а  обо
всех вас и не думала. Не думала о Пэдди, а он - лучшее, что мне дано было  в
жизни. Но я тогда этого не понимала. Только тем и занималась, что сравнивала
его с Пакехой. Нет, конечно же, я была ему  благодарна,  и  я  не  могла  не
видеть, что он прекрасный человек... - Фиа пожала плечами. - Ну  ладно,  что
было, то прошло. Просто я хотела сказать: ты виновата, Мэгги. Разве ты  сама
не понимаешь, что виновата?
   -  Нет,  не  понимаю.  По-моему,  виновата  церковь,  когда  отнимает   у
священников еще и это.
   - Забавно, мы всегда говорим о церкви как о сопернице. Ты украла  мужчину
у соперницы, Мэгги, совсем как я когда-то.
   - Ральф ничем не связан был ни с одной женщиной, только со мной.  Церковь
- не женщина, мама. Это не человек, просто такой институт.
   - Зря ты передо мной оправдываешься. Я знаю все, что тут  можно  сказать.
Когда-то я и сама так рассуждала. О том,  чтобы  Пакеха  развелся  с  женой,
нечего  было  и  думать.  Он  один  из  первых  среди  маори  стал   большим
политическим деятелем; ему пришлось выбирать между  мной  и  своим  народом.
Какой мужчина устоит перед таким соблазном, откажется от величия? Вот и твой
Ральф выбрал церковь, ведь так? Что ж, я решила  -  пусть,  мне  все  равно.
Возьму от Пакехи что могу, по крайней мере у меня  будет  от  него  ребенок,
ребенка мне ничто не помешает любить.
   И вдруг в Мэгги вскипела  ненависть,  дикая  обида  вытеснила  жалость  к
матери - значит, та считает,  что  и  она,  Мэгги,  так  же  все  испортила,
загубила жизнь и себе и сыну?! И она сказала:
   - Ну нет, мама, я гораздо хитрее тебя. У моего сына  есть  законное  имя,
этого у него никто не отнимет, даже Люк.
   Фиона Клири задохнулась, проговорила не сразу, сквозь зубы:
   - Ядовито сказано! Так вот ты какая, Мэгги! А поглядеть - сама  кротость,
мухи не обидишь. Что ж, верно, мой отец попросту купил мне мужа, чтобы  дать
Фрэнку имя и сплавить меня подальше. Я готова была головой  поручиться,  что
ты об этом не знаешь. Откуда ты узнала?
   - Это мое дело.
   - Но и ты поплатишься, Мэгги. Поверь, расплаты не миновать. Тебе  это  не
пройдет даром, как не прошло мне. Я потеряла Фрэнка,  для  матери  не  может
быть утраты более жестокой - мне даже увидеть его нельзя, а  я  так  по  нем
тоскую... Но подожди! Ты тоже потеряешь Дэна.
   - Нет уж, постараюсь не потерять. Ты потеряла Фрэнка потому,  что  он  не
мог ужиться с папой. А я позаботилась, чтоб у Дэна не  было  никакого  папы,
чтоб никто не мог его взнуздать и запрячь. Я сама  его  взнуздаю  и  запрягу
накрепко - в Дрохеду. Ты думаешь, почему я  уже  понемножку  делаю  из  него
овчара? В Дрохеде он в безопасности, тут ему ничто не грозит.
   - А папе грозило? А Стюарту?  Безопасности  на  свете  нет.  И  если  Дэн
захочет отсюда уехать, ты его не удержишь. Папа вовсе не взнуздывал  Фрэнка.
Ничего подобного. Фрэнка нельзя было взнуздать. И если ты воображаешь, будто
ты, женщина,  сумеешь  взнуздать  сына  Ральфа  де  Брикассара,  ты  глубоко
ошибаешься. Сама подумай, это так ясно. Если ни я, ни ты не сумели  удержать
отцов, где нам удержать сыновей?
   - Я потеряю Дэна только в одном случае, мама, если ты  проболтаешься.  Но
прежде я тебя убью, так и знай.
   - Не волнуйся, из-за меня тебе вовсе  незачем  идти  на  виселицу.  Я  не
собираюсь выдавать твой секрет; просто мне  любопытно  смотреть  на  это  со
стороны. Да, только этим я и занимаюсь, дочка. На все смотрю со стороны.
   - Ох, мама! Ну отчего ты стала такая? Такая всему посторонняя,  закрытая,
ничем не хочешь поделиться! Фиа вздохнула.
   - Оттого, что случилось очень давно, за много лет до твоего  рождения,  -
сказала она горько.
   Но Мэгги яростно затрясла сжатым кулаком.
   - Ну нет, и слышать не хочу! После всего,  что  ты  мне  тут  рассказала?
Больше ты меня не разжалобишь этой старой историей!  Вздор,  вздор,  чепуха!
Слышишь, мама? Ты полжизни смаковала эти свои страдания, хватит!
   Фиа улыбнулась ей - весело, от души.
   - Прежде я думала, дочь - это так, между прочим, важно, что у  меня  есть
сыновья, но я ошибалась. Ты мне доставляешь совсем  особенное  удовольствие,
Мэгги, от сыновей мне такого не получить. С дочерьми мы равны, понимаешь ли.
Сыновья не то. Сыновья - просто беззащитные куклы, мы  их  расставляем,  как
хотим, и сшибаем одним щелчком, когда вздумается.
   Мэгги смотрела на мать во все глаза.
   - До чего ты безжалостная. Тогда скажи мне, ну а мыто в чем виноваты?
   - В том, что родились на свет, - сказала Фиа.
 
*** 
 
   Тысячи и тысячи мужчин возвращались  по  домам,  сбрасывали  форму  цвета
хаки, широкополые шляпы и  вновь  надевали  все  штатское.  И  лейбористское
правительство, все еще стоявшее у власти, начало всерьез  присматриваться  к
огромным поместьям на западных равнинах, к крупнейшим  владениям  в  глубине
страны. Несправедливо,  чтобы  столько  земли  принадлежало  какой-то  одной
семье, ведь очень многим австралийцам, которые честно  исполняли  свой  долг
перед родиной, негде голову приклонить вместе с их семьями, да и государство
заинтересовано в том, чтобы люди старательней хозяйничали на земле. Простору
много, страна не меньше США, а населения всего шесть миллионов, и  на  шесть
миллионов - горсточка земельных тузов,  горсточка  таких,  кому  принадлежат
громадные угодья. Нет,  крупнейшие  поместья  должны  уступить  долю  земли,
поделиться своими несчетными акрами с ветеранами войны.
   В Бугеле из ста пятидесяти тысяч акров осталось семьдесят:  двое  солдат,
возвратившись с фронта, получили от Мартина  Кинга  по  сорок  тысяч  акров.
Радней Ханиш насчитывала сто двадцать тысяч акров,  а  потому  Росс  Маккуин
лишился шестидесяти тысяч - ими наделили еще двоих вчерашних воинов. Так оно
и шло. Конечно, правительство как-то возмещало овцеводам потери, но  платило
много дешевле, чем если бы они сами продавали свою землю. И это было обидно.
Еще как обидно! Но власти в  Канберре  не  слушали  никаких  доводов:  такие
огромные владения, как  Бугела  и  Радней  Ханши,  следует  делить.  Ясно  и
понятно, что одному владельцу вовсе  не  требуется  столько  земли,  ведь  в
джиленбоунской округе очень многие фермеры имеют  меньше  чем  по  пятьдесят
тысяч акров - и, однако, процветают.
   И вот что всего обиднее: похоже, теперь  бывшие  солдаты  не  отступятся.
После первой мировой войны у  большинства  крупных  поместий  тоже  отрезали
часть земли, но тогда новоявленные хозяева, не имея ни знаний, ни опыта,  не
сумели с толком  и  выгодой  разводить  на  ней  скот;  постепенно  ветераны
отчаялись в успехе, и прежние владельцы за гроши вновь скупили отнятые у них
участки. Однако на сей раз правительство намерено за свой  счет  подучить  и
наставить начинающих фермеров.
   Почти все хозяева старых имений были ярыми приверженцами Земельной партии
и убежденными ненавистниками лейбористов, полагали, что это сплошь горожане,
рабочие крупных промышленных центров,  профсоюзные  заправилы  да  никчемные
интеллигенты-марксисты. Тем более жестоко уязвило открытие, что у  семейства
Клири, заведомо голосующего за лейбористов, не отрежут ни  единого  акра  от
необъятных  дрохедских  земель.  Ведь  Дрохеда   -   собственность   Римской
католической церкви, а стало  быть,  разделу  не  подлежит.  Вопль  протеста
достиг Канберры, но услышан не  был.  Землевладельцам  было  нелегко  снести
такое пренебрежение, ведь они всегда считали себя самой влиятельной силой  в
кулуарах парламента, а оказалось, столичные власти их в грош не ставят.  Вся
сила - за федеральным правительством, и представители штатов ничего не могут
от него добиться.
   Итак, Дрохеда сохранила все  свои  четверть  миллиона  акров  и  осталась
великаном в мире лилипутов.
 
*** 
 
   Выпадали и кончались дожди, то в меру, то побольше, то  поменьше,  но,  к
счастью, такой страшной засухи больше не было.  Постепенно  росло  поголовье
овец, и много лучше стала шерсть, Дрохеда превзошла даже все, чего  достигла
перед засухой, - подвиг нешуточный.  Все  помешались  на  улучшении  породы.
Поговаривали,  что  некий  Хэддон  Риг  состязается  с  владельцем  соседней
Уорренской фермы Максом Фокинером и намерен получить на Сиднейской  выставке
призы  за  лучшего  барана-производителя  и  лучшую  овцу.  Цены  на  шерсть
понемногу росли, потом небывало, стремительно поднялись. Европа, Соединенные
Штаты и Япония жадно  хватали  всю  до  последнего  волоконца  австралийскую
тонкую шерсть. Более грубую шерсть, годную на плотные материи,  на  ковры  и
фетр, поставляют и другие страны, но только из  длинной  шелковистой  шерсти
австралийских  тонкорунных  мериносов  можно  изготовить  тончайшие   ткани,
мягкие, как самый нежный батист. И лучшую шерсть таких  сортов  получают  на
черноземных равнинах, что лежат на северо-западе Нового Южного Уэльса  и  на
юго-западе Квинсленда.
   Казалось, после долголетних тяжких испытаний пришла заслуженная  награда.
Никогда еще Дрохеда не давала таких неслыханных  доходов.  Год  за  годом  -
миллионы фунтов стерлингов. Фиа подсчитывала и сияла  от  удовольствия.  Боб
нанял еще двух овчаров. Все шло бы как нельзя лучше, если б не эта напасть -
кролики, они, как и прежде, оставались бичом пастбищ.
   И на Главной усадьбе вдруг стало славно, как никогда. После того как  все
вокруг затянули сетками, в комнатах уже не было мух; а к сеткам все привыкли
и уже не понимали, как без них можно  было  существовать.  Конечно,  не  бог
весть какое украшение, зато насколько эти сетки облегчили жизнь; к  примеру,
в самую жару прекрасно можно пообедать на свежем воздухе, на веранде, увитой
густолистыми, шелестящими под ветром плетями глицинии.
   Древесным лягушкам сетка тоже пришлась по  вкусу.  Маленькие,  зеленые  с
золотистым отливом, на цепких лапках  они  взбирались  по  наружной  стороне
сетки и застывали и подолгу важно и серьезно созерцали людей  за  столом.  А
потом вдруг какая-нибудь прыгнет, ухватит бабочку  чуть  ли  не  больше  нее
самой и опять сидит неподвижно,  с  полным  ртом,  из  которого  больше  чем
наполовину торчит и неистово трепещет жертва. Дэн и Джастина с  любопытством
смотрели,  как  долго  лягушка  управляется  со  своей  добычей  -  сидит  и
пресерьезно смотрит сквозь сетку и каждые десять минут понемногу заглатывает
все больше. Насекомое удивляло живучестью, иной раз уже  и  кончики  крыльев
исчезли в лягушачьей пасти, а ножки все еще дергаются.
   - Бр-р! Вот так участь! - смеялся Дэн. - Представляешь, ты еще наполовину
живая, а другую половину уже кто-то переваривает.
   Как и все в Дрохеде, маленькие О'Нилы  рано  пристрастились  к  чтению  и
словарем обладали богатым не по возрасту. Они росли  живыми,  смышлеными,  и
все на свете им было интересно. Кому-кому, а им жилось  совсем  славно.  Они
умели ездить на породистых пони и, подрастая,  получали  лошадку  покрупнее;
они учились заочно и терпеливо готовили уроки на  кухне  за  зеленым  столом
миссис Смит; играли в домике под перечным деревом; у них были свои любимцы -
кошки, собаки и даже ручная  ящерица  гоанна,  которая  послушно  ходила  на
поводке  и  знала  свое  имя.  А  главным  любимцем  был  крошечный  розовый
поросенок, умница, ничуть не глупее собаки, по кличке Свинкин-Корзинкин.
   В Дрохеде, вдали от городской скученности, дети почти никогда не  болели,
не знали  никаких  гриппов  и  простуд.  Мэгги  панически  боялась  детского
паралича, дифтерии, всякой инфекции - вдруг что-нибудь такое громом с ясного
неба поразит ее детей - и потому им делали все возможные прививки. И  Дэн  с
Джастиной жили прекрасной здоровой жизнью, вдоволь  было  и  упражнений  для
мускулов, и пищи для ума.
   Когда Дэну минуло десять, а Джастине - одиннадцать, их отправили  учиться
в Сидней -  Дэна,  по  традиции,  в  Ривервью-колледж,  а  его  сестру  -  в
Кинкоппелский пансион. Впервые Мэгги усадила их в самолет  и,  не  отрываясь
смотрела, как они машут платками на  прощанье;  оба  побледнели,  но  храбро
сохраняли на лицах спокойствие, а ведь им никогда еще не приходилось уезжать
из дому. Ей отчаянно хотелось их проводить, своими глазами убедиться, что им
хорошо на новом месте, но вся семья  решительно  запротестовала  -  и  Мэгги
покорилась. Все, начиная с Фионы и кончая  Джимсом  и  Пэтси,  считали,  что
малышам куда полезнее самостоятельность.
   - Довольно тебе кудахтать над ними, - сурово сказала Фиа.
   Но когда  самолет  взлетел,  подняв  тучу  пыли,  и  начал  взбираться  в
мерцающую знойную высь, Мэгги  словно  раздвоилась.  Сердце  разрывалось  от
разлуки с Дэном, но разлука с Джастиной была облегчением. В чувстве Мэгги  к
сыну не было двойственности: ведь он от природы такой веселый,  спокойный  и
любящий, отвечает нежностью на нежность так же  естественно,  как  дышит.  А
Джастина - очаровательное, но и несносное чудовище. Ее поневоле тоже любишь,
нельзя не любить - такая в этой девчонке сила,  и  внутренняя  цельность,  и
уверенность в себе, и еще немало достоинств. Одна  беда:  она  не  принимает
любви, как принимает Дэн, и ни разу не дала Мэгги высшей материнской радости
- почувствовать, что дочери она нужна. Ни тебе дружелюбной общительности, ни
легких шалостей, и убийственная манера обращаться  со  всеми,  а  главное  с
матерью, холодно и надменно. Мэгги узнавала  в  дочери  немало  такого,  что
когда-то бесило ее в Люке О'Ниле, но Джастина по крайней мере не  скупая.  И
на том спасибо.
   Воздушная  линия  до  Сиднея  процветала,  и  все  каникулы,  даже  самые
короткие, дети могли проводить в Дрохеде. Но оба очень быстро  освоились  со
школой и вошли во вкус новой жизни.  После  поездок  домой  Дэн  всякий  раз
немного скучал, но Джастина чувствовала себя в Сиднее как рыба  в  воде,  и,
когда попадала в Дрохеду, ее все время тянуло назад в город. Отцы иезуиты из
Ривервыо-колледжа, в  восторге  от  Дэна,  не  могли  им  нахвалиться  -  не
воспитанник, а чудо, первый в ученье  и  в  спорте.  Кинкоппелских  монахинь
Джастина отнюдь не приводила в восторг - тех, у кого  такой  зоркий  глаз  и
злой язык,  обычно  недолюбливают.  Джастина  была  классом  старше  Дэна  и
училась, пожалуй, еще лучше, но первенствовала только в ученье.
 
*** 
 
   Номер "Сидней морнинг гералд" от 4  августа  1952  года  оказался  весьма
примечательным. На  первой  странице,  как  правило,  печатали  только  одну
фотографию - наверху, на самой середине, как иллюстрацию к самой  выдающейся
новости. И в этот день в газете  появился  превосходный  портрет  Ральфа  де
Брикассара.
   "Его  святейшество  Папа  Пий  XII  сегодня  возвел   в   сан   кардинала
архиепископа Ральфа  де  Брикассара,  который  в  настоящее  время  является
помощником государственного секретаря в Ватикане.
   Его высокопреосвященство  Ральф  Рауль  де  Брикассар  долгое  время  был
ревностным слугою католической церкви у  нас  в  Австралии;  он  начал  свою
деятельность в июле 1919 года, едва приняв сан, и неутомимо  трудился  здесь
вплоть до марта 1938, когда его призвали в Ватикан.
   Кардинал де Брикассар родился 23 сентября 1893  года  в  Ирландии;  он  -
второй сын в  семье,  ведущей  начало  от  барона  Ранульфа  де  Брикассара,
прибывшего в Англию со свитой Вильгельма Завоевателя. По семейной  традиции,
кардинал избрал для себя духовное поприще.  Семнадцати  лет  он  поступил  в
духовную семинарию, а по рукоположении послан был в Австралию. Первые месяцы
здесь он служил при ныне покойном епископе  Майкле  Клэбби,  в  Уиннемарской
епархии.
   В июне 1920 года он был переведен на пост священника в приход Джиленбоун,
на северо-западе  Нового  Южного  Уэльса.  Позднее  получил  сан  прелата  и
оставался в Джиленбоуне до декабря 1928 года. Затем стал  личным  секретарем
его  преосвященства  архиепископа  Дарка  и,  наконец,   личным   секретарем
тогдашнего  папского   легата,   его   высокопреосвященства   кардинала   ди
Контини-Верчезе. Произведен был в епископы. Когда же кардинал переведен  был
в Рим и началась его блистательная карьера в Ватикане, епископ де Брикассар,
поставленный архиепископом, возвратился в Австралию и, в свою очередь, занял
пост папского легата. Здесь он оставался важнейшим доверенным лицом Ватикана
вплоть до перевода в Рим в 1938 году; с тех пор он необычайно  возвысился  в
правящих сферах святой церкви. Ныне, в возрасте 58 лет, его считают одним из
немногих деятелей, определяющих политику Ватикана.
   Наш  корреспондент  беседовал  вчера  с  некоторыми  из  бывших  прихожан
кардинала де Брикассара в Джиленбоуне. О нем здесь сохранились самые  теплые
воспоминания. В  большинстве  своем  население  этой  богатой  овцеводческой
округи исповедует католическую веру.
   "Преподобный отец де Брикассар основал в наших краях Общество книголюбов,
когда  был  у  нас  пастырем,  -  сказал  мистер  Гарри  Гоф,  нынешний  мэр
Джиленбоуна. - Это было, особенно по  тем  давним  временам,  весьма  ценное
начинание, которому оказывали щедрую помощь сперва  миссис  Мэри  Карсон,  а
после ее кончины сам кардинал, никогда не забывавший о наших нуждах".
   "Преподобный отец де  Брикассар  необыкновенно  хорош  собой,  -  сказала
миссис Фиона Клири, нынешняя управительница Дрохеды, одной из  крупнейших  и
самых процветающих овцеводческих ферм в Новом Южном Уэльсе.  -  Все  годы  в
Джилли он был великой духовной оп