и народных масс и  нищеты;
а иссеченные шрамами земли Фессалийской равнины, должно быть, и сейчас такие
же, какими видели их легионы Цезаря, шагая по выжженному жнивью  к  Фарсале,
навстречу войскам Помпея. Пастухи спят в тени  шатров  из  козьих  шкур,  на
кровлях старых-престарых белых домиков стоят на  одной  ноге  аисты,  и  все
вокруг иссушено, задыхается от страшной жажды. В высоком небе - ни  облачка,
на побуревших под палящим солнце просторах ни деревца,  все  так  напоминает
Австралию. И Дэн вдыхал все это полной грудью, и уже улыбался при мысли, что
поедет домой. Он поговорит с мамой, и она его поймет.
   Над Ларисой он  увидел  сверху  море,  остановил  машину  и  вышел.  Море
простиралось до изогнутого дугой горизонта,  прозрачным  нежным  аквамарином
голубело у берегов, а дальше оно было темное, точно вино, как  у  Гомера,  с
лиловыми пятнами цвета гроздьев винограда. Далеко  внизу,  на  яркой  зелени
травы, ослепительно  белел  в  солнечных  лучах  маленький  круглый  храм  с
колоннами, а на горном  склоне  позади  Дэна,  выстояв  столетия,  хмурилась
крепость времен крестоносцев. Ты прекрасна, Греция, как я ни  люблю  Италию,
ты еще прекрасней. И ты вовеки веков - колыбель всего.
   Ему не терпелось попасть в Афины, и он на  полной  скорости  погнал  свою
красную спортивную машину по крутым извилистым  дорогам  Домокос  и,  одолев
перевал, начал спускаться в Беотию; его  ошеломила,  распахнувшись  во  всей
неповторимой красоте, ширь оливковых рощ, рыжих косогоров, величавых вершин.
Но как ни  спешил  Дэн,  он  остановился  перед  памятником  Леониду  и  его
спартанцам, павшим при Фермопилах; странно, что-то в этом надгробии отдавало
Голливудом. "Незнакомец, - гласила надпись на камне, - иди и поведай жителям
Спарты, что здесь мы полегли, их повинуясь веленью". Слова эти задели  некую
тайную струну в душе Дэна, показалось - он уже слышал  их  в  какой-то  иной
связи; его пробрала дрожь, и он заторопился дальше.
   Жара спадала, и Дэн остановился ненадолго над Камена  Воура,  поплавал  в
прозрачной воде узкого пролива, за которым  виднелась  Эвбея;  должно  быть,
здесь-то и прошла тысяча  кораблей,  плывущих  из  Олиса  к  Трое.  Бурливое
сильное течение стремилось к морю; наверно,  героям  Гомера  не  приходилось
много работать веслами. В пляжной раздевалке Дэна смутила древняя старуха  в
черном, она восторженно заворковала и все норовила погладить его  по  плечу;
он не знал, как бы поскорей от нее сбежать. Теперь люди уже не говорили  ему
в лицо, какой он красивый, и почти всегда удавалось  об  этом  забывать.  Он
наскоро купил в лавчонке два большущих пирожных с заварным кремом,  двинулся
дальше вдоль аттического берега и, наконец, на закате въехал в Афины; солнце
золотило огромную скалу, увенчанную бесценной колоннадой.
   Но в Афинах воздух насыщен был злым возбуждением,  и  оскорбительны  были
откровенные восторги женщин; римлянки  все  же  утонченней,  сдержаннее.  На
улицах взбудораженные толпы, там и  сям  вспыхивают  стычки,  немало  людей,
настроенных мрачно и решительно - они за Па-пандреу. Нет, Афины на  себя  не
похожи, лучше отсюда выбраться. Дэн поставил свою машину в платный  гараж  и
на пароме отправился на Крит.
   И здесь, среди гор, среди оливковых рощ и душистого тимьяна,  он  наконец
нашел желанный покой. Долго трясся он в автобусе, где кудахтали связанные за
ноги куры и в нос  бил  запах  чеснока,  потом  нашел  крохотную  выбеленную
известкой гостиницу с полукруглой колоннадой и тремя столиками  на  мощенном
каменными плитами  дворе  перед  нею,  под  большими  парусиновыми  зонтами;
гирляндами, точно праздничные фонари, всюду  развешаны  были  яркие  узорные
сумки. На почве, слишком сухой и скудной  для  европейского  дерева,  растут
перечные деревья и австралийские эвкалипты, завезенные сюда с далекой  южной
земли. Оглушительно трещат цикады. Вздымаются и кружат тучи рыжей пыли.
   Ночами Дэн спал в крохотной, точно монашеская келья, комнатке  с  настежь
распахнутыми ставнями; на рассвете, когда ничто не нарушало тишины,  одиноко
служил мессу; весь день бродил. Никто не мешал ему, и он никому не мешал. Но
деревенские жители подолгу провожали его изумленными взглядами, и на  лицах,
изрезанных морщинами, расцветали улыбки. Было жарко, и удивительно  тихо,  и
очень сонно. Безграничный покой. Так проходил  день  за  днем,  будто  четки
скользили в темных дубленых пальцах критского крестьянина.
   Дэн безмолвно молился, молитва была продолжением того  чувства,  что  его
переполняло, мысли - как четки, и дни - как четки. Господи, воистину я твой.
Благодарю тебя за все, что ты мне даровал. За  великодушного  кардинала,  за
его поддержку, за его щедрую дружбу и неизменную любовь. За Рим, за  счастье
приблизиться к самому сердцу твоему, пасть  пред  тобою  ниц  в  излюбленном
твоем храме, ощутить себя частицею церкви твоей. Ты дал мне  больше,  чем  я
стою, что же сделаю я для тебя, чем выразить всю меру моей благодарности?  Я
слишком мало страдал. С тех пор, как я стал служить тебе, вся  моя  жизнь  -
непрестанная и неомраченная радость. Я жажду испытать страдание, ты, который
столько страдал, это поймешь. Только через страдание я смогу возвыситься над
собой, лучше постичь тебя. Ведь это и есть земная жизнь  -  лишь  переход  к
тому, чтобы постичь тайну твою. Пронзи грудь мою своим копьем,  погрузи  его
так глубоко, чтобы я уже не в силах был извлечь острие! Дай мне  страдать...
Я всех отверг ради тебя, даже мать, и сестру, и кардинала. Ты един мука  моя
и радость моя. Повергни меня во прах, и стану славить твое возлюбленное имя.
Уничтожь меня, и возрадуюсь. Я люблю тебя, Господи, только тебя...
   Дэн пришел к маленькой бухте, где так  славно  было  плавать,  золотистый
полумесяц песчаного берега замыкали по краям два утеса; он постоял  немного,
глядя вдаль, поверх Средиземного моря, - там, за  темной  чертой  горизонта,
должно быть, Ливия. Легкими прыжками он  спустился  по  ступеням  на  песок,
скинул теннисные  туфли,  взял  их  в  руки  и  пошел  босиком  по  мягкому,
податливому песку к тому месту, где всегда оставлял обувь, рубашку и  шорты.
Неподалеку лежали  на  солнце  красные,  точно  вареные  раки,  два  молодых
англичанина, толковали о чем-то, по-оксфордски растягивая слова; еще  дальше
две женщины  лениво  переговаривались  по-немецки.  Дэн  мельком  глянул  на
женщин, застенчиво подтянул купальные трусики,  поневоле  заметил,  что  они
тотчас замолчали, сели, приглаживая волосы, и заулыбались ему.
   - Как вода? - спросил он англичан, хотя  мысленно  называл  их,  как  все
австралийцы,  пренебрежительно  -   "помми".   Эти   двое,   видно,   прочно
обосновались на Крите, на пляж приходят каждый день.
   - Великолепно, старина. Только остерегайтесь течения, для нас оно слишком
сильное. Должно быть, где-то штормит.
   - Спасибо.
   Дэн усмехнулся, побежал навстречу безобидной игривой ряби и, не  поднимая
брызг, как и подобает искусному пловцу, погрузился в неглубокую воду.
   Поразительно, как обманчиво бывает спокойствие  воды.  Течение  оказалось
коварным, он почувствовал, его словно хватает за ноги,  тянет  в  глубь;  но
его, первоклассного пловца, это  не  тревожило.  Низко  опустив  голову,  он
скользил  по  воде,  наслаждался  прохладой,  наслаждался  свободой.   Потом
оглянулся на берег - обе  немки,  натягивая  резиновые  шапочки,  со  смехом
бежали к воде.
   Дэн приложил  руки  рупором  ко  рту  и  закричал  им  по-немецки,  чтобы
оставались на мелководье, течение слишком сильное.  Они  смеясь  помахали  в
ответ. Он снова опустил голову и поплыл, и тут ему  почудился  крик.  Но  он
проплыл еще немного, потом помедлил - глубинное течение здесь было слабее  -
и поплыл стоя. Да, не почудилось, позади кричат - он обернулся, обе  женщины
отчаянно бьются, лица искажены криком, одна вскинула руки и уходит под воду.
На берегу англичане поднялись и нехотя идут к кромке воды.
   Дэн мигом перевернулся  на  живот,  стремительными  взмахами  рванулся  к
тонущим, ближе,  ближе.  Испуганные  руки  протянулись  к  нему,  вцепились,
потащили на дно; он изловчился, ухватил одну женщину за талию и успел слегка
ударить по подбородку, чтобы она, ошеломленная, перестала  метаться,  другую
дернул за лямку  купальника,  стукнул  коленом  по  спине,  так  что  у  нее
перехватило дух.  Кашляя  и  задыхаясь  -  пока  его  чуть  не  утопили,  он
наглотался воды, - он перевернулся на спину и,  точно  на  буксире,  поволок
свой беспомощный груз к берегу.
   Оба англичанина стояли по плечи  в  воде,  до  того  напуганные,  что  не
решались двинуться дальше, и Дэн ничуть их за это не осуждал.  Пальцами  ног
он коснулся дна и вздохнул с  облегчением.  Совершенно  измучась,  последним
сверхчеловеческим усилием вытолкнул обеих женщин на  безопасное  место.  Они
быстро пришли в себя и опять закричали, суматошно  забили  руками  по  воде.
Едва дыша, Дэн все-таки сумел улыбнуться. Он свое дело сделал, неумехи помми
могут позаботиться о дальнейшем. А пока он, трудно дыша, отдыхал, его  опять
подхватило течением и отнесло от берега, ноги уже  не  доставали  дна,  даже
когда Дэн весь вытянулся, пробуя его достать. Да, жизнь обеих женщин была на
волоске. Не подвернись он, они бы наверняка утонули: у англичан  не  хватало
то ли сил, то ли уменья, они бы их не спасли. А ведь  эти  женщины  вздумали
плыть только для того, чтобы быть поближе к тебе,  подсказало  что-то;  пока
они тебя не увидали, они вовсе не собирались лезть в воду.  Это  твоя  вина,
что они оказались в опасности, твоя вина.
   Он качался на волне, отдаваясь течению, и вдруг немыслимая боль вспыхнула
в груди, острая, жгучая,  нестерпимая,  поистине  словно  раскаленное  копье
пронзило его. Дэн вскрикнул, вскинул руки над головой, напряг все мышцы,  но
боль усилилась, вынудила опустить  руки,  потом  свела  судорогой  -  кулаки
вздернулись под мышки, согнулись колени. Сердце! У меня что-то с сердцем,  я
умираю! Сердце! Я не хочу умирать! Неужели умереть так рано, мой  труд  даже
еще не начат, я не успел себя испытать! Боже, помоги мне! Я не хочу умирать,
не хочу умирать!
   Судорога  отпустила;  Дэн  перевернулся  на  спину,  руки  его   свободно
раскинулись на воде, обмякшие, несмотря на боль. Сквозь  мокрые  ресницы  он
смотрел ввысь, в недосягаемый купол небес. Вот оно, твое копье, о котором  я
тебя молил в своей гордыне всего лишь час назад. Дай мне страдать, сказал я,
заставь меня страдать. И вот приходит страдание,  а  я  ему  противлюсь,  не
способный на совершенную любовь. Это твоя боль, о Господи, я должен  принять
ее,  я  не  должен  ей  противиться,  не  должен  противиться  воле   твоей.
Могущественна рука твоя, и эта боль - твоя, вот что ты, должно быть, испытал
на кресте. Господь мой. Господь, я - твой. Если на то воля  твоя,  да  будет
так. Как младенец, в руки твои предаюсь. Ты  слишком  добр  ко  мне.  Что  я
сделал, чем заслужил столько милостей от тебя  и  от  людей,  которые  любят
меня, как никого другого? Почему ты даровал мне так много, раз я  недостоин?
Больно, больно! Ты так добр ко мне, Господи. Пусть моя жизнь будет  краткой,
просил я, и она была коротка.  И  страдания  мои  будут  кратки,  они  скоро
кончатся. Скоро я увижу лицо твое, но  еще  в  этой  жизни  благодарю  тебя.
Больно! Господи, ты слишком добр ко мне. Я люблю тебя. Господи!
   Страшная дрожь сотрясла недвижно затихшее  в  ожидании  тело.  Губы  Дэна
шевельнулись,  прошептали  имя  Божие,  силились  улыбнуться.  Потом  зрачки
расширились, навсегда изгнав из этих глаз синеву. Два англичанина  выбрались
наконец на берег, уложили на  песок  плачущих  женщин  и  стояли,  отыскивая
глазами Дэна. Но безмятежная густая синева  бескрайних  вод  была  пустынна;
играючи набегала на берег мелкая волна и вновь отступала. Дэн исчез.
   Кто-то вспомнил, что неподалеку есть  американский  военный  аэродром,  и
побежал за помощью. Меньше чем через полчаса после исчезновения Дэна  оттуда
поднялся вертолет и,  яростно  ввинчиваясь  в  воздух,  пошел  колесить  все
ширящимися кругами дальше и дальше от берега, искал. Никто не думал что-либо
увидеть. Утопленники обычно погружаются на дно и не всплывают  по  несколько
дней. Миновал час; а потом за пятнадцать миль от берега с  воздуха  заметили
Дэна, он мирно покачивался на груди  водной  пучины,  руки  раскинуты,  лицо
обращено к небу. В первую минуту подумали, что он жив, весело закричали,  но
когда машина опустилась так низко, что вода под ней вскипела шипящей  пеной,
стало ясно - он мертв.  С  вертолета  по  радио  передали  координаты,  туда
помчался катер и три часа спустя возвратился.
   Весть разнеслась по округе. Критяне любили смотреть  на  него,  когда  он
проходил мимо, любили  застенчиво  обменяться  с  ним  несколькими  словами.
Любили его, хоть и не знали. И вот они сходятся  на  берег,  женщины  все  в
черном, будто взъерошенные птицы, мужчины по старинке в  мешковатых  штанах,
ворот белой рубахи расстегнут, рукава засучены. Стоят кучками, молчат, ждут.
   Причалил катер, плотный сержант соскочил на песок, обернулся и принял  на
руки закутанное в одеяло неподвижное тело. Отошел на несколько шагов от воды
и вдвоем с помощником уложил свою ношу  на  песок.  Края  одеяла  распались;
громкий шепот прокатился по толпе критян. Они теснились ближе,  прижимали  к
обветренным губам нательные кресты, женщины приглушенно, без слов, голосили,
то был протяжный полувздох, полустон, почти напев - горестная  земная  песнь
многотерпеливой женской скорби.
   Около пяти; солнце, клонясь  к  закату,  наполовину  скрылось  за  хмурым
утесом, но в свете его еще видны темная кучка людей на  берегу  и  недвижное
тело, что вытянулось на песке - золотистая  кожа,  сомкнутые  веки,  длинные
ресницы слиплись стрелами  от  засохшей  соли,  на  посинелых  губах  слабая
улыбка. Появились носилки, и все вместе критские  крестьяне  и  американские
солдаты понесли Дэна прочь.
   Афины бурлили, бунтующая толпа опрокинула всякий  порядок,  но  полковник
американской авиации, держа в  руках  австралийский  паспорт  Дэна  в  синей
обложке, по радио все же связался со своим  начальством.  Как  все  подобные
документы, паспорт ничего не говорил о Дэне. В графе  "профессия"  значилось
просто "студент", а в  конце  среди  ближайших  родственников  названа  была
Джастина и указан ее лондонский  адрес.  Полковника  мало  заботила  степень
родства с точки зрения закона, но Лондон куда ближе  к  Риму,  чем  Дрохеда.
Никто не открыл оставленный в крохотном номере гостиницы  квадратный  черный
чемоданчик, где лежали сутана  и  все  остальное,  что  свидетельствовало  о
духовном звании Дэна; вместе с другим чемоданом и этот ждал указаний -  куда
следует переправить вещи покойного.
 
*** 
 
   Когда в девять утра зазвонил телефон, Джастина заворочалась в постели,  с
трудом приоткрыла один глаз и лежала,  свирепо  ругая  треклятый  аппарат  -
честное слово, она его отключит! Пускай все воображают, что это так и надо -
браться за  дела  с  утра  пораньше,  но  откуда  они  взяли,  будто  и  она
поднимается ни свет ни заря?
   Но телефон все звонил и звонил. Может  быть,  звонит  Ливень?  Эта  мысль
вывела ее из полузабытья, и Джастина поднялась, нетвердо держась  на  ногах,
потащилась в гостиную. Германский парламент собрался на внеочередную сессию,
они с Лионом не виделись уже  целую  неделю,  и  мало  надежды  увидеть  его
раньше, чем еще через неделю. Но, может быть, кризис  там  разрешился  и  он
звонит сказать ей, что приезжает.
   - Да?
   - Мисс Джастина О'Нил?
   - Да, я слушаю.
   - Вас беспокоят из австралийского консульства в Олдуиче.
   Говорил явно англичанин, он назвался, но спросонок она не разобрала  имя,
надо было еще освоиться с тем, что звонит не Лион.
   - Слушаю вас. - Она зевнула, стоя на одной  ноге,  почесала  ее  подошвою
другой.
   - Есть у  вас  брат,  некий  мистер  Дэн  О'Нил?  Глаза  Джастины  широко
раскрылись.
   - Да, есть.
   - Он сейчас в Греции, мисс О'Нил? Джастина выпрямилась, теперь она стояла
обеими ногами на ковре.
   -  Да,  правильно.  -  Ей  не  пришло  в  голову  поправлять  говорящего,
объяснять, что Дэн не мистер, а его преподобие.
   - Мисс О'Нил, я очень  сожалею,  что  мне  выпала  тягостная  обязанность
сообщить вам дурную весть.
   - Дурную весть? Дурную весть? Что такое? В чем дело? Что случилось?
   - С прискорбием вынужден сообщить вам, что ваш брат,  мистер  Дэн  О'Нил,
утонул вчера на Крите, насколько я понял, погиб как герой, спасая утопающих.
Однако, сами понимаете, в Греции сейчас  государственный  переворот  и  наши
сведения отрывочны и, возможно, не очень точны.
   Телефон стоял на столике у стены, и Джастина прислонилась к ней в поисках
опоры. Колени подгибались, она медленно сползала вниз и под конец скорчилась
на полу. Какие-то непонятные звуки срывались с ее губ, не смех и не рыдание,
что-то среднее, громкие судорожные всхлипы. Дэн утонул.  Всхлип.  Дэн  умер.
Всхлип. Крит... Дэн.., утонул... Всхлип. Умер, умер.
   - Мисс О'Нил? Вы слушаете, мисс О'Нил?  -  настойчиво  повторял  голос  в
трубке. Умер. Утонул. Мой брат!
   - Мисс О'Нил, вы меня слышите?
   - Да, да, да, да, да! О господи, я слушаю!
   - Как я понимаю, вы - ближайшая родственница,  и  потому  нам  необходимы
ваши распоряжения - как поступить с телом. Вы слушаете, мисс О'Нил?
   - Да, да!
   - Как вам угодно поступить с телом, мисс О'Нил? Тело! Он теперь  -  тело,
хоть бы сказали его тело, нет, просто - тело. Дэн, мой Дэн. Тело.
   - Ближайшая родственница? -  услышала  она  свой  тонкий,  слабый  голос,
прерывающийся громкими всхлипами. - Ближайшая, наверно, не  я.  Ближайшая  -
мама.
   Короткое молчание.
   -  Это  очень  осложняет  дело,  мисс  О'Нил.  Если  вы  -  не  ближайшая
родственница, мы теряем драгоценное время. - В голосе  собеседника  вежливое
сочувствие сменилось нетерпением.  -  Вы,  видно,  не  понимаете,  в  Греции
совершается переворот, а несчастье случилось на Крите,  это  еще  дальше,  и
связь установить еще труднее.  Поймите!  Сообщаться  с  Афинами  практически
невозможно, и нам дано указание передать пожелания  ближайших  родственников
касательно тела немедленно. Ваша  матушка  с  вами?  Нельзя  ли  мне  с  ней
переговорить?
   - Мама не здесь. Она в Австралии.
   - В  Австралии?  О  господи,  час  от  часу  не  легче!  Придется  давать
телеграмму в Австралию, опять отсрочка. Если вы  не  ближайшая  родственница
вашего брата, мисс О'Нил, почему же так сказано в его паспорте?
   - Не знаю. - Она вдруг поймала себя на том, что смеется.
   -  Дайте  мне  австралийский  адрес  вашей  матери,  мы  сейчас   же   ей
телеграфируем. Надо же нам  знать,  как  быть  с  телом!  Пока  она  получит
телеграмму, пока дойдет ответ, это же еще двенадцать часов,  надеюсь,  вы  и
сами понимаете. Все достаточно сложно и без этой путаницы.
   - Так позвоните ей. Не тратьте время на телеграммы.
   - Наш бюджет не  предусматривает  расходов  на  международные  телефонные
разговоры, мисс О'Нил, - сухо ответили ей. - Так будьте любезны, не  скажете
ли вы мне имя и адрес вашей матери?
   - Миссис Мэгги О'Нил, - продиктовала Джастина. -  Джиленбоун,  Австралия,
Новый Южный  Уэльс,  Дрохеда.  -  Она  раздельно  повторила  незнакомые  ему
названия.
   - Еще раз прошу принять мое глубочайшее соболезнование, мисс О'Нил.
   Щелчок отбоя, ровное однообразное  гуденье  -  линия  свободна.  Джастина
сидит на полу, трубка соскользнула  на  колени.  Тут  какая-то  ошибка,  все
должно разъясниться. Не мог Дэн утонуть, он же плавает как чемпион! Конечно,
это не правда. Нет, Джастина, все правда, сама знаешь, ты с ним не  поехала,
не уберегла его, и он утонул. Ты всегда оберегала его с тех пор, как он  был
совсем крохой, тебе и теперь надо было быть с ним. Если б ты не  сумела  его
спасти, так была бы там и утонула с ним вместе. А ты с ним не поехала только
п