ов, видные отсюда даже сквозь завесу дождя.
   Боб повернулся к отцу Ральфу.
   - Придумал, - сказал он. - Придется это сделать вам, ваше  преподобие,  у
вас одного лошадь не измученная. Нашим только бы на тот  берег  перебраться,
на большее их не хватит, столько уже тащились по грязи и по холоду.  Езжайте
в усадьбу, там найдутся пустые бензиновые баки на сорок четыре галлона, надо
их закрыть наглухо, чтоб крышки не съехали и не было щелей. В крайнем случае
запаять. Нужно бы двенадцать штук, самое  малое  десять.  Связать  вместе  и
переправить на этот берег. Мы их подведем под это железо,  закрепим,  и  оно
пойдет вплавь, как баржа.
   Да, это было разумнее всего, и отец  Ральф  поехал.  В  Большом  доме  он
застал Доминика О'Рока из  Диббен-Диббена  с  двумя  сыновьями;  по  здешним
расстояниям О'Рок был сосед из ближайших.  Отец  Ральф  объяснил,  что  надо
делать, и они тотчас принялись за работу - шарили по сараям в поисках пустых
баков, опорожнили те, в которых  вместо  бензина  хранился  овес,  отруби  и
прочие припасы, отыскивали  крышки,  припаивали  их  к  бакам,  не  тронутым
ржавчиной и с виду достаточно крепким, чтобы выдержать  переправу  с  грузом
через буйную речку. А дождь все лил и лил. Он зарядил еще на два дня.
   - Доминик, мне очень неприятно просить вас об этом, но когда братья Клири
попадут сюда, они сами будут  полумертвые  от  усталости.  Похороны  завтра,
откладывать больше нельзя, и если даже гробовщик в Джилли успел  бы  сделать
гробы, сюда их по такой распутице не доставить.
   Может, кто-нибудь из вас сумеет сколотить два гроба? А с бочками  на  тот
берег мне хватит и одного помощника.
   Сыновья О'Рока кивнули; им  совсем  не  хотелось  видеть,  во  что  огонь
превратил Пэдди, а вепрь - Стюарта.
   - Гробы мы сделаем, пап, - сказал Лайем. Сначала  волоком,  потом  вплавь
лошади отца Ральфа и Доминика перетащили баки на другой берег.
   - Послушайте, святой отец! - крикнул  по  дороге  Доминик.  -  Нам  вовсе
незачем копать могилы в этакой грязи! Прежде я думал, ну  и  гордячка  Мэри,
надо же, мраморный мавзолей у себя на  задворках  для  Майкла  отгрохала,  а
сейчас прямо расцеловал бы ее за это.
   - Вот это верно! - крикнул в ответ отец Ральф.
   Баки закрепили под листом железа,  по  шесть  с  каждой  стороны,  прочно
привязали покрывающий  его  брезент  и  перевели  вброд  измученных  ломовых
лошадей, натягивая канат, который под конец и должен  был  перетащить  плот.
Доминик и Том перебрались верхом на  этих  рослых  конях  и  уже  на  другом
берегу, на самом верху, остановились и оглянулись,  а  оставшиеся  прицепили
самодельную баржу, спустили по берегу к самой кромке и  столкнули  на  воду.
Под отчаянные мольбы и уговоры Тома и Доминика  лошади  шагом  тронулись,  и
плот поплыл. Его жестоко болтало и качало, и все же он  держался  на  плаву,
пока его не вытащили на другой берег; чем тратить  время,  убирая  поплавки,
Том  с  Домиником  погнали  лошадей  дальше,  к  Большому  дому,  и   теперь
самодельные дроги двигались легче, чем прежде, без баков.
   Пологий въезд вел к воротам стригальни, к тому ее  концу,  откуда  обычно
вывозили тюки шерсти, и сюда, в огромную пустую постройку, где  перехватывал
дыхание запах дегтя, пота, овечьего жира и навоза, поставили плот  вместе  с
грузом. Минни и Кэт, завернувшись  в  дождевики,  первыми  пришли  исполнить
скорбный долг, опустились на колени по обе стороны  железного  катафалка,  и
вот уже постукивают четки и размеренно звучат голоса, то глуше,  то  громче,
следуя привычному, наизусть памятному обряду.
   В доме народу прибывало. Приехали Данкен Гордон из Ич-Юиздж, Гэрет  Дэвис
из Нарранганга, Хорри Хоуптон из Бил-Била, Иден Кармайкл из Баркулы.  Старик
Энгус Маккуин остановил на полдороге еле ползущий  местный  товарный  поезд,
проехал с машинистом до Джилли, там  взял  взаймы  лошадь  у  Гарри  Гофа  и
остальной путь проделал вместе с ним верхом. В  эту  грязь  и  распутицу  он
одолел ни много ни мало двести миль с лишком.
   - Я гол как сокол, святой отец, - сказал Хорри отцу Ральфу  позже,  когда
они всемером сидели в малой столовой за мясным  пирогом  с  почками.  -  Мою
землю огонь прошел всю, из конца в конец,  не  уцелело  ни  одной  овцы,  ни
одного дерева. Спасибо, последние годы были неплохие, одно могу  сказать.  У
меня хватит денег купить овец, и если дождь  еще  продержится,  трава  опять
вырастет в два счета. Но избави нас боже от новых несчастий хотя бы  лет  на
десять, отец Ральф, больше мне уже ни гроша не отложить на черный день.
   -  Ну,  у  тебя  земли  поменьше,  Хорри,  -  сказал  Гэрет  Давис,  явно
наслаждаясь рассыпчатым, тающим во рту  пирогом  великой  на  это  мастерицы
миссис  Смит;  никакие  невзгоды  не  отнимут  надолго  аппетит   у   жителя
австралийских равнин, ему надо солидно есть, чтобы хватило сил выстоять. - А
я потерял, думаю, половину пастбищ и, что еще хуже, примерно две трети овец.
Помогите нам вашими молитвами, святой отец.
   - Да-а, - подхватил старик Энгус, - мне  не  так  лихо  пришлось,  нашему
дружку Хорри куда хуже, и Гарри тоже, а все равно лихо, святой отец. У  меня
шестьдесят тысяч акров пожаром слизнуло и половины овечек  нет  как  нет.  В
этакую пору, бывает, и подумаешь: зря, мол, я парнишкой удрал со Ская.
   Отец Ральф улыбнулся.
   - Это проходит, сами знаете, Энгус. Вы покинули остров  Скай  по  той  же
причине, что я покинул Кланамару. Вам там стало тесно.
   - Что верно, то верно. От вереска жару куда меньше, чем от эвкалипта,  а,
святой отец?
   Странные это будут похороны, думал отец Ральф, глядя вокруг; без  женщин,
кроме здешних, дрохедских, ведь из соседей приехали только мужчины.
   Когда миссис Смит раздела и обсушила Фиону и уложила в  постель,  которую
прежде Фиа делила с Пэдди, Ральф хотел дать вдове солидную дозу снотворного;
Фиа наотрез отказалась его выпить, она неудержимо рыдала, и тогда отец Ральф
безжалостно зажал ей нос и силой заставил проглотить лекарство. Удивительно,
он никак не думал, что эта женщина может потерять  самообладание.  Лекарство
подействовало быстро, ведь она сутки ничего не  ела.  Она  забылась  крепким
сном, и отец Ральф вздохнул свободнее.
   О каждом шаге Мэгги ему было  известно;  теперь  она  в  кухне,  помогает
миссис Смит готовить для всех еду. Братья спят, они вконец измучились,  едва
хватило сил сбросить мокрую одежду. И  когда  Кэт  с  Минни  отбыли  свое  в
опустелом неосвещенном строении, читая молитвы над покойниками, как  требует
обычай, их сменили Гэрет Дэвис и его сын Инек; остальные распределили  между
собой  время  наперед,  по  часу  на  каждую  пару,  и  продолжали  есть   и
разговаривать.
   Никто из сыновей не пошел к старшим в малую столовую.  Все  собрались  на
кухне, словно в помощь миссис Смит, а на самом деле -  чтобы  видеть  Мэгги.
Поняв это, отец Ральф ощутил разом и досаду и облегчение. Что ж, кого-то  из
этих молодых людей ей придется выбрать себе  в  мужья,  этого  не  миновать.
Инеку Дэвису двадцать девять, за темные волосы и черные, как угли, глаза его
прозвали черным валлийцем, он очень  хорош  собой;  Лайему  О'Року  двадцать
шесть, его брат Рори годом моложе, оба светловолосые и голубоглазые;  Коннор
Кармайкл старше всех, ему тридцать два, он как две капли воды схож со  своей
сестрой - тоже красив несколько вызывающей красотой; из всей  этой  компании
отцу Ральфу больше по душе Аластер, внук старика Энгуса, он ближе к Мэгги по
возрасту - всего двадцать четыре, очень милый юноша, у  него,  как  у  деда,
чудесные синие глаза истинного шотландца, а волосы уже  седеют,  это  у  них
семейное. Пусть она влюбится в которого-нибудь из них и выйдет замуж и пусть
у них будут дети, ей так хочется  детей.  Боже  мой,  Боже,  пошли  мне  эту
милость, и я с радостью стану терпеть боль своей любви к ней, с радостью...
 
*** 
 
   Эти два гроба не были осыпаны цветами, и все вазы вокруг домовой  часовни
оставались пусты. Те цветы,  что  уцелели  в  чудовищной  жаре  двумя  днями
раньше, сбил наземь дождь, и  они  распластались  в  грязи,  словно  мертвые
мотыльки. Ни веточки зелени, ни единой ранней розы. И все  устали,  безмерно
устали. Устали и те,  кто  протащился  десятки  миль  по  бездорожью,  чтобы
выразить добрые чувства, какие они питали к Пэдди;  устали  те,  кто  привез
тела погибших, и те, что выбивались из сил за стряпней  и  уборкой;  страшно
устал и отец Ральф, и двигался точно во  сне,  и  старался  не  видеть,  как
осунулось, померкло лицо Фионы, какая смесь скорби и гнева  на  лице  Мэгги,
как, подавленные общим горем, жмутся друг к другу Боб, Джек и Хьюги...
   Он  не  стал  произносить  надгробную  речь:  немногие,  но  искренние  и
трогательные слова сказал от всех собравшихся  Мартин  Кинг,  и  отец  Ральф
тотчас приступил к заупокойной службе. Потир, святые дары и  епитрахиль  он,
разумеется, привез с собой в Дрохеду, каждый  священник,  несущий  кому-либо
помощь и утешение, берет их с собою, однако необходимого облачения у него не
было при себе и не осталось в  Большом  доме.  Но  старик  Энгус  по  дороге
побывал у джиленбоунского священника и,  обернув  в  клеенку  и  привязав  к
седлу, привез траурное облачение для заупокойной мессы. И теперь отец  Ральф
стоял, как подобает, в черной сутане и стихаре, а дождь хлестал по стеклам и
стучал двумя этажами выше по железной кровле.
   Потом они вышли под этот беспросветный ливень  и  по  лугу,  побуревшему,
опаленному дыханием  пожара,  направились  к  маленькому  кладбищу  в  белой
ограде. На этот  раз  люди  с  готовностью  подставляли  плечи  под  простые
самодельные гробы и шли, скользя и оступаясь по жидкой грязи,  дождь  бил  в
лицо, и не видно было, куда поставить ногу. А на могиле повара-китайца уныло
позвякивали колокольчики: Хи Синг, Хи Синг, Хи Синг.
   А потом все кончилось. Пустились  в  обратный  путь  соседи,  сутулясь  в
седлах под дождем в своих плащах, кто -  поглощенный  невеселыми  мыслями  о
грозящем разорении, кто -  благодаря  Бога,  что  избегнул  смерти  и  огня.
Собрался в дорогу и отец Ральф, он знал, что надо ехать скорее, не то он  не
сможет уехать.
   Он пришел к Фионе, она  молча  сидела  за  письменным  столом,  бессильно
уронив руки и уставясь на них невидящим взглядом.
   - Выдержите, Фиа? - спросил он и сел напротив, чтобы видеть ее лицо.
   Она посмотрела на него - безмолвная, угасшая душа, и ему  стало  страшно,
на миг он закрыл глаза.
   - Да, отец Ральф, выдержу. Мне надо вести счета, и у меня  остались  пять
сыновей.., даже шесть, если считать Фрэнка, только, пожалуй, Фрэнка  считать
не приходится, правда? Нет слов сказать, как я вам за него  благодарна,  для
меня такое утешение знать, что кто-то присматривает  за  ним,  хоть  немного
облегчает ему жизнь. Если б только мне хоть раз можно было его увидеть!
   Она точно маяк, подумал отец Ральф, - такая вспышка горя всякий раз,  как
мысль, свершая все тот же круг, возвращается к Фрэнку.., это чувство слишком
сильно, его не сдержать. Ослепительно яркая вспышка -  и  опять  надолго  ни
проблеска.
   - Фиа, мне надо, чтобы вы кое о чем подумали.
   - Да, о чем? - Она снова угасла.
   - Вы меня слушаете? - спросил он резко,  его  сильней  прежнего  охватила
тревога, внезапный страх.
   Долгую минуту ему казалось - она так замкнулась в себе, что его  резкость
не проникла сквозь этот панцирь, но маяк снова вспыхнул, губы ее дрогнули.
   - Бедный мой Пэдди! Бедный мой Стюарт! Бедный  мой  Фрэнк!  -  простонала
она.
   И тут же снова зажала себя, точно  в  железные  тиски,  словно  решила  с
каждым разом дольше оставаться во  тьме,  чтобы  свет  истощился  и  уже  не
вспыхивал в ней до конца жизни.
   Она обвела комнату блуждающим взглядом, будто не узнавая. Потом сказала:
   - Да, отец Ральф, я вас слушаю.
   - Что будет с вашей дочерью, Фиа? У вас есть  еще  и  дочь,  вы  об  этом
забыли?
   Серые глаза посмотрели на него чуть ли не с жалостью.
   - О дочерях женщины не помнят. Что такое дочь? Просто напоминание о боли,
младшее подобие тебя самой, обреченное пройти через то же, что и ты,  тянуть
ту же лямку и плакать теми же слезами. Нет, святой отец. Я стараюсь  забыть,
что у меня есть дочь, а если думаю о ней,  то  думаю  тоже  как  о  сыне.  О
сыновьях - вот о ком никогда не забывает мать.
   - Вы когда-нибудь плачете, Фиа? Я лишь однажды видел ваши слезы.
   - И никогда больше не увидите, со слезами я покончила. -  Она  вздрогнула
всем телом. - Знаете, что я вам скажу, отец Ральф? Только два  дня  назад  я
поняла, как я любила Пэдди, но это открытие, как все в  моей  жизни,  пришло
слишком поздно. Слишком поздно и для него, и для меня. Знали бы вы, до  чего
это страшно, что мне уже не обнять его, не сказать, как я его любила! Не дай
Бог никому испытать такое!
   Он отвернулся, чтоб не видеть ее искаженного, словно  под  пыткой,  лица,
дать ей время вновь натянуть маску спокойствия, дать себе время  разобраться
в загадке, имя которой - Фиа.
   - Никому и никогда не испытать чужую боль, каждому суждена своя, - сказал
он.
   Она сурово усмехнулась краем губ.
   - Да. Очень утешительно, правда? Может быть, завидовать  тут  нечему,  но
моя боль принадлежит только мне.
   - Согласны вы кое-что мне обещать, Фиа?
   - Пожалуйста.
   - Позаботьтесь о Мэгги, не забывайте о ней. Ей  надо  бывать  на  танцах,
встречаться  с  молодыми  людьми,  пусть  она  подумает  о   замужестве,   о
собственной семье. Я видел сегодня, какими глазами смотрели на нее  все  эти
молодые люди. Дайте ей возможность опять с ними встретиться уже при  других,
не столь печальных, обстоятельствах.
   - Будь по-вашему, отец Ральф.
   Он вздохнул и оставил ее, а она все смотрела,  не  видя,  на  свои  худые
бескровные руки.
   Мэгги  проводила  его  до  конюшни,  там  гнедой  мерин   джиленбоунского
трактирщика двое суток  до  отвала  кормился  сеном  с  отрубями,  словно  в
каком-то лошадином раю. Отец Ральф кинул ему на спину потертое трактирщиково
седло, наклонился и стал затягивать подпругу, а Мэгги, прислонясь к  тюку  с
соломой, следила за ним глазами. Но вот он кончил и выпрямился.
   - Смотрите, что я нашла, святой отец, - сказал тогда  Мэгги  и  протянула
руку, на ладони у нее лежала бледная розовато-пепельная роза. -  Только  она
одна и расцвела. Я  ее  нашла  на  задворках,  там  есть  куст  под  опорами
цистерны. Наверно, во время пожара он был заслонен от жары, а потом укрыт от
дождя. Вот я и сорвала ее для вас. Это вам на память обо мне.
   Он  протянул  руку  -  рука  чуть  дрогнула,  постоял  минуту,  глядя  на
полураскрывшийся цветок на ладони.
   - Мэгги, никакие напоминания о тебе мне не нужны ни теперь, ни впредь. Ты
всегда со мной и сама это знаешь. Мне все  равно  не  скрыть  это  от  тебя,
правда?
   - Но иногда все-таки хорошо, если памятку и потрогать можно, - настаивала
Мэгги. - Достанете ее, посмотрите - и она напомнит вам такое, о чем вы иначе
можете и позабыть. Пожалуйста, возьмите, святой отец.
   - Меня зовут Ральф, - сказал он.
   Открыл маленький саквояж, в котором возил все необходимое  священнику,  и
достал молитвенник в дорогом перламутровом переплете. Его  отец,  давно  уже
покойный, подарил ему этот  молитвенник,  когда  Ральф  принял  сан,  долгих
тринадцать лет тому назад. Страницы раскрылись там, где  лежала  закладка  -
широкая лента плотного белого шелка; он перевернул  еще  несколько  страниц,
вложил между ними цветок и закрыл книгу.  -  Видно,  и  тебе  хочется  иметь
какую-нибудь памятку от меня, Мэгги, я правильно понял?
   - Да.
   - Я ничего такого тебе не дам.  Я  хочу,  чтобы  ты  меня  забыла,  чтобы
посмотрела вокруг и нашла себе хорошего, доброго мужа, и пусть у тебя  будут
дети, ты всегда так хотела детей. Ты рождена быть матерью. В  твоем  будущем
мне места нет, оставь эти мысли. Я никогда не сниму с себя сан и  ради  тебя
самой скажу тебе прямо и честно: я и не хочу снимать с себя сан, потому  что
не люблю тебя той любовью, какой полюбит муж, пойми это. Забудь меня, Мэгги!
   - И вы не поцелуете  меня  на  прощанье?  Вместо  ответа  он  вскочил  на
гнедого, шагом пустил  его  к  выходу  из  конюшни  и,  уже  сидя  в  седле,
нахлобучил старую фетровую шляпу  трактирщика.  На  миг  оглянулся,  блеснул
синими глазами, потом лошадь вышла под дождь  и,  скользя  копытами,  нехотя
побрела по размокшей дороге к Джилли. Мэгги не сделала ни шагу вслед, так  и
осталась в полутемной сырой конюшне, пропахшей сеном и конским навозом; и ей
вспомнился тот сарай в Новой Зеландии и Фрэнк.
 
*** 
 
   Спустя тридцать часов де  Брикассар  вошел  к  папскому  легату,  пересек
комнату, поцеловал кольцо на руке своего духовного отца и устало опустился в
кресло. Только ощутив на себе взгляд прекрасных всезнающих глаз,  он  понял,
как странен он сейчас, должно быть, с виду и отчего, едва он сошел с  поезда
на Центральном вокзале, люди смотрели на него с изумлением. Он совсем  забыл
про чемодан, оставленный в Джилли у преподобного Уотти Томаса,  в  последнюю
минуту вскочил на ночной  почтовый  поезд  и  в  нетопленом  вагоне  проехал
шестьсот миль  в  одной  рубашке,  бриджах  и  сапогах  для  верховой  езды,
промокший насквозь, даже не замечая холода. Теперь он оглядел себя, виновато
усмехнулся и поднял глаза на архиепископа.
   - Простите, ваше высокопреосвященство. Столько  всего  случилось,  что  я
совсем не подумал, как странно выгляжу.
   - Не стоит извиняться, Ральф. -  В  отличие  от  своего  предшественника,
легат предпочитал называть своего секретаря просто  по  имени.  -  По-моему,
выглядите вы весьма романтично и лихо. Только немножко не похожи на духовное
лицо, не правда ли?
   - Да, конечно,  обличье  слишком  светское.  А  что  до  романтичности  и
лихости, ваше высокопреосвященство, просто  вы  не  привыкли  к  виду  самой
обыденной одежды в наших краях.
   - Дорогой мой Ральф, вздумай вы облачиться  в  рубище  и  посыпать  главу
пеплом, вы все равно умудрились бы выглядеть лихо и  романтично!  Но  костюм
для верховой езды вам, право же, очень к лицу. Почти так же, как  сутана,  и
не тратьте слов понапрасну, уверяя меня, будто вы  не  знаете,  что  он  вам
больше идет, чем черное пастырское одеяние.  Вам  присуще  совсем  особенное
изящество движений, и вы сохранили  прекрасную  фигуру;  думаю,  и  навсегда
сохраните. И еще я думаю взять вас  с  собой,  когда  меня  отзовут  в  Рим.
Презабавно будет  наблюдать,  какое  впечатление  вы  произведете  на  наших
коротеньких и толстых итальянских прелатов. Этакий красивый гибкий кот среди
перепуганных жирных голубей.
   Рим! Отец Ральф выпрямился в кресле.
   - Там было очень худо, друг мой?  -  продолжал  архиепископ,  неторопливо
поглаживая белой рукой с перстнем шелковистую спину  мурлычущей  абиссинской
кошки.
   - Ужасно, ваше высокопреосвященство.
   - Вы сильно привязаны к этим людям?
   - Да.
   - И вы равно любите всех или кого-то больше, кого-то меньше?
   Но отец Ральф в коварстве ничуть не уступал прелату  и  достаточно  долго
служил под его началом, чтобы изучить ход его мыслей. И на лукавый вопрос он
ответил обманчивой прямотой - уловка эта, как он успел убедиться,  мгновенно
успокаивала подозрения его высокопреосвященства. Этот тонкий  изощренный  ум
не догадывался, что видимая откровенность может оказаться куда лживее  любой
уклончивости.
   - Да, я люблю их всех, но, как вы  справедливо  заметили,  одних  больше,
других меньше. Больше всех люблю дочь, Мэгги.  Я  всегда  чувствовал  особую
ответственность за нее, потому что в семье на  первом  месте  сыновья,  а  о
девушке там никто и не думает.
   - Сколько лет этой Мэгги?
   - Право, точно не знаю. Пожалуй, что-то  около  двадцати.  Но  я  взял  с
матери слово хоть  ненадолго  оторваться  от  счетов  и  конторских  книг  и
позаботиться, чтобы дочь иногда бывала на танцах и  встречалась  с  молодыми
людьми. Если она застрянет в Дрохеде, вся