м вечером,  по  ветке  до
Гундивинди идет поезд, который как раз  поспевает  к  воскресному  почтовому
Гундивинди - Брисбен. Тогда они прибудут в Брисбен  в  понедельник  как  раз
вовремя, чтобы поспеть на скорый до Кэрнса.
   Поезд до Гундивинди  оказался  переполнен.  И  в  нем  не  было  спальных
вагонов, пришлось всю ночь сидеть, всю ночь быть на  людях.  Час  за  часом,
дергаясь, грохоча и раскачиваясь, состав тащился на северо-восток,  и  счету
не было остановкам - то машинисту пришла охота вскипятить себе чайку, то ему
надо  пропустить  забредшую  на  рельсы  отару  овец,  то  вдруг  захотелось
поболтать с гуртовщиком.
   - Не понимаю, пишут "Гундивинди", а почему же говорят "Гандивинди"? -  от
нечего делать спросила Мэгти,  пока  они  сидели  на  этой  станции  в  зале
ожидания. Оказалось, в воскресенье там податься больше некуда, все  закрыто,
а зал был ужасен, стены выкрашены мутно-зеленой казенной краской, деревянные
черные скамьи жесткие и неудобные. Бедняжке Мэгги было тревожно и неуютно.
   - Почем я знаю? - вздохнул в ответ Люк. Говорить ему не хотелось, да  еще
сосало под ложечкой от голода. По случаю воскресенья даже чашку  чая  выпить
было  негде;  только  в  понедельник  утром,  когда  уже  ехали  брисбенским
почтовым, на одной станции удалось перекусить и  утолить  жажду.  Потом  был
Брисбен, переход через весь город с Южного вокзала до вокзала на  Рома-стрит
и, наконец, поезд на Кэрнс. Тут  оказалось,  что  Люк  взял  два  билета  на
сидячие места в вагоне второго  класса.  От  усталости  и  досады  Мэгги  не
выдержала:
   - Не такие уж мы бедные. Люк! Может быть, ты забыл зайти в  банк,  так  у
меня с собой в сумочке сто фунтов, которые дал Боб. Почему ты не взял билеты
в спальное купе, в первом классе?
   Люк ошарашенно уставился на нее.
   - Да ведь до Данглоу только трое суток  езды!  Мы  же  с  тобой  молодые,
здоровые, крепкие, чего ради тратить деньги  на  спальный  вагон?  В  поезде
можно и посидеть немножко, от этого не помирают, Мэгенн! Пора  тебе  понять,
что твой муж простой рабочий человек, не какой-нибудь барин.
   Итак, Мэгги притулилась в уголке у окна - это место успел занять для  нее
Люк, - оперлась дрожащим подбородком на руку, отвернулась и стала глядеть  в
окно, чтобы Люк не увидел ее  слез.  Он  говорил  с  ней  точно  взрослый  с
неразумным ребенком, и она впервые подумала может быть, он и вправду считает
ее такой. В ней шевельнулось что-то вроде желания взбунтоваться,  но  только
так, чуть-чуть, а неистовая гордость не позволила опуститься до  пререканий.
И она сказала себе: она ему жена, но для него это  ново,  непривычно.  Нужно
дать ему время освоиться. Они заживут вдвоем, она будет  готовить  ему  еду,
чинить его одежду, заботиться о нем, у них будут дети, она будет ему хорошей
женой. Ведь вот папа - он так высоко ценил маму, обожал ее. Нужно дать  Люку
время.
   Они ехали в город Данглоу, всего в пятидесяти милях не доезжая  Кэрнса  -
самого северного  конечного  пункта  железной  дороги,  идущей  вдоль  всего
квинслендского побережья. Тысяча с лишком миль узкоколейки, на которой вагон
качает и мотает, и все места в купе заняты,  никакой  возможности  лечь  или
хотя бы вытянуть ноги. За окном лежал край  гораздо  более  заселенный,  чем
джиленбоунский, и несравнимо более живописный, но у Мэгги  не  осталось  сил
для любопытства.
   Голова болела, мутило, и жара была нестерпимая, куда хуже, чем в  Джилли.
Премилое свадебное платье розового шелка покрылось сажей и копотью,  летящей
в окна, кожа стала липкая от непросыхающего пота, и,  что  мучительней  всех
внешних неудобств, Мэгги чувствовала - она вот-вот возненавидит  Люка.  Его,
видно, ничуть не утомляет и не тяготит эта поездка, сидит себе и  как  ни  в
чем не бывало болтает с двумя попутчиками, которые едут в Кардуэл. Он только
и взглянул раза два в ее сторону, когда вставал, и,  наклонясь  мимо  нее  к
окну, так небрежно, что она  съежилась,  швырял  свернутую  газету  каким-то
жадным до новостей оборванцам - они выстроились вдоль полотна  со  стальными
молотками в руках и выкрикивали:
   - Газет! Газет!
   - Артельщики, чинят путь, - пояснил он в первый раз, садясь на место.
   Он, видно, ничуть не сомневался, что она тоже  всем  довольна,  прекрасно
себя  чувствует  и  любуется  проносящейся  за  окном  прибрежной  равниной,
оторваться не может. А Мэгги смотрела и не видела и уже люто невзлюбила  эту
землю, не успев еще на нее ступить.
   В Кардуэле те двое сошли, а Люк сбегал в лавочку через дорогу от  станции
и принес в газетном кульке рыбы с жареным картофелем.
   - Говорят, в Кардуэле  рыбка  сказочная,  не  отведаешь  -  не  поверишь,
Мэгенн, лапочка. Лучшая рыба на свете. На, погрызи. Ты ведь еще не пробовала
настоящей квинслендской еды. Вот он, Банановый край, нет в мире места лучше,
верно тебе говорю.
   Мэгги мельком глянула на сочащиеся жиром куски жареной рыбы,  зажала  рот
носовым платком и кинулась за дверь. Когда через несколько  минут,  бледная,
еле держась на ногах, она вышла из уборной, Люк ждал ее в коридоре.
   - Что с тобой? Нездоровится?
   - Мне все время нехорошо, от самого Гундивинди.
   - Боже милостивый! Что ж ты мне не сказала?
   - Что ж ты сам не заметил?
   - С виду ты была вроде ничего. Нет, не стоило с ним об этом  говорить.  И
Мэгги спросила:
   - Нам еще далеко?
   - Часа три  езды,  а  может,  и  все  шесть.  Тут  не  больно  глядят  на
расписание. Слушай, те парни сошли, места много -  ты  ложись  на  бочок,  а
ножки давай мне на колени.
   - Не сюсюкай со мной, я не маленькая! - сердито  оборвала  его  Мэгги.  -
Жаль, что твои парни не сошли два дня назад в Бандаберге!
   - Ну-ну, Мэгенн, не раскисай. Осталось всего ничего. Талли, Иннисфейл,  а
там и Данглоу.
   Уже под вечер они сошли с поезда.  Мэгги  отчаянно  уцепилась  за  локоть
Люка, из гордости не желая  признаться,  что  еле  держится  на  ногах.  Люк
спросил у начальника станции, где  тут  есть  гостиница  попроще,  подхватил
чемоданы и вышел на улицу, Мэгги, шатаясь как пьяная, поплелась за ним.
   - Тут два шага, - утешил он. - В конце квартала, на  той  стороне.  Белая
коробка в два этажа.
   Номер  оказался  маленький  и  тесный,  да   еще   заставлен   громоздкой
старомодной мебелью, но Мэгги он показался раем, и она без сил опустилась на
край двуспальной кровати.
   - Ложись, полежи немного до ужина, лапочка. А я пойду погляжу, где что.
   И Люк неторопливо вышел, бодрый, свеженький, с виду совсем такой, как был
в утро их свадьбы. То была суббота, и вот уже четверг на исходе,  пять  дней
они просидели в битком набитых поездах, в духоте, в табачном дыму и копоти.
   Кровать все еще мерно покачивалась в лад  перестуку  колес,  но  Мэгги  с
благодарностью уткнулась лицом в подушку и спала, спала...
 
*** 
 
   Кто-то снял с нее туфли, чулки и укрыл простыней;
   Мэгги зашевелилась, открыла глаза и осмотрелась. На подоконнике, поставив
на него одну ногу, колено торчком, сидел Люк и курил. Заслышал ее,  повернул
голову и улыбнулся.
   - Ай да новобрачная! Я жду не дождусь  медового  месяца,  а  моя  женушка
дрыхнет без малого два дня кряду! Добудиться не мог, даже малость испугался,
спасибо, хозяин в баре сказал - мол, с женщинами это  бывает,  от  тряски  в
поезде да от влажности. Сказал, просто надо  тебе  отоспаться.  Ну,  как  ты
сейчас?
   Мэгги села, потянулась негибким со сна телом, зевнула.
   - Мне гораздо лучше,  спасибо.  Ты,  конечно,  прав,  Люк,  я  молодая  и
крепкая, но все-таки я женщина! Не всякая пытка мне по силам, как тебе.
   Он подошел, сел на край кровати, очень  мило,  покаянно  погладил  ее  по
руке.
   - Виноват, Мэгенн, право слово, виноват. Я  как-то  не  подумал,  что  ты
женщина. Не привык, понимаешь, что  у  меня  есть  жена.  Есть  хочешь,  моя
хорошая?
   - Умираю с голоду. Ты подумай, ведь я почти целую неделю ничего не ела!
   - Тогда искупайся, надень чистое платье и  пойдем  поглядим  на  Данглоу,
ладно?
   Люк повел Мэгги в китайское кафе по соседству с гостиницей, и она впервые
в жизни отведала восточной кухни. Она зверски проголодалась, и ей что угодно
пришлось бы по вкусу, но это и впрямь была пища богов. И не все ли равно, из
чего приготовлено, пускай хоть из  крысиных  хвостов,  акульих  плавников  и
куриных кишок, как поговаривали  в  Джиленбоуне,  где  в  единственном  кафе
хозяева-греки только и подавали бифштексы с жареной картошкой. Люк прихватил
из гостиницы в бумажном пакете две бутылки пива и заставил Мэгги, хоть она и
не любила пива, выпить полный стакан.
   - Ты пока с водой поосторожнее, - посоветовал он. - А от пива так  бегать
не станешь.
   Потом взял ее под руку и повел показывать Данглоу, да с такой  гордостью,
словно он - хозяин всему городу. Так ведь он, Люк, в Квинсленде  родился.  И
Данглоу - замечательное место! Ни с виду, ни  по  духу  ничего  похожего  на
западные города. Он, пожалуй, не больше Джилли, но не тянется  без  конца  и
без толку единственной "главной" улицей,  а  выстроен  ровными,  аккуратными
кварталами, и все дома и магазины выкрашены не в буро-коричневый цвет,  а  в
белый. Окна забраны деревянными жалюзи, прорези в них вертикальные, наверно,
чтоб лучше проветривалось, и всюду, где можно, дома обходятся  без  крыш,  к
примеру кинотеатр: есть экран, стены с такими вот окнами, есть ряды складных
парусиновых стульев, точно на палубе корабля, а крыши вовсе нет.
   И вплотную к городу подступают  самые  настоящие  джунгли.  Везде  вьются
лианы и разные ползучие  растения  взбираются  по  телеграфным  столбам,  по
стенам и крышам. Деревья растут, где им вздумается, даже посреди мостовой, и
есть дома, построенные вокруг дерева  -  или,  может  быть,  дерево  выросло
внутри дома и пробило крышу. Не поймешь, что появилось прежде -  дерево  или
человеческое жилье, главное, всюду буйно,  неудержимо  разрастается  зелень.
Кокосовые пальмы много выше и стройней дрохедских призрачных эвкалиптов,  их
широкие листья колышутся в густой, головокружительной синеве неба;  куда  ни
глянь, все ослепительно яркое, разноцветное. Ничего  похожего  на  привычные
глазу Мэгги желтовато-серые дали. И все деревья в цвету  -  на  одних  цветы
лиловые, на других белые, оранжевые, алые, розовые, голубые.
   На улицах много китайцев и  китаянок  в  черных  шелковых  штанах,  белых
носках и крохотных черных с белым башмачках,  в  белых  рубахах  со  стоячим
воротом, по спине спадает длинная коса. Мужчины и женщины одеты одинаково  и
сами одинаковые. Мэгги не всегда могла отличить, кто - кто. И, похоже,  чуть
не вся здешняя торговля  в  руках  у  китайцев;  на  вывеске  универсального
магазина - большого, с богатыми витринами,  в  Джилли  ничего  подобного  не
видывали - выведено китайское имя:
   А Вонг.
   Все дома - на высоких столбах, как жилище старшего овчара в Дрохеде.  Это
нужно, чтоб было больше воздуха, пояснил Люк, и чтобы не подточили  термиты,
они за один год могут свалить новый дом. Каждый столб поверху обведен листом
жести с краями, загнутыми книзу - туловище термитов не сгибается посередине,
и они не могут переползти жестяную преграду и добраться до деревянных  полов
и стен. Конечно, они грызут столбы, но истонченный столб заменяют новым. Это
куда проще и дешевле, чем строить новый дом. Почти все  сады  у  домов  мало
отличаются от джунглей - те же пальмы да бамбук,  видно,  хозяева  отчаялись
обуздать эту буйную зелень.
   Здешние жители  и  жительницы  возмутили  Мэгги  своим  видом.  Собираясь
поужинать и погулять с Люком, она оделась, как полагается: туфли на  высоких
каблуках, шелковые чулки, атласная комбинация, свободное шелковое  платье  с
поясом и рукавами до локтей. И, конечно, соломенная шляпа с большими полями,
и, конечно, перчатки. И подумать только, ей  же  пришлось  чувствовать  себя
неловко, на нее так пялили глаза, будто это она одета неприлично!
   А мужчины тут разгуливают  босиком,  с  голыми  ногами,  многие  с  голой
грудью, в одних только мутно-зеленого цвета штанах до  колен;  те  немногие,
что не вовсе раздеты до пояса, носят не рубашки,  а  спортивные  безрукавки.
Женщины  и  того  хуже.  Некоторые  в  коротких  и  узких   хлопчатобумажных
платьишках, причем  снизу  явно  больше  ничего  не  надето,  без  чулок,  в
расшлепанных сандалиях. А большинство  -  просто  в  коротеньких  штанишках,
босиком, и грудь едва прикрыта  неприлично  короткой  кофточкой-безрукавкой.
Тут ведь не пляж, Данглоу - самый настоящий город. И однако, белые  коренные
жители бесстыдно разгуливают чуть  ли  не  нагишом,  китайцы  одеты  гораздо
приличнее.
   И повсюду велосипеды, сотни велосипедов; автомобилей почти не видно, и ни
одной лошади. Да, совсем, совсем непохоже на Джилли.  И  жара,  жара,  какая
жара! На одном доме висел уличный градусник, и Мэгги глазам  не  поверила  -
только девяносто, в Джилли, кажется, и при ста пятнадцати прохладнее. А  тут
насилу идешь,  воздух  плотный,  пробиваешься  сквозь  него,  словно  сквозь
размякшее, исходящее паром масло, и вдыхаешь словно не воздух, а воду.
   Не прошли и мили, как Мэгги не выдержала.
   - Люк, я не могу! Пожалуйста, вернемся! - задыхаясь, еле выговорила она.
   - Как  хочешь.  Влажно,  ты  не  привыкла.  Тут  влажность  почти  всегда
девяносто процентов, а то и больше, что  зимой,  что  летом,  а  температура
почти всегда ровная, восемьдесят пять - девяносто пять. Круглый год примерно
одно и то же, только летом муссоны обычно догоняют влажность  до  ста,  будь
она неладна.
   - Тут дожди летом, не зимой?
   - Круглый год. Все время дуют муссоны, а не муссоны, так просто  ветер  с
юго-востока. И дождя они наносят прорву. В Данглоу за год выпадает от ста до
трехсот дюймов.
   На триста дюймов дождя в  год!!!  Злосчастная  джиленбоунская  округа  не
нарадуется, если получит царский подарок - пятнадцать дюймов, а тут, за  две
тысячи миль от Джилли, выпадает дождей до трехсот дюймов.
   - Но хоть ночи здесь прохладнее? - спросила Мэгги уже у дверей гостиницы:
ей вспомнились жаркие ночи в Джилли, насколько же они легче этой парилки.
   - Ну, не очень. Но ты  привыкнешь.  -  Люк  отворил  дверь  их  номера  и
посторонился, пропуская Мэгги. - Я спущусь в  бар,  выпью  еще  пива,  через
полчаса вернусь. Тебе времени хватит.
   Мэгги вскинула на него испуганные глаза.
   - Хорошо, Люк.
 
*** 
 
   Данглоу  лежит  всего  в  семнадцати  градусах  южнее  экватора,  и  ночь
внезапна, как удар грома: кажется, не успело  сесть  солнце  -  и  вмиг  все
заливает густой теплой патокой  непроглядная  темень.  Когда  Люк  вернулся,
Мэгги уже погасила свет и лежала в постели, натянув простыню до  подбородка.
Люк со смехом протянул руку, сдернул простыню и швырнул на пол.
   - Не замерзнешь, лапочка! Укрываться нам ни к чему. Она слышала,  как  он
ходит по комнате, видела смутный силуэт, - он раздевался, и прошептала:
   - Я положила твою пижаму на туалетный столик.
   - Пижаму? В такую жару? Ну да, в Джилли всех хватил бы удар -  как  можно
спать без пижамы! Но тут ведь не Джилли. Неужто ты надела ночную рубашку?
   - Да.
   -  Так  сними.  Все  равно  эта  дрянь  только  помешает.  Мэгги  кое-как
высвободилась из длинной батистовой ночной рубашки, которую заботливо вышила
ей к брачной ночи миссис Смит; слава Богу, совсем темно, и Люк ее не  видит.
Но он прав, гораздо прохладней лежать без всего, ветерок из раскрытых жалюзи
слегка овевает кожу. Только неприятно, что в той же постели будет  еще  одно
горячее тело.
   Пружины скрипнули; влажная кожа коснулась ее плеча, и  Мэгги  вздрогнула.
Люк повернулся на бок, притянул ее  к  себе  и  стал  целовать.  Сперва  она
покорно лежала в его объятиях, стараясь не замечать его раскрытых жадных губ
и неприлично назойливого языка, потом попыталась  высвободиться,  не  желает
она обниматься в такую жару, не нужны ей  его  поцелуи,  не  нужен  ей  Люк.
Сейчас все совсем не так, как было тогда, в "роллс-ройсе". И она чувствует -
сейчас он нисколько не думает о ней, коротко обрезанные острые ногти впились
в нее сзади... Чего он хочет? Испуг перешел в безмерный ужас, не только тело
ее оказалось беспомощно перед его силой и упорством, сейчас он словно  и  не
помнит, что она живой человек. И вдруг  он  выпустил  ее,  сел  и  непонятно
закопошился, что-то тихонько щелкнуло.
   - Надо поосторожнее, - выдохнул он. - Ляг, как надо, пора. Да не так!  Ты
что, вовсе ничего не понимаешь?
   Нет;  нет,  Люк,  ничего  я  не  понимаю,  хотелось  ей  закричать.   Это
отвратительно, непристойно, что ты со мной делаешь, уж  наверно  это  против
всех законов божеских и человеческих! Он навалился на нее всем телом,  одной
рукой давил на нее, другой так вцепился  ей  в  волосы,  что  она  не  смела
шевельнуть  головой.  Вздрагивая  от  чуждого,  неведомого,   она   пыталась
подчиниться Люку, но он был много  крупней  и  шире,  и  от  его  тяжести  и
непривычной позы ей свело  бедра  судорогой.  Даже  сквозь  туман  страха  и
усталости она ощутила - надвигается неодолимое, неотвратимое,  потом  у  нее
вырвался громкий, протяжный крик.
   - Тише ты! - глухо простонал он, выпустил ее волосы и поспешно  зажал  ей
рот ладонью. - Ты что,  хочешь  всю  гостиницу  переполошить,  черт  возьми?
Подумают, я тебя режу! Лежи смирно, больно будет, сколько полагается, и все.
Лежи смирно, смирно лежи, слышишь!
   Как безумная, она отбивалась от чего-то жестокого,  непонятного,  но  Люк
придавил ее всей тяжестью, ладонью заглушил ее крики, и пытка  все  длилась,
длилась без конца. Люк не пробудил волнения в ее теле, и она чисто физически
совершенно не готова была к происходящему, а Люк не унимался и все чаще, все
громче, со свистом дышал сквозь стиснутые зубы; и вдруг  что-то  изменилось,
он  затих,  вздрогнул  всем  телом,  передернулся,  и  трудно   глотнул.   И
наконец-то, слава богу, оставил ее, задыхаясь, вытянулся рядом на  спине,  и
жгучая боль стала глуше.
   - В следующий раз тебе уже не будет худо, - еле выговорил Люк. -  Женщине
всегда больно в первый раз.
   Так что же ты мне заранее не сказал! - в ярости хотела бы крикнуть Мэгги,
но не хватало сил вымолвить хоть слово, всем  своим  существом  она  жаждала
одного - умереть. Не только от боли, но оттого, что  поняла:  для  Люка  она
сама ничто, всего лишь приспособление для его удовольствия.
   Во второй раз боль была ничуть не меньше, и в третий тоже; Люк злился, он
воображал, что некоторое неудобство (так он определял ощущения Мэгги)  чудом
пройдет после первого же раза, и понять не мог, с какой стати она отбивается
и кричит; в сердцах он повернулся к ней спиной и уснул. А  Мэгги  лежала  на
спине, слезы катились  по  вискам,  смачивали  густые  волосы;  умереть  бы,
умереть или вернуться к прежней жизни в Дрохеде...
   Так вот о чем говорил отец Ральф, когда несколько лет  назад  сказал  ей,
что тот потаенный путь в ее теле  связан  с  рождением  детей?  Приятным  же
образом открылся ей смысл его слов. Не  удивительно,  что  он  предпочел  не
объяснять подробнее. А Люку такое очень нравится, вот он и проделал все  это
три раза подряд.  Ему-то  явно  не  больно.  И  потому  она  ненавидит,  да,
ненавидит и все это, и его самого.
   Она совсем измучилась, пыткой было малейшее движение; медленно, с  трудом
повернулась на бок, спиной к Люку, зарылась лицом в подушку и заплакала. Сон
не шел, а вот Люк спал крепким сном, от ее робких, осторожных движений  даже
не изменился ни разу ритм его спокойного дыхания. Спал он очень  спокойно  и
тихо, не храпел, не ворочался, и Мэгги, дожидаясь позднего рассвета, думала:
если б достаточно было просто лежать  рядом  в  постели,  она  бы,  пожалуй,
ничего не имела против такого мужа. А потом рассвело -  так  же  внезапно  и
нерадостно, как с вечера стемнело; и так странно было, что не поют петухи  и
не слышно других голосов пробуждающейся Дрохеды, где  утро  шумно  встречали
овцы и лошади, свиньи и собаки.
   Проснулся Л