под  цвет  джунглей,  и
вообще их было не узнать. Они казались куда  выше  прежнего,  да  и  вправду
выросли; последние два года они  взрослели  и  мужали  вдали  от  Дрохеды  и
намного обогнали старших братьев. И вот они уже  не  мальчики,  но  мужчины,
только мужчины совсем  иного  склада,  чем  Боб,  Джек  и  Хьюги,  -  тяжкие
испытания, пьянящий жар битвы и ежечасная близость смерти сделали их такими,
какими никогда бы не сделала Дрохеда. Солнце Северной  Африки  высушило  их,
опалило кожу до цвета красного дерева, выжгло  последние  следы  ребячества.
Да, вполне можно поверить, что эти двое, в простой военной форме и шляпах  с
полями, приколотыми над левым ухом кокардой австралийских вооруженных сил  -
восходящим солнцем, убивали своих ближних. Это видно по их глазам - глаза  у
них голубые, как были  у  Пэдди,  но  много  печальнее,  и  нет  во  взгляде
отцовской кротости.
   - Мальчики, мальчики мои! - закричала миссис Смит и,  заливаясь  слезами,
бегом бросилась к ним. Нет, что бы они ни делали, как  бы  ни  переменились,
все равно они - ее малыши, те самые, которых она купала, пеленала,  кормила,
чьи слезы осушала, чьи синяки и царапины целовала, чтоб скорей прошла  боль.
Вот только новые их раны, не видные глазу, исцелить уже не в ее власти.
   И тут рухнули преграды истинно британской сдержанности - смеясь и  плача,
все окружили близнецов, даже несчастная  Фиа  похлопывала  их  по  плечам  и
силилась  улыбнуться.  После  миссис  Смит  надо  было   поцеловать   Мэгги,
поцеловать и Минни, и Кэт, и застенчиво обнять маму, без слов стиснуть  руки
Джека и Хьюги. Здесь,  в  Дрохеде,  никому  не  понять,  что  это  значит  -
вернуться домой, не понять, как жаждали и как боялись они оба этой минуты.
   А как они набросились на еду! "В  армии  так  не  кормят",  -  со  смехом
говорили они.  Пирожные  с  белой  и  розовой  глазурью,  ореховый  рулет  в
шоколаде, горячий сливовый пудинг, гренадиллы, сливки от  дрохедских  коров.
Помня, как они в детстве маялись животиками, миссис Смит не сомневалась -  и
теперь промаются неделю, но они, видно,  не  опасались  несварения  желудка,
лишь бы можно было все эти горы еды запивать несчетными стаканами чая.
   - Это вам не вогохины лепехи, а, Пэтси?
   - Угу.
   - Что значит "вогохины"? - спросила миссис Смит.
   - Вогохи - это арабы, а то  есть  еще  вопохи  -  это  итальяшки,  верно,
Пэтси?
   - Угу.
   Удивительное дело, близнецы могли часами говорить про Северную  Африку  -
вернее, говорил Джиме: какие там города и люди, и  как  там  едят,  и  какой
музей в Каире, и как жилось на борту транспорта и в  лагере  на  отдыхе.  Но
никакими силами нельзя было добиться, чтобы они рассказали о настоящих боях,
о сражениях за Газалу, Бенгази, Тобрук и  Эль-Аламейн,  -  тут  они  на  все
вопросы отвечали уклончиво и спешили заговорить о другом. Позже, когда война
кончилась, женщинам приходилось опять и опять в  этом  убеждаться:  мужчины,
которые побывали в самом пекле, никогда об этом не рассказывали, не вступали
в общества и клубы ветеранов и вообще не желали связываться с организациями,
что старались увековечить память войны.
   В честь близнецов в Дрохеду созвали гостей. Устроили, конечно, прием и  в
Радней Ханиш, ведь Аластер Маккуин тоже воевал  в  Девятой  дивизии  и  тоже
приехал в отпуск.  Двое  младших  сыновей  Доминика  О'Рока  были  с  Шестой
дивизией на Новой Гвинее, и, хоть  сами  они  приехать  не  могли,  праздник
состоялся и в Диббен-Диббене. Во всей джиленбоунской округе каждая семья,  у
которой  сын  был  в  армии,  хотела   непременно   отметить   благополучное
возвращение троих парней из Девятой дивизии. Женщины  и  девушки  ходили  за
ними по пятам, но храбрецам Клири женское внимание внушало страх, какого они
никогда не испытывали в бою, и оба всякий раз старались улизнуть.
   Похоже, Джиме и Пэтси вообще не желали знаться  с  женщинами,  их  тянуло
только к Бобу, Джеку и Хьюги. Наступала ночь, женщины  Дрохеды  отправлялись
спать, а они все еще сидели с  братьями  (и  тем  волей-неволей  приходилось
засиживаться  допоздна)  и  раскрывали  перед  ними  наболевшие,  израненные
сердца. А днем разъезжали по раскаленным выгонам Дрохеды  (шел  седьмой  год
засухи) и счастливы были хоть ненадолго вновь почувствовать  себя  штатскими
людьми.
   Да, и такая иссохшая, истерзанная земля Дрохеды была для них обоих  полна
несказанной прелести, один вид овец - утешением, запах поздних роз в саду  -
райским благоуханием. И необходимо было как-то впитать все  это  и  навсегда
сохранить в самых глубинах памяти: ведь в первый раз оба вылетели из родного
гнезда так легко, беззаботно, даже не представляя себе, чем станет разлука с
ним. А вот теперь, уезжая, они бережно  увезут  с  собой  драгоценный  запас
воспоминаний,  каждую  милую,  незабвенную  минуту,  и  в  бумажнике  -   по
засушенной дрохедской розе и по  несколько  былинок  со  скудных  дрохедских
пастбищ. С Фионой оба неизменно были добры и полны сочувствия,  а  с  Мэгги,
миссис Смит, Минни и Кэт - сама любовь и нежность. Ведь  это  они  с  самого
начала стали для близнецов подлинными матерями.
   А Мэгги всего больше радовало, что близнецы очень полюбили Дэна, часами с
ним играли, смеялись, брали его в поездки верхом, неутомимо резвились с  ним
на лужайке перед домом. Джастину они словно бы побаивались  -  но  ведь  они
робели всех женщин любого возраста, если не знали их  с  колыбели.  Вдобавок
бедняжка Джастина отчаянно ревновала - Джиме и Пэтси совсем завладели Дэном,
и ей теперь не с кем было играть.
   - Малыш у тебя, Мэгги, первый сорт, - сказал ей однажды  Джиме;  она  как
раз вышла на веранду, а он сидел в плетеном кресле и смотрел,  как  Пэтси  с
Дэном играют на лужайке.
   - Да, он прелесть, правда? - Мэгги улыбнулась, села напротив, чтобы лучше
видеть  лицо  младшего  брата.  И  посмотрела  на  него,  как  когда-то,   с
материнской нежностью и жалостью. - Что с тобой, Джиме? Может, скажешь мне?
   Джиме поднял на нее глаза, полные  какой-то  затаенной  муки,  но  только
головой покачал, словно его ничуть не соблазняла возможность излить душу.
   - Нет, Мэгги. Женщине такого не расскажешь.
   - Ну, а когда все это останется позади  и  ты  женишься?  Неужели  ты  не
захочешь поделиться с женой?
   - Нам - жениться? Нет, это  вряд  ли.  Война  слишком  много  отнимает  у
человека. Мы тогда рвались на  фронт,  но  теперь-то  мы  стали  умнее.  Ну,
женились бы, наплодили сыновей, а для чего? Чтобы глядеть, как они  вырастут
и их толкнут туда же, и им придется делать то же самое, что нам,  и  видеть,
чего мы насмотрелись?
   - Молчи, Джиме, молчи!
   Джиме проследил за ее взглядом - Пэтси перекувырнул Дэна, и малыш,  вверх
ногами, захлебывался ликующим смехом.
   - Никуда не отпускай его из Дрохеды, Мэгги, - сказал Джиме. - Пока  он  в
Дрохеде, с ним ничего худого не случится.
 
*** 
 
   Не обращая внимания на изумленные взгляды, архиепископ де Брикассар бегом
промчался по прекрасному светлому коридору, ворвался в кабинет  кардинала  и
остановился как вкопанный. Кардинал  беседовал  с  господином  Папэ,  послом
польского эмигрантского правительства в Ватикане.
   - Ральф, вы? Что случилось?
   - Свершилось, Витторио. Муссолини свергнут.
   - Боже правый! А его святейшество уже знает?
   - Я сам звонил по телефону в Кастель Гандольфо, но  с  минуты  на  минуту
надо ждать сообщения по радио.  Мне  звонил  один  приятель  из  германского
штаба.
   - Надеюсь, святой отец заранее собрал все необходимое в дорогу, - с  едва
уловимой ноткой удовольствия промолвил господин Папэ.
   -  Ему,  пожалуй,  удалось  бы  выбраться,  если  бы  мы  переодели   его
нищенствующим францисканцем, не иначе, - резко ответил архиепископ Ральф.  -
Кессельринг держит город в таком кольце, что и мышь не ускользнет.
   - Да он и не захочет бежать, - сказал кардинал Витторио.
   Посол поднялся.
   - Я должен вас покинуть,  монсеньор.  Я  -  представитель  правительства,
враждебного Германии. Если уж сам его святейшество Папа не  в  безопасности,
что говорить обо мне. У меня в кабинете есть  бумаги,  о  которых  я  должен
позаботиться.
   Чопорный, сдержанный - истинный дипломат, он  откланялся,  и  кардинал  с
архиепископом остались вдвоем.
   - Зачем он приходил - вступаться за преследуемых поляков?
   - Да. Несчастный, он так болеет душой за своих соотечественников.
   - А мы разве не болеем?
   - Разумеется, болеем, Ральф! Но он не представляет  себе,  какое  трудное
создалось положение.
   - Вся беда в том, что ему не верят.
   - Ральф!
   - А разве я не правду говорю? Святой отец провел годы юности  в  Мюнхене,
влюбился в немцев и, наперекор всему, любит их по сей день.  Предъявите  ему
доказательства: тела несчастных, замученных, обтянутые кожей скелеты - и  он
скажет, что уж, наверно, это сделали русские. Только  не  милые  его  сердцу
немцы, нет-нет, ведь они такой культурный, такой цивилизованный народ!
   - Ральф, вы не принадлежите к ордену иезуитов, но вы находитесь здесь,  в
Ватикане, только потому, что лично поклялись  в  верности  его  святейшеству
Папе Римскому. В  жилах  у  вас  течет  горячая  кровь  ваших  ирландских  и
норманнских  предков,  но  заклинаю  вас,  будьте  благоразумны!  Начиная  с
сентября мы только и ждали - вот-вот обрушится последний  удар  -  и  молили
Бога, чтобы дуче уцелел и защитил нас от германских репрессий. Адольф Гитлер
- личность на удивление непоследовательная,  почему-то  ему  очень  хотелось
сохранить двух  своих  заведомых  врагов  -  Британскую  империю  и  Римскую
католическую церковь. Но когда его  подтолкнули  обстоятельства,  он  сделал
все, что только  мог,  чтобы  сокрушить  Британскую  империю.  Так  неужели,
по-вашему, если мы его подтолкнем, он не постарается сокрушить нас? Попробуй
мы хоть единым словом обвинить его в том, что творится с  Польшей,  -  и  он
наверняка нас раздавит. А что хорошего, по-вашему, принесут наши обвинения и
обличения, чего мы этим достигнем, друг мой? У нас нет  армии,  нет  солдат,
репрессии последуют немедленно, и его святейшество Папу отправят в Берлин, а
как раз этого он и опасается. Разве вам не памятен тот Папа, что много веков
назад был марионеткой в Авиньоне? Неужели вы хотите,  чтобы  наш  Папа  стал
марионеткой в Берлине?
   - Простите меня, Витторио, но я  смотрю  на  это  иначе.  Мы  должны,  мы
обязаны обличить Гитлера, кричать о его зверствах на весь мир! А если он нас
расстреляет, мы примем мученическую смерть - и это подействует  еще  сильнее
всяких обличений.
   - Вы сегодня на редкость туго соображаете, Ральф! Вовсе он не станет  нас
посылать на расстрел. Он не хуже нас понимает, как потрясает  сердца  пример
мучеников. Святейшего отца переправят в Берлин, а нас с  вами  безо  всякого
шума - в Польшу. В Польшу, Ральф, в Польшу!  Неужели  вы  хотите  умереть  в
Польше? От этого будет гораздо меньше пользы, чем вы приносите сейчас.
   Архиепископ сел, зажал стиснутые руки между колен и  устремил  непокорный
взгляд в окно, за которым,  золотистые  в  лучах  заката,  взлетали  голуби,
собираясь на ночлег. В  свои  сорок  девять  лет  Ральф  де  Брикассар  стал
худощавее, чем был в юности, но он и стареть начинал так же великолепно, как
великолепен бывал почти во всем, что бы ни делал.
   - Ральф, не забывайте, кто мы. То, что  мы  люди,  второстепенно.  Прежде
всего мы - слуги церкви, духовные пастыри.
   - Когда я вернулся из Австралии, вы  располагали  наши  качества  в  ином
порядке, Витторио.
   - Тогда речь шла о другом, и вы это знаете.  С  вами  сегодня  трудно.  Я
говорю о том, что мы не можем сейчас рассуждать просто как люди. Мы  обязаны
рассуждать как духовные пастыри, ибо это в нашей жизни превыше всего. Что бы
каждый из нас ни думал сам по себе, как бы ни хотел  поступать,  мы  обязаны
сохранить верность не какой бы то ни было  мирской  власти,  но  церкви!  Мы
должны быть верны его святейшеству папе - и никому  другому!  Вы  дали  обет
послушания, Ральф. Неужели вы  снова  хотите  его  нарушить?  Во  всем,  что
касается блага церкви, святой отец непогрешим.
   - Он ошибается! Его суждения предвзяты.  Все  его  усилия  направлены  на
борьбу с коммунизмом. Германия для него - самый  надежный  враг  коммунизма,
единственная препона продвижению коммунизма на  запад,  и  он  хочет,  чтобы
Гитлер прочно держался у власти в Германии, так же как его вполне устраивает
Муссолини в роли правителя Италии.
   - Поверьте, Ральф, вам известно не все. А он -  Папа,  и  он  непогрешим.
Если вы отрицаете это, вы отрицаете самую веру свою.
   Дверь скромно, но поспешно отворили.
   - Ваше высокопреосвященство, к вам генерал Кессельринг.
   Оба прелата встали, следов горячего спора на лицах  как  не  бывало,  оба
улыбались.
   -  Очень  приятно  вас   видеть,   ваше   превосходительство.   Садитесь,
пожалуйста. Не выпьете ли чаю?
   Беседа продолжалась по-немецки - в  ватиканских  верхах  многие  свободно
изъяснялись на этом языке. Сам Папа очень любил  и  говорить  по-немецки,  и
слышать немецкую речь.
   - Спасибо, монсеньер, с удовольствием выпью. Во всем Риме только у вас  и
можно отведать такого превосходного, настоящего английского чаю.
   Кардинал Витторио простодушно улыбнулся.
   - Я приобрел эту привычку в бытность мою папским легатом в Австралии -  и
так и не смог от нее отучиться, несмотря на то что я истинный итальянец.
   - А вы, святой отец?
   - Я родом ирландец, господин генерал. Ирландцы тоже с детства привычны  к
чаю.
   Генерал Альберт Кессельринг всегда смотрел на архиепископа де  Брикассара
с симпатией - среди мелкотравчатых елейных прелатов-итальянцев  так  приятно
встретить человека прямого, безо всякой изворотливости и хитрости.
   - Всегда поражаюсь, как чисто вы  говорите  по-немецки,  святой  отец,  -
сказал он.
   - Просто у меня есть способности к языкам, господин генерал, а это, как и
всякие другие способности, не стоит похвалы.
   - Чем можем мы служить вашему превосходительству? -  любезно  осведомился
кардинал.
   - Вероятно, вы уже слышали о судьбе дуче?
   - Да, ваше превосходительство, слышали.
   - Тогда вам отчасти понятно, почему я пришел. Пришел  заверить  вас,  что
все в порядке, и узнать - может быть, вы  передадите  от  меня  сообщение  в
летнюю резиденцию Папы, в Кастель Гандольфо? Я сейчас  слишком  занят  и  не
имею возможности отправиться туда сам.
   - Сообщение мы передадим. Так вы очень заняты?
   - Естественно. Должно быть, вам понятно, что теперь мы, немцы,  оказались
здесь во враждебной стране?
   - Здесь, господин генерал? Здесь вы не на итальянской земле,  и  ни  один
человек здесь не враг, если он не носитель зла.
   - Прошу меня извинить, монсеньер. Естественно, я имел в виду не  Ватикан,
но Италию. А в отношении Италии я должен действовать  так,  как  приказывает
мой фюрер. Италия будет оккупирована, и мои солдаты, которые до сих пор были
союзниками, возьмут на себя обязанности полицейских.
   Архиепископ Ральф сидел в непринужденной позе, по лицу его  никак  нельзя
было предположить, что ему  ведомы  какие-либо  столкновения  идеологий;  он
внимательно присматривался к посетителю. Неужели тот не  знает,  что  творит
его фюрер в Польше? Как он может не знать?
   Кардинал Витторио изобразил на своем лице тревогу.
   - Дорогой генерал, но вы же не введете войска в Рим? Нет, нет, только  не
в Рим - подумайте о его истории, о бесценных памятниках старины!  Войска  на
наших семи холмах - ведь это будет  означать  борьбу,  разрушения.  Заклинаю
вас, не делайте этого!
   Генерал Кессельринг, казалось, смутился.
   - Надеюсь, до этого не дойдет, монсеньер. Но я ведь тоже принес присягу и
должен повиноваться приказу. Я должен исполнять то, чего пожелает мой фюрер.
   - Но вы попробуете вступиться за  нас,  генерал?  Прошу  вас,  вы  должны
попытаться! - быстро  заговорил  архиепископ  Ральф,  он  подался  вперед  в
кресле, взгляд широко раскрытых глаз завораживал, прядь  чуть  посеребренных
сединой волос упала на лоб; он отлично понимал, как  действует  на  генерала
его обаяние, и без зазрения совести этим пользовался.  -  Знаете,  несколько
лет назад я ездил в Афины. Вы бывали в Афинах, сэр?
   - Да, был, - сухо ответил генерал.
   - Тогда вы, конечно, знаете эту историю. Как случилось, что в не столь уж
давние времена люди решились разрушить здания на вершине Акрополя?  Господин
генерал, Рим был и остается памятником двух тысячелетий бережного  внимания,
заботы, любви. Прошу вас, заклинаю: не подвергайте Рим опасности!
   Генерал не сводил глаз с говорящего, и во  взгляде  этом  сквозило  почти
испуганное восхищение; ему самому была очень к лицу генеральская  форма,  но
еще  больше  украшала  архиепископа  де   Брикассара   сутана   с   примесью
царственного пурпура. Он тоже казался солдатом, воином с худощавым  стройным
телом и с ликом ангела. Должно быть, таков архангел Михаил - не милый  юноша
с полотен эпохи Возрождения, но великолепный  зрелый  муж,  тот,  кто  любил
Люцифера и поборол его, тот, кто изгнал из рая Адама и Еву, сразил змия, кто
стоял по правую руку Господа Бога. Знает ли Ральф, каков его  облик?  Что  и
говорить, такого человека не забудешь.
   - Я  сделаю  все,  что  только  в  моих  силах,  монсеньер,  обещаю  вам.
Признаться, до некоторой степени тут решает и мой голос. Как вам известно, я
человек культурный. Но вы  многого  хотите.  Если  я  объявлю  Рим  открытым
городом, значит, мне уже нельзя будет взорвать мосты или обратить  здания  в
крепости, а это в конечном счете может  оказаться  невыгодно  для  Германии.
Какие  у  меня  гарантии,  что  Рим  не  отплатит   мне   за   мою   доброту
предательством?
   Кардинал Витторио, причмокивая губами, что звучало  как  поцелуй,  гладил
свою очередную любимицу - теперь это была изящная сиамская кошка; после слов
Кессельринга он кротко улыбнулся и посмотрел на архиепископа.
   - Рим никогда не платит предательством за доброту,  господин  генерал.  Я
уверен, когда у вас  найдется  время  навестить  летнюю  резиденцию  Папы  в
Кастель Гандольфо, вам дадут те же гарантии. Ну-ну, Хенси, прелесть моя!  Ах
ты красавица!
   Он погладил привставшую было кошку, прижал ее к коленям,  обтянутым  алой
сутаной.
   - Необыкновенная у вас кошка, монсеньер.
   - Аристократка, господин генерал. Мы оба, архиепископ де Брикассар  и  я,
принадлежим к старинным и почитаемым фамилиям,  но  перед  родословной  этой
красавицы наша - ничто. А как вам нравится ее имя? По-китайски оно  означает
Шелковый цветок. Очень ей подходит, не правда ли?
   Принесли чай; пока послушница не подала все, что нужно,  и  не  вышла  из
комнаты, мужчины молчали.
   - Вам не придется сожалеть о решении объявить Рим открытым городом,  ваше
превосходительство, - с чарующей улыбкой  сказал  архиепископ  Ральф  новому
повелителю Италии. Потом повернулся к  кардиналу,  отбросил  улыбку,  словно
плащ:  к  человеку  так  глубоко  любимому  обращать  ее  незачем.  -   Ваше
высокопреосвященство, будете "хозяюшкой" сами или доверите эту честь мне?
   - Хозяюшкой? - На лице генерала Кессельринга выразилось недоумение.
   Кардинал ди Контини-Верчезе рассмеялся.
   - Такая у нас, холостяков, шутка.  Тот,  кто  разливает  чай,  называется
"хозяюшкой". Чисто английское словечко, господин генерал.
   В этот вечер архиепископ Ральф, усталый, раздосадованный, не находил себе
места. Видно, ничего ему не удается  сделать,  чтобы  скорее  кончилась  эта
война, разве только торговаться  по  мелочам,  помогая  сохранить  памятники
старины, и он уже всеми силами души  возненавидел  бездействие  тяжелого  на
подъем Ватикана.  Он  и  сам  человек  осторожный,  но  черепашья  опасливая
медлительность высших правителей Римской церкви  подчас  просто  невыносима!
Если  не  считать  смиренных   монахинь   и   священников,   которые   здесь
прислуживают, он уже многие недели, даже месяцы не разговаривал