т нашего брата в самые опасные места,  а
своих драгоценных солдат берегут.  Гляди,  как  этот  вояка  Черчилль  зазря
погнал наших на Галлиполи! Из пятидесяти тысяч  десять  тысяч  убито!  Вдвое
хуже, чем расстрелять каждого десятого. И с  какой  стати  тебе  воевать  за
старуху Англию? Что ты видел от нее хорошего?  Она  только  и  знает  сосать
кровь из своих колоний. А приедешь в Англию - там все от тебя  нос  воротят,
уроженца колоний и за человека не  считают.  Новой  Зеландии  эта  война  не
опасна, и Австралии тоже. А если старуху Англию расколошматят, это ей только
на пользу; сколько Ирландия  от  нее  натерпелась,  давно  пора  ей  за  это
поплатиться. Даже если кайзер и промарширует  по  Стрэнду,  будь  уверен,  я
плакать не стану.
   - Папа, но мне непременно надо записаться добровольцем!
   - Надо или не надо, никуда ты не запишешься, Фрэнк, лучше и не думай  про
это. Для солдата ты ростом не вышел.
   Фрэнк густо покраснел, стиснул  зубы;  он  всегда  страдал  из-за  своего
малого роста. В школе он неизменно был меньше всех в классе и потому кидался
в драку вдвое чаще любого другого мальчишки. А в последнее время его терзало
страшное  подозрение  -  вдруг  он  больше  не  вырастет?  Ведь  сейчас,   в
семнадцать, в нем те же пять футов три дюйма, что были в четырнадцать. Никто
не ведал его телесных и душевных мук, не подозревал о  тщетных  надеждах,  о
бесплодных  попытках  при  помощи   труднейшей   гимнастики   хоть   немного
вытянуться.
   Между тем работа в кузнице наградила его  силой  не  по  росту:  старайся
Пэдди нарочно выбрать для Фрэнка самое подходящее занятие при  его  нраве  и
складе, он и тогда не мог  бы  выбрать  удачнее.  Маленький,  но  крепкий  и
напористый, в свои семнадцать он в драке еще ни разу не потерпел поражения и
уже прославился на весь мыс Таранаки. Даже самый сильный и рослый из здешних
парней не мог его побороть, потому что в  бою  для  Фрэнка  был  выход  всей
накипевшей злости, чувству ущемленности, недовольству судьбой, и при этом он
обладал  великолепными  мышцами,  отличной  сметкой,   недобрым   нравом   и
несгибаемой волей.
   Чем крупней  и  крепче  оказывался  противник,  тем  важней  было  Фрэнку
победить его и унизить.  Сверстники  обходили  его  стороной  -  кому  охота
связываться с таким задирой. И Фрэнк стал вызывать на бой  парней  постарше,
вся округа толковала  о  том,  как  он  сделал  отбивную  котлету  из  Джима
Коллинза, хотя Джиму уже двадцать два, и росту  в  нем  шесть  футов  четыре
дюйма, и он вполне может поднять лошадь. Со сломанной левой рукой и помятыми
ребрами Фрэнк  продолжал  молотить  Джима,  пока  тот,  скуля,  не  свалился
окровавленным комом к его ногам, и пришлось удержать  его  силой,  чтобы  не
пнул уже бесчувственного Джима в лицо. А едва  зажила  рука  и  сняли  тугую
повязку с ребер, Фрэнк отправился в город и тоже поднял лошадь - пускай  все
знают, что не только Джиму такое под силу и дело тут не в росте.
   Пэдди знал, какая слава идет о его необыкновенном отпрыске,  и  прекрасно
понимал, что в бою Фрэнк стремится утвердить свое  достоинство,  однако  его
сердило, когда эти драки мешали  работе  в  кузнице.  Пэдди,  и  сам  ростом
невеличка, в молодости тоже доказывал свою  храбрость  кулаками,  но  в  его
родном краю немало людей и пониже, а в Новую Зеландию, где народ крупнее, он
приехал уже взрослым. И сознание, что он ростом не  вышел,  не  терзало  его
неотступно, как Фрэнка.
   И теперь Пэдди осторожно присматривался к парнишке и тщетно  силился  его
понять; сколько ни старался он относиться ко всем детям  одинаково,  старший
никогда не был так дорог ему, как другие. Он знал,  жену  это  огорчает,  ее
тревожит вечное молчаливое противоборство  между  ним  и  Фрэнком,  но  даже
любовь к Фионе не могла унять постоянную неодолимую досаду на Фрэнка.
   Коротковатые, но хорошо вылепленные руки Фрэнка прикрыли газетный лист, в
глазах, устремленных на отца, странно смешались мольба и гордость - гордость
чересчур  упрямая,  чтобы  высказать  мольбу  вслух.  Какое  чужое  лицо   у
мальчишки! Нет в нем ничего ни от Клири, ни  от  Армстронгов,  разве  только
глаза, пожалуй, походили бы на материнские, если  бы  и  у  Фионы  они  были
черные и вот так же гневно вспыхивали из-за каждого  пустяка.  Чего-чего,  а
храбрости парнишке не занимать.
   После того, что сказал Пэдди о росте Фрэнка, разговор оборвался; тушеного
кролика доедали в непривычном молчании, даже Хьюги и  Джек  лишь  вполголоса
перекидывались словечком да поминутно хихикали. Мэгги вовсе ничего не ела  и
не сводила глаз с Фрэнка,  будто  боялась,  что  он  вот-вот  растворится  в
воздухе. Фрэнк для приличия еще немного поковырял вилкой в тарелке и спросил
разрешения встать из-за  стола.  Через  минуту  от  поленницы  донесся  стук
топора. Фрэнк яростно накинулся на неподатливые колоды, которые Пэдди  добыл
про запас, - это твердое дерево горит медленно и дает зимой вдоволь тепла.
   Когда все думали, что она уже спит, Мэгги  приотворила  окно  и  украдкой
пробралась к поленнице. Этот угол двора играл  особо  важную  роль  в  жизни
всего семейства; пространство примерно в  тысячу  квадратных  футов  устлано
плотным слоем коры и мелких щепок, по  одну  сторону  высятся  ряды  еще  не
разделанных бревен, по другую - мозаичная стена аккуратно  уложенных  ровных
поленьев как раз по размеру дровяного ящика в кухне. А  посередине  остались
невыкорчеваны три пня, на которых можно рубить дрова и чурки любой величины.
   Фрэнка тут не оказалось - он орудовал  над  эвкалиптовым  бревном,  таким
огромным, что его не втащить было даже  на  самый  низкий  и  широкий  пень.
Бревно в два фута в поперечнике лежало  на  земле,  закрепленное  на  концах
железными костылями, а Фрэнк стоял на нем, упористо расставив ноги, и  рубил
поперек. Топор так и  мелькал,  со  свистом  рассекая  воздух,  и  рукоятка,
стиснутая влажными  ладонями,  издавала  какой-то  отдельный  шипящий  звук.
Лезвие молнией вспыхивало над головой Фрэнка, блестело,  опускаясь,  тусклым
серебром и вырубало из ствола клинья с такой  легкостью,  точно  то  был  не
твердый, как железо, эвкалипт, а сосна или какой-нибудь бук. Во все  стороны
летели щепки, голая грудь и спина Фрэнка взмокли, лоб  он  повязал  платком,
чтобы пот, стекая, не ел глаза. Такая рубка - работа опасная, чуть промажешь
- и полступни долой. Фрэнк перехватил  руки  в  запястьях  ремешками,  чтобы
впитывали пот, но рукавиц не надел, маленькие крепкие руки держали  топорище
словно бы без усилия, и каждый удар был на диво искусным и метким.
   Мэгги присела на корточки возле сброшенной  Фрэнком  рубашки  и  смотрела
пугливо и почтительно. Поблизости лежали  три  запасных  топора  -  ведь  об
эвкалипт лезвие тупится в два счета. Мэгги втащила один топор за рукоять  на
колени к себе и позавидовала Фрэнку - вот бы и ей так  ловко  рубить  дрова!
Топор тяжеленный, она его насилу подняла. У  новозеландских  топоров  только
одно острое, как бритва, лезвие, ведь обоюдоострые  топоры  слишком  легкие,
эвкалипт такими не возьмешь. А  у  этого  тяжелый  обух  в  дюйм  шириной  и
топорище закреплено в его отверстии намертво вбитыми деревянными клинышками.
Если топор сидит непрочно, он того и гляди соскочит в  воздухе  с  топорища,
промчится, как пушечное ядро, и еще убьет кого-нибудь.
   Быстро смеркалось, и Фрэнк рубил, полагаясь, кажется,  больше  на  чутье;
Мэгги привычно пригибала голову под летящими щепками и терпеливо ждала, пока
он ее заметит. Он уже наполовину перерубил ствол, повернулся,  перевел  дух;
снова занес топор и принялся рубить с другого боку.  Он  прорубал  в  бревне
узкую глубокую щель - и для скорости, и чтоб не изводить дерево зря на щепу;
ближе к сердцевине лезвие почти целиком скрывалось в щели, и  крупные  щепки
летели чуть не прямиком на Фрэнка. Но он их будто не  замечал  и  рубил  еще
быстрей. И вдруг - раз! - бревно распалось надвое, но в тот же миг, едва  ли
не прежде, чем топор нанес последний  удар,  Фрэнк  взвился  в  воздух.  Обе
половины бревна сдвинулись, а Фрэнк после своего кошачьего  прыжка  стоял  в
стороне и улыбался, но невеселая это была улыбка.
   Он хотел взять другой топор, обернулся и увидел сестру  -  она  терпеливо
сидела  поодаль  в  аккуратно  застегнутой  сверху  донизу  ночной  рубашке.
Странно, непривычно - вместо длинных волос, перевязанных на ночь лоскутками,
у нее теперь пышная шапка коротких кудряшек, но пусть  бы  так  и  осталось,
подумал Фрэнк, с этой мальчишеской стрижкой ей очень славно.  Он  подошел  к
Мэгги, опустился на корточки, топор положил на колени.
   - Ты как сюда попала, негодница?
   - Стюарт заснул, а я вылезла в окно.
   - Смотри, совсем мальчишкой станешь.
   - Ну и пускай. С мальчишками играть лучше, чем одной.
   - Да, наверно. - Фрэнк сел, прислонился спиной к огромному бревну, устало
поглядел на сестренку. - Что стряслось, Мэгги?
   - Фрэнк, неужели ты правда  уедешь?  Руками  с  обкусанными  ногтями  она
обхватила его коленку и тревожно смотрела снизу вверх ему в лицо,  приоткрыв
рот - она очень старалась не заплакать, но подступающие слезы уже не  давали
дышать носом.
   - Может, и уеду, - мягко ответил брат.
   - Ой, нет, Фрэнк, что ты! Нам с мамой  никак  нельзя  без  тебя!  Честное
слово, просто не знаю, что бы мы без тебя делали!
   Как ни худо было Фрэнку, он не мог не улыбнуться - малышка сказала это  в
точности как мать.
   - В жизни не все выходит так, как нам хочется,  Мэгги,  ты  это  запомни.
Нас, Клири, всегда учили - трудитесь все вместе на общую  пользу,  каждый  о
себе думайте в последнюю очередь. А по-моему, это не правильно,  надо,  чтоб
каждый мог сперва подумать о  себе.  Я  хочу  уехать,  потому  что  мне  уже
семнадцать, пора мне строить свою жизнь по-своему. А папа говорит - нет,  ты
нужен семье дома. И я должен делать, как он велит, потому  что  мне  еще  не
скоро будет двадцать один.
   Мэгги серьезно кивнула, пытаясь разобраться в этом объяснении.
   - Так вот, Мэгги, я долго думал, ломал голову. И решил - уеду, и  все.  Я
знаю, вам с мамой будет меня не хватать, но уже подрастает  Боб,  а  папа  и
мальчики по мне скучать не станут. Папе только и нужно, чтоб  я  зарабатывал
деньги.
   - Значит, ты нас больше совсем не любишь? Фрэнк повернулся, подхватил  ее
на руки, обнял, обуреваемый мучительной, жадной и горькой нежностью.
   - Мэгги, Мэгги! Тебя и маму я люблю больше всех на свете! Господи, была б
ты постарше, я бы с тобой о многом поговорил!.. А может, это и лучше, что ты
еще кроха, может, так лучше...
   Он вдруг выпустил ее и силился овладеть собой,  мотал  головой,  ударяясь
затылком о бревно, судорожно глотал, губы его дрожали. Наконец он  посмотрел
на сестру.
   - Вот подрастешь, Мэгги, тогда ты меня поймешь.
   - Пожалуйста, Фрэнк, не уезжай, - повторила она. У  него  вырвался  смех,
больше похожий на рыдание.
   - Ох, Мэгги! Неужели ты ничего не слыхала, что  я  толковал?  Ну,  ладно,
неважно. Главное, ты никому не говори,  что  видела  меня  сегодня  вечером,
слышишь? Не хочу я, чтоб они думали, что ты все знала.
   - Слышу, Фрэнк, я все-все слышала, - сказала Мэгги. - И я  никому  ничего
не скажу, честное слово. Только мне так жалко, что ты уезжаешь!
   Она была еще слишком мала и не умела высказать то неразумное, что  билось
в душе: кто же останется ей, если уйдет  Фрэнк?  Ведь  только  он  один,  не
скрываясь, любит ее, он один иной раз обнимет ее и приласкает. Раньше и папа
часто брал ее на руки, но с тех пор, как  она  ходит  в  школу,  он  уже  не
позволяет ей взбираться к нему на колени и обнимать за шею, говорит: "Ты уже
большая, Мэгги". А мама всегда так занята и такая  усталая,  у  нее  столько
хлопот: мальчики, хозяйство... Фрэнк - вот кто Мэгги милее всех, вот  кто  -
как звезда на ее нешироком небосклоне. Кажется, только он один рад  посидеть
и поговорить с ней, и он так понятно все объясняет. С того самого  дня,  как
Агнес лишилась волос, Фрэнк всегда был рядом, и  с  тех  пор  самые  горькие
горести уж не вовсе разрывали сердце. Можно было пережить и удары трости,  и
сестру Агату, и вшей, потому что Фрэнк умел  успокоить  и  утешить.  Но  она
встала и нашла в себе силы улыбнуться.
   - Раз уж тебе непременно надо, Фрэнк, так уезжай, это ничего.
   - А тебе пора в постель, Мэгги, пока мама тебя не хватилась. Беги скорей!
   Тут у Мэгги все вылетело из  головы:  она  наклонилась,  подцепила  подол
ночной рубашонки, просунула его сзади наперед,  будто  хвостик  поджала,  и,
придерживая так, пустилась бегом, босыми  ногами  прямо  по  колючим  острым
щепкам.
   Утром встали - Фрэнка нет. Фиа  пришла  будить  Мэгги  мрачная,  говорила
отрывисто; Мэгги вскочила с постели как ошпаренная, поспешно оделась и  даже
не попросила застегнуть ей бесчисленные пуговки.
   В кухне мальчики уже сидели угрюмо за столом, но стул Пэдди  пустовал.  И
стул Фрэнка тоже. Мэгги проскользнула на свое место и замерла, стуча  зубами
от страха. После завтрака Фиа велела им всем уходить из кухни, и тогда,  уже
за сараем, Боб сказал Мэгги, что случилось.
   - Фрэнк сбежал, - прошептал он.
   - Может, он просто поехал в Уэхайн, - ответила Мэгги.
   - Да нет же, дурочка! Он ушел в армию. Эх, жалко, мне лет мало, я бы тоже
с ним пошел! Вот счастливчик!
   - А мне жалко, что он ушел, лучше остался бы дома. Боб пожал плечами.
   - Вот что значит девчонка, ничего ты не  понимаешь!  Против  обыкновения,
Мэгги не вспылила, услыхав такие обидные слова, и пошла в дом - может  быть,
она пригодится матери.
   Фиа дала ей утюг, и Мэгги принялась гладить носовые платки.
   - А где папа? - спросила она.
   - Поехал в Уэхайн.
   - Он привезет Фрэнка назад?
   - Попробуйте в этом  доме  сохранить  что-нибудь  в  секрете!  -  сердито
фыркнула Фиа. - Нет, в Уэхайне ему Фрэнка уже не найти, он и не надеется. Он
даст телеграмму в Уонгануи, полиции  и  воинскому  начальству.  Они  отошлют
Фрэнка домой.
   - Ой, мама, хорошо бы они его нашли! Не хочу я, чтобы Фрэнк от нас уехал!
   Фиа вывернула на стол содержимое маслобойки и  стала  ожесточенно  лупить
полужидкий желтый холмик двумя деревянными лопатками.
   - Никто не хочет, чтоб Фрэнк от нас уехал. Потому папа и постарается  его
вернуть. - Губы ее дрогнули, она еще сильней  принялась  бить  по  маслу.  -
Бедный Фрэнк, бедный, бедный Фрэнк! - вздохнула она, забыв про Мэгги.  -  Ну
почему, почему дети должны расплачиваться за наши грехи. Бедный  мой  Фрэнк,
такой неприкаянный...
   Тут она заметила, что Мэгги перестала гладить, плотно  сжала  губы  и  не
промолвила больше ни слова.
   Через три  дня  полиция  вернула  Фрэнка  домой.  Сопровождающий  его  из
Уонгануи сержант сказал Падрику, что Фрэнк отчаянно сопротивлялся, когда его
задержали.
   -  Ну  и  вояка  же  он  у  вас!  Как  увидал,  что  армейских  про  него
предупредили, мигом дал деру - с крыльца да на улицу, двое солдат - за  ним.
Я так думаю, он и улепетнул бы,  да  не  повезло  -  сразу  налетел  на  наш
патруль. Дрался как бешеный, пришлось им навалиться на него впятером, только
тогда и надели наручники.
   С этими словами сержант снял с  Фрэнка  тяжелую  цепь  и  впихнул  его  в
калитку; Фрэнк чуть не упал, наткнулся на Пэдди и отпрянул, как ужаленный.
   Младшие дети собрались в десятке шагов позади взрослых, выглядывали из-за
угла дома, ждали. Боб, Джек и Хьюги насторожились в надежде, что Фрэнк опять
кинется в драку;
   Стюарт, кроткая душа, смотрел спокойно, сочувственно; Мэгги схватилась за
щеки и сжимала и мяла их ладонями, вне себя от страха - вдруг кто-то  обидит
Фрэнка.
   Прежде всех Фрэнк обернулся к матери, посмотрел в упор, и  в  его  черных
глазах, устремленных навстречу ее серым, было  угрюмое,  горькое  понимание,
затаенная близость, которая  никогда  еще,  ни  разу  не  выразилась  вслух.
Голубые глаза Пэдди обожгли его  яростным  и  презрительным  взглядом,  ясно
сказали - ничего другого я от тебя и не ждал, - и  Фрэнк  потупился,  словно
признавая, что гнев этот справедлив. Отныне Пэдди не удостоит сына ни словом
сверх самого необходимого, чего требуют приличия. Но  трудней  всего  Фрэнку
было оказаться лицом к лицу с детьми - со стыдом, с  позором  вернули  домой
яркую птицу, так и не пришлось ей взмыть в небо, крылья  подрезаны  и  песнь
замерла в горле.
   Мэгги дождалась, пока Фиа не обошла на ночь все спальни,  выскользнула  в
приотворенное окно и побежала на задворки.  Она  знала,  Фрэнк  забьется  на
сеновал, подальше от отца и от всех любопытных взглядов.
   - Фрэнк, где ты, Фрэнк? -  позвала  она  громким  шепотом,  пробираясь  в
безмолвной  кромешной  тьме  сарая,  босыми  ногами  чутко,  точно   зверек,
нащупывая куда ступить.
   - Я здесь, Мэгги, - отозвался усталый голос, совсем не похожий  на  голос
Фрэнка, угасший, безжизненный.
   И она, подошла туда, где он растянулся на сене,  прикорнула  у  него  под
боком, обняла, насколько могла дотянуться руками.
   - Ой, Фрэнк, я так рада, что ты вернулся!  Фрэнк  глухо  застонал,  сполз
пониже и уткнулся лбом ей в плечо. Мэгги прижала к себе его голову,  гладила
густые прямые волосы, бормотала что-то ласковое. В  темноте  он  не  мог  ее
видеть, от нее шло незримое  тепло  сочувствия,  и  Фрэнк  не  выдержал.  Он
зарыдал, все тело сжималось в тугой узел жгучей боли,  от  его  слез  ночная
рубашка Мэгги промокла, хоть выжми. А вот Мэгги не плакала.  В  чем-то  она,
эта малышка, была уже настолько взрослая и настолько  женщина,  что  ощутила
острую неодолимую радость: она нужна! Она прижала к  груди  голову  брата  и
тихонько покачивалась, будто баюкала его, пока он не выплакался и не  затих,
опустошенный.
 
ЧАСТЬ II 
 
1921- 1928 
 
РАЛЬФ 
 
Глава 3 
 
   Эта  дорога  на  Дрохеду  ничуть  не  напоминает  о  днях  юности,  думал
преподобный Ральф де Брикассар; щурясь,  чтоб  не  так  слепил  глаза  капот
новенького "даймлера", он вел машину по ухабистым колеям проселка, ныряющего
в высокой серебристой траве.  Да,  тут  вам  не  милая  туманная  и  зеленая
Ирландия. А сама здешняя Дрохеда? Тоже не поле битвы и не резиденция  власти
предержащей. Впрочем, так ли? Живое чувство юмора, которое он,  правда,  уже
научился обуздывать, нарисовало преподобному де Брикассару образ Мэри Карсон
-  Кромвеля  в  юбке,  распространяющего  на  всех   и   вся   неподражаемую
величественную неблагосклонность. Кстати,  не  такое  уж  пышное  сравнение:
бесспорно, сия особа обладает не меньшей властью и держит в руках не  меньше
судеб, чем любой могущественный военачальник былых времен.
   За купами самшита и эвкалипта показались  последние  ворота;  отец  Ральф
остановил машину, но мотор не выключил. Нахлобучил потрепанную  и  выцветшую
широкополую шляпу, чтобы не напекло  голову,  вылез,  устало  и  нетерпеливо
отодвинул железный засов и распахнул ворота.  От  джиленбоунской  церкви  до
усадьбы Дрохеда двадцать семь ворот, и перед каждыми  надо  останавливаться,
вылезать из машины, отворять их, снова садиться за руль,  проезжать  ворота,
останавливаться, снова вылезать, возвращаться,  запирать  ворота  на  засов,
опять садиться за руль и ехать до следующих ворот. Сколько раз им овладевало
желание махнуть рукой по крайней мере на половину  этого  обряда  -  мчаться
дальше, оставлять за  собой  все  эти  ворота  открытыми,  точно  изумленные
разинутые рты; но даже его внушающий благоговейное почтение сан  не  помешал
бы тогда владельцам ворот спустить с него шкуру. Жаль,  что  лошади  не  так
быстры и неутомимы, как автомобиль, ведь открыть и закрыть ворота можно и не
слезая с седла.
   - Во всякой бочке меда есть своя ложка дегтя, - сказал он, похлопал  свою
новенькую машину по боку и,  оставив  за  собою  накрепко  запертые  ворота,
поехал дальше - до Главной усадьбы оставалась еще  миля  зеленого  луга  без
единого деревца.
   Даже на взгляд ирландца, привычный к замкам и  роскошным  особнякам,  это
австралийское жи