ивлялась.  А  потом
миссис Смит приносила все, что пришло на имя Клири, письма от Фрэнка там  не
оказывалось, и мимолетное болезненное оживление вновь угасало.
   В доме появились два новых человечка.  Фиа  родила  близнецов,  еще  двух
рыженьких Клири, их назвали Джеймс и Патрик. Такие славные мальчишки, все  в
отца - неунывающие, доброжелательные, они с первых дней оказались  на  общем
попечении, сама Фиа  почти  не  обращала  на  них  внимания,  только  грудью
кормила. Вскоре их стали называть коротко - Джиме  и  Пэтси;  они  сделались
любимцами женщин в Большом доме - двух старых дев -  горничных  и  бездетной
вдовы - экономки миссис Смит, все три давно истосковались по этой радости  -
нянчиться с малышами. Появление сразу трех любящих матерей помогло Фионе  на
диво легко забыть о близнецах, и вскоре уже само собой разумелось, что  они,
когда не спят, почти все время проводят в Большом доме. Мэгги просто недосуг
было взять их под свое крылышко, дай бог управиться с Хэлом, тот не желал  с
ней расставаться ни на минуту. Неловкие, подобострастные заигрывания  миссис
Смит, Минни и Кэт Хэлу не по вкусу.  Мэгги  -  вот  любящее  средоточие  его
мирка, никто ему больше не нужен, никого он больше не желает - только Мэгги!
***
 
   Непоседа Уильяме сменял своих отличных ломовых лошадей и огромный  фургон
на грузовик, и теперь почта приходила чаще - раз не в полтора  месяца,  а  в
месяц, но от Фрэнка по-прежнему ни слова. И  понемногу  воспоминание  о  нем
блекло, как всегда блекнут воспоминания, даже самые дорогие  сердцу;  словно
помимо нашего сознания душа исцеляется и  заживают  раны,  как  бы  ни  была
велика  наша  отчаянная  решимость  ничего  не  забыть.  К  Мэгги  исцеление
приходило с ноющей грустью: уже не вспомнить, какой он  был,  Фрэнк,  смутны
стали милые черты, их заслонил некий до святости просветленный облик, так же
мало схожий с настоящим Фрэнком, как иконописный Христос  -  с  тем,  каким,
наверно, был Сын человеческий. А к  Фионе  из  тех  молчаливых  глубин,  где
безмолвно совершалось движение ее души, пришло на смену новое чувство.
   Происходило это исподволь, никто  ничего  не  замечал.  Ведь  Фиа  всегда
замыкалась  в  молчании,  в  непроницаемой  сдержанности;  и  эту  глубинную
внутреннюю перемену никто не успевал уловить, ее ощутил лишь  тот,  на  кого
теперь  обратилась  ее  любовь,  но  не   подавал   виду.   Это   потаенное,
невысказанное соединяло их и облегчало им груз одиночества.
   Пожалуй, иначе и не могло быть, ведь из всех  детей  один  только  Стюарт
пошел в мать. В свои четырнадцать лет он был для отца  и  братьев  такой  же
неразрешимой загадкой, как прежде Фрэнк, но, в отличие от Фрэнка, не вызывал
досады и враждебности. Не жалуясь, исполнял все, что ведено, работал  ничуть
не меньше других и ничем не возмущал тишь да гладь в доме. Он был рыжий, как
все мальчики, но темнее - волосы цвета  красного  дерева,  а  глаза,  ясные,
прозрачные, словно ключевая вода в тени, казалось, проникли в глубь  времен,
к началу начал и все видели таким,  как  оно  есть.  И  он  единственный  из
сыновей  Пэдди  обещал  стать  красивым  мужчиной,  хотя  Мэгги  в  душе  не
сомневалась, что Хэл, когда вырастет, затмит  его.  Никто  не  знал,  о  чем
Стюарт думает: он, как Фиа, был не щедр на слова  и  никогда  ни  о  чем  не
высказывал своего мнения.  И  еще  он  умел  как-то  чудно  затихать,  будто
замирало в неподвижности не только тело, но и душа, и сестре, с которой  они
были погодки, казалось, он куда-то уходит, куда больше никому нет доступа.
   Отец Ральф определял это по-другому.
   - У этого паренька все не по-людски! - воскликнул он в день, когда привез
Стюарта домой из монастыря, где тот без Мэгги устроил голодовку. -  Хоть  бы
он сказал, что хочет домой! Хоть бы сказал, что скучает  без  Мэгги!  Ничего
подобного! Просто взял и перестал есть и  терпеливо  ждет,  пока  эти  тупые
головы сообразят, с чего это он. И ни словечка  жалобы.  Пришел  я  к  нему,
заорал: ты что, домой хочешь? - а он только улыбнулся и кивнул!
   Но со временем как-то молчаливо  признано  было,  что  Стюарт  не  пойдет
работать на выгонах с Пэдди и с братьями, хоть он уже не маленький. Его дело
оставаться при доме, колоть дрова, присматривать за огородом, доить корову -
счету нет хозяйственным заботам, а когда на руках трое малых детей, женщинам
всюду не поспеть. Да и осторожности ради пускай будет в доме мужчина, хоть и
не взрослый, вроде как знак, что есть  и  другие  поблизости.  Мало  ли  кто
заявится посторонний - громыхнут чужие сапоги по деревянным ступеням  задней
веранды, чужой голос окликнет:
   - Эй, хозяйка, не накормите прохожего человека? В здешней глуши они кишмя
кишат - сезонники с закатанными в синее одеяло пожитками на горбу  скитаются
от фермы к ферме, кто из Квинсленда, кто  из  Виктории;  бедолаги,  кому  не
повезло, и  такие,  кто  побаивается  связать  себя  постоянной  работой,  а
предпочитает топать тысячи миль в поисках неведомо чего. Почти все они  люди
порядочные: придут, наедятся досыта, сунут в складки одеяла что им  дадут  -
немного чаю, сахару, муки - и  уходят  по  большой  дороге,  держа  путь  на
Барколу или Нарранганг, позвякивая помятыми жестяными котелками, и  за  ними
плетутся  тощие  псы.  Австралийские  путники  редко   ездят   верхом;   они
передвигаются на своих двоих.
   Но изредка появляется и недобрый гость, высматривает  дом,  где  остались
одни женщины, без мужчин, не для насилия - для  грабежа.  А  потому  в  углу
кухни, там, где не достанут малыши, всегда был прислонен к стене  заряженный
дробовик, и  Фиа  держалась  к  нему  поближе,  пока  наметанным  глазом  не
определит, каков он, захожий человек. Когда Стюарту поручили заботу о  доме,
Фиа с радостью передала ему дробовик.
   Не все захожие люди  оказывались  сезонниками,  хотя  таких  было  больше
всего; к примеру,  появлялся  на  старом  "фордике"  приказчик  из  магазина
Уоткинса. Он привозил все, что угодно, от лошадиной мази до душистого  мыла,
совсем не похожего на жесткие катыши из смеси жира и  соды,  которые  варила
Фиа в котле прачечной; привозил он и лавандовую воду, одеколон, пудру и крем
для обожженной солнцем кожи. Иные вещи никому и в голову бы не пришло купить
у другого, только у продавца от Уоткинса; к примеру, имелся у него  бальзам,
с каким не сравнятся самолучшие аптечные снадобья и притирания, он  заживлял
все на свете: и разодранный бок овчарки, и язву на ноге у человека. В  какую
бы кухню ни заглянул приказчик Уоткинса, туда  толпой  сбегались  женщины  и
нетерпеливо ждали, когда он откинет  крышку  большущего  чемодана  со  своим
товаром.
   Наезжали сюда, на  край  света,  и  другие  торговцы,  правда,  не  столь
аккуратно, а от случая к случаю, но им тоже радовались, и чего они только не
предлагали - от сигарет машинной набивки и причудливых курительных трубок до
тканей в рулонах, а порой даже дьявольски соблазнительное белье и сверх меры
изукрашенные лентами корсеты. А здешним женщинам едва ли раз или два  в  год
удавалось съездить в ближайший город, и они так истосковались, отрезанные от
роскошных магазинов Сиднея, от новинок моды и от всяких женских безделушек.
   В жизни, кажется, только и осталось, что мухи да пыль. Дождя давным-давно
не было, хоть бы побрызгал, прибил бы немного пыль, угомонил  бы  мух;  ведь
чем меньше дождя, тем больше мух и пыли.
   Со всех потолков  свисают  и  лениво  поворачиваются  в  воздухе  длинные
спиральные ленты клейкой бумаги, черные от налипших за  день  мух.  Ни  одну
тарелку или кастрюлю ни на  миг  нельзя  оставить  неприкрытой,  она  тотчас
обращается либо в пиршественный стол  для  мух,  либо  в  мушиное  кладбище;
мухами засижены стены, мебель, красочный  календарь-реклама  джиленбоунского
универсального магазина.
   А уж пыль! Никакого спасения  нет  от  этой  тончайшей  бурой  пыли,  она
проникает под самые плотные крышки, набивается в складки одежды и занавесок,
скрипит на коже, от нее  тускнеют  только  что  вымытые  волосы  и  гладкие,
полированные столы, сотрешь эту мутную пленку, не успеешь оглянуться  -  она
снова тут как тут. На полу она лежит толстым  слоем,  занесенная  башмаками,
как их ни вытирай, и сухим жарким ветром, задувающим в  распахнутые  окна  и
двери; Фионе пришлось свернуть  в  гостиной  персидские  ковры,  взамен  она
велела Стюарту прибить линолеум - выписала какой попало из Джиленбоуна.
   В кухне, куда больше всего заходило народу с улицы, дощатый пол без конца
скребли проволочной мочалкой и щелочным мылом,  и  он  стал  белесьм,  точно
старая кость. Фиа и Мэгги посыпали  его  опилками,  которые  Стюарт  бережно
собирал у поленницы, скупо сбрызгивали драгоценной водой  и  потом  выметали
влажную, остро пахнущую смолой массу за дверь,  с  веранды  и  дальше  -  на
огород, где она понемногу превратится в перегной.
   Но ничто не могло остановить наступление пыли, а речка вскоре  пересохла,
обратилась в цепочку неглубоких луж, и уже неоткуда было накачать  воды  для
кухни и ванной. Стюарт съездил с автомобилем-цистерной к Водоему, привез  ее
полную, вылил свою добычу в запасной  бак,  и  женщинам  пришлось  привыкать
мыться, мыть посуду и стирать водой, отвратительной  по-другому,  еще  хуже,
чем мутная вода из речки.  Эта  оказалась  жесткая,  отдавала  едким  серным
запахом, посуду после нее надо было тщательно  вытирать,  а  вымытые  волосы
делались тусклыми и сухими, как солома.  Дождевой  воды  в  запасе  осталось
совсем мало, и ее надо было беречь только для питья и стряпни.
 
*** 
 
   Отец Ральф с нежностью наблюдал за Мэгги. Она расчесывала рыжие  кудряшки
Пэтси, а Джиме стоял рядом, чуть  покачиваясь  на  еще  нетвердых  ногах,  и
послушно ждал своей очереди; две  пары  сияющих  голубых  глаз  с  обожанием
смотрели на сестру. Мэгги - настоящая маленькая мама.  Должно  быть,  это  у
женщин врожденное, размышлял отец Ральф,  это  поразительное  пристрастие  к
младенцам, иначе для девочки ее лет возня с ними была бы не удовольствием, а
всего лишь обязанностью и она спешила  бы,  чуть  только  можно,  сбежать  и
заняться чем-нибудь поинтереснее.  А  она  нарочно  длит  это  причесывание,
закручивает волосы Пэтси пальцами, чтоб не курчавились как попало,  а  легли
волнами. Несколько минут священник любовался ею,  потом  ударил  хлыстом  по
запыленному сапогу для верховой езды и хмуро поглядел с веранды  туда,  где,
окутанный  плетями  глицинии,  за  призрачными   эвкалиптами   и   перечными
деревьями, за всевозможными сараями и службами,  отделенный  всем  этим,  от
жилища старшего овчара - от оси, вокруг которой вращалась вся жизнь фермы, -
скрывался Большой дом. Что она замышляет, старая паучиха, что за новые  сети
она ткет, сидя там, посреди своей паутины?
   - Отец Ральф, вы не смотрите! - с упреком сказала Мэгги.
   - Извини, Мэгги. Я задумался.
   Он  обернулся,  Мэгги  уже  причесала  Джимса,  и  все  трое   стояли   и
вопросительно смотрели на него; наконец он наклонился, подхватил  близнецов,
одного правой рукой, другого левой.
   - Что ж, идемте в гости к тетушке Мэри, так, что ли? Мэгги пошла  за  ним
по дороге, она несла его хлыст и вела в поводу каурую кобылу, а отец Ральф с
легкостью как ни в чем не бывало нес под мышками малышей, хотя от  речки  до
Большого дома почти миля ходу. У домика, где помещалась  кухня,  он  передал
близнецов с рук на руки восторженно просиявшей миссис Смит и повел Мэгги  по
дорожке к Большому дому.
   Мэри Карсон восседала в своем глубоком кресле. Последнее  время  она  его
почти не покидала; да в этом больше  и  не  было  надобности,  всеми  делами
имения превосходно управлял Пэдди. Когда вошел отец Ральф,  держа  Мэгги  за
руку, она уставилась на девочку таким недобрым взглядом, что Мэгги  опустила
глаза, под пальцами отца Ральфа чаще  затрепетала  жилка  ее  пульса,  и  он
сочувственно сжал ее руку. Малышка неловко присела, здороваясь с  теткой,  и
пролепетала что-то невнятное.
   - Иди на кухню, девочка, выпьешь там  чаю  с  миссис  Смит,  -  отрывисто
распорядилась Мэри Карсон.
   Отец Ральф опустился в кресло, которое уже привык считать своим.
   - Почему вы ее так не любите? - спросил он.
   - Потому что ее любите вы, - был ответ.
   - Полноте, Мэри! - Чуть ли  не  впервые  он  растерялся.  -  Мэгги  очень
одинокий ребенок.
   - Вы не потому с ней нянчитесь и  сами  это  знаете.  Великолепные  синие
глаза  смерили  ее  язвительным  взглядом;  отец  Ральф  почувствовал   себя
увереннее.
   - Вы, кажется, полагаете, что я  растлитель  малолетних?  Как-никак  я  -
священник!
   -  Вы  прежде  всего  мужчина,  Ральф  де  Брикассар!  Как  священник  вы
чувствуете себя в безопасности, вот и все.
   Ошеломленный, он засмеялся. Почему-то сегодня ему не удается отбивать  ее
выпады; похоже, она отыскала трещинку в его доспехах  и  забралась  туда  со
своим паучьим ядом. А он уже  не  тот,  быть  может,  стареет,  привыкает  к
прозябанию в джиленбоунской глуши. Гаснет  былой  огонь;  или,  может  быть,
теперь его воспламеняет не то, что прежде?
   - Я не мужчина, - сказал он. - Я священник... Может  быть,  меня  одолела
жара, и пыль, и мухи... Но я не мужчина, Мэри. Я священник.
   - Ах, как вы изменились, Ральф! - съехидничала она. -  Вас  ли  я  слышу,
кардинал де Брикассар!
   - Это невозможно. - На миг глаза его затуманились печалью. - Кажется, мне
это больше и не нужно.
   Она засмеялась, покачиваясь в кресле, пристально глядя на собеседника.
   - Вот как, Ральф? Кардинальство вам не нужно? Что ж,  я  предоставлю  вам
еще немного помучиться, но будьте  уверены,  час  расплаты  придет.  Еще  не
завтра, быть может,  года  через  два,  через  три,  но  он  придет.  Я  как
Сатана-искуситель предложу вам.., пока молчок! Но будьте уверены, я  готовлю
вам адские муки. Никогда  я  не  встречала  мужчины  обворожительнее.  Своей
красотой вы бросаете нам вызов и  презираете  нас  за  безрассудство.  Но  я
припру вас к стене вашей же слабостью, и вы продадите  себя,  как  последняя
размалеванная шлюха. Не верите?
   Он с улыбкой откинулся на спинку кресла.
   - Верю, что попытаетесь. Но едва ли вы уж так хорошо меня знаете, как вам
кажется.
   - Вот как? Время покажет, Ральф, только время покажет, Я  стара,  у  меня
только одно и осталось - время.
   - А у меня что осталось, по-вашему? Время, Мэри, только время.  Время,  и
пыль, и мухи.
   В небе собирались тучи, и Пэдди стал надеяться на дождь.
   - Будет пыльная буря,  -  сказала  Мэри  Карсон.  -  Эти  тучи  дождя  не
принесут. Нам еще долго ждать дождя.
   Напрасно члены семейства Клири воображали,  будто  уже  изведали  злейшие
выходки сурового климата Австралии, их ждало еще одно  испытание  -  пыльные
бури на выжженных засухой равнинах. Лишенные умиротворяющей влаги,  иссохшая
земля и воздух с треском терлись друг о друга, едва  ли  не  высекая  искры,
напряжение все нарастало и не могло в конце концов не разрядиться гигантским
взрывом скопившейся энергии. Небо спустилось совсем низко и  так  почернело,
что Фионе пришлось зажечь в доме лампы;  на  конюшне  лошади  вздрагивали  и
артачились от малейшего шума; куры забирались на насест  и  пугливо  прятали
голову под крыло; псы рычали и лезли  в  драку;  домашние  свиньи  перестали
рыться в отбросах на помойке, поглубже уткнулись  носами  в  пыль  и  только
поглядывали по сторонам быстрыми блестящими глазками.  Все  живое  трепетало
перед мрачными силами, заключенными в  небесах,  где  огромные  непроглядные
тучи поглотили солнце и готовились низвергнуть пламя его на землю.
   Из дальней дали, все ускоряя шаги,  надвигался  гром,  малые  вспышки  на
горизонте  четко  высвечивали  очертания  высоко  громоздящихся   туч,   над
иссиня-черными,  как  полночь,   глубинами   пенились   ослепительно   белые
закрученные гребни. И вот с воем налетел вихрь, взвил столбы  пыли,  швырнул
ее, колючую, в глаза, в уши, в рот,  и  все  рухнуло.  Теперь  Пэдди  и  его
домашним нетрудно было вообразить гнев Господень, как его живописует Библия:
они ощутили его на себе. От ударов  грома  все  вздрагивали,  никто  не  мог
удержаться - гремело яростно, оглушительно, будто шар земной  распадался  на
куски, - но постепенно все, кто был в доме, притерпелись  к  этому  грохоту,
немного осмелели, вышли на веранду и неотрывно смотрели за реку, на  дальние
выгоны. Каждый миг десятки исполинских ветвистых молний  вставали  по  всему
горизонту  и  огнем  полосовали   небо;   вереницы   ядовито-синих   вспышек
проносились, ныряя в тучах, будто играли в какие-то  фантастические  прятки.
Торчащие кое-где среди лугов деревья, в  которые  ударила  молния,  исходили
едким дымом - и все Клири поняли наконец, почему эти одинокие стражи выгонов
мертвы.
   В воздухе постепенно разливался жуткий, неестественный свет, самый воздух
уже не был невидим, но светился каким-то затаенным,  фосфорическим  огнем  -
розовым, лиловым, сернисто-желтым, возник странный запах, въедливо  сладкий,
неуловимый, ни на что не  похожий.  От  деревьев  исходило  мерцание,  рыжие
волосы всех Клири при вспышках молний были точно огненный ореол, волоски  на
руках стали дыбом. Так длилось целый день, лишь под вечер буря  отодвинулась
на восток, и с закатом солнца весь этот ужас кончился, но и тогда не  пришло
успокоение, все были взвинчены, раздражены.  Не  упало  ни  капли  дождя.  А
все-таки пережить это буйство природы и остаться невредимыми было все  равно
что умереть и вновь вернуться к жизни; потом целую неделю только об  этом  и
говорили.
   - Радоваться рано, - скучливо сказала Мэри Карсон.
   Да, радоваться было рано. Вторая сухая зима оказалась люто холодной,  они
и не думали, что возможен такой  холод,  когда  нет  снега;  за  ночь  землю
покрывал толстый слой инея,  собаки,  дрожа,  съеживались  в  конурах  и  не
замерзали только потому, что до  отвала  наедались  мясом  кенгуру  и  салом
забитого домашнего скота. В  морозы,  по  крайней  мере  можно  было  вместо
опостылевшей вечной баранины, есть говядину и свинину.  В  печах  и  каминах
пылал огонь, и мужчины, когда только могли, поневоле возвращались домой - на
выгонах ночью они совсем застывали. Зато стригали съехались веселые: в холод
можно работать быстрей и не так  обливаться  потом.  В  огромном  сарае  для
стрижки овец, в отделении для  каждого  мастера,  на  полу  резко  выделялся
светлый круг - за полвека доски  пола  обесцветил  едкий  пот,  что  роняли,
сменяясь, стоявшие тут стригали.
   После памятного наводнения еще росла трава, но она зловеще поредела. День
за сумрачным днем небо затягивали тучи, а дождь все не  шел.  Уныло  завывал
ветер, проносился по равнине, гнал перед собою вихри и темные завесы пыли, и
они напоминали дождь, терзали воображение призраком воды. Она  так  походила
на дождь, эта взметенная ветром пыль.
   У детей трескалась кожа на коченеющих пальцах, они старались не улыбаться
потрескавшимися  губами,  носки  приклеивались  к  кровоточащим   пяткам   и
щиколоткам, и их приходилось отдирать. Неутихающий  жгучий  ветер  никак  не
давал сберечь тепло, ведь дома здесь  построены  были  так,  чтобы  впустить
малейшее дуновение, а вовсе не защищать от него. В ледяных спальнях ложились
в постель, в ледяных спальнях вставали по утрам, терпеливо ждали, пока  мать
плеснет  немножко  горячей  воды  из  огромного  чайника,  всегда   стоящего
наготове, чтобы умыванье не превращалось в пытку, от которой  зубы  поневоле
выбивают дробь.
   Однажды маленький Хэл начал хрипеть и кашлять, ему становилось все  хуже.
Фиа смешала горячей воды с золой, сделала  из  этой  каши  припарку  ему  на
грудь, но он дышал все так же мучительно трудно.  Поначалу  она  не  слишком
тревожилась, но шли часы, малыш угасал на глазах, и она уже просто не знала,
что делать, а Мэгги сидела около братишки и, ломая руки, без конца  твердила
про себя молитвы. В шесть вечера, когда вернулся Пэдди, хриплое дыха