адовалась,  чтобы  всерьез
захотелось самой себе сделать больно, и вообще уж очень это  дурацкий  выход
для угрызений совести...
   Она просияла.
   - Ой, папочка, это будет чудесно!
   - А мне что делать, папа? - спросил Стюарт.
   - В доме ты женщинам больше не нужен, так что пойдешь опять к овцам.
   - Хорошо, папа.
   Стюарт с тоской посмотрел на мать, но не сказал больше ни слова.
   Фиа и Мэгги научились водить  новый  "роллс-ройс",  который  Мэри  Карсон
выписала за неделю до смерти; Мэгги училась управлять собаками, Фиа -  вести
бухгалтерские книги и прочую отчетность.
   Если б не разлука с отцом Ральфом, Мэгги, как никто,  была  бы  счастлива
безгранично. Ведь она давным-давно  о  том  и  мечтала  -  стать  заправским
овчаром, скакать верхом по лугам, под открытым небом. Но  все  время  ей  не
хватало отца Ральфа, во сне и наяву грезился тот его поцелуй  -  драгоценное
воспоминание, к которому она  возвращалась  тысячи  раз.  А  все  же  память
неосязаема, как ни старайся, подлинное ощущение не  вернешь,  остается  лишь
призрак, тень, грустное тающее облачко.
   Он написал им про Фрэнка - и разом рассыпались  надежды  Мэгги,  что  под
этим предлогом  он  сам  побывает  в  Дрохеде.  Свою  встречу  с  Фрэнком  в
гоулбернской тюрьме он описывал очень сдержанно, ни словом не выдал, как она
была мучительна, не намекнул, что  у  Фрэнка  душевное  расстройство  и  оно
становится все  тяжелее.  Тщетно  он  добивался,  чтобы  Фрэнка  перевели  в
Мориссет - лечебницу для  душевнобольных  преступников,  его  и  слушать  не
стали. И он в письме к Пэдди  самыми  розовыми  красками  изобразил  Фрэнка,
покорно искупающего свои грехи  перед  обществом,  и  подчеркнул:  Фрэнк  не
подозревает, что родным известно о  случившемся.  Он,  отец  Ральф,  заверил
Фрэнка, что сам он узнал об этом из сиднейских газет и сумеет  позаботиться,
чтобы до семьи Клири весть эта не  дошла.  Его  обещание  успокоило  Фрэнка,
прибавил отец Ральф и этим ограничился.
   Пэдди поговаривал о том, чтобы продать каурую кобылу, на  которой  прежде
ездил отец Ральф.  Мэгги  теперь  ездила  по  выгонам  на  поджаром  вороном
меринке, который служил ей  прежде  для  прогулок  -  воронок  был  славный,
послушный, куда приятней злобных меринов и норовистых кобыл с конного двора.
Лошади эти были умны, но не отличались кротким нравом.  И  от  того,  что  в
Дрохеде не было ни одного жеребца, они не становились приветливей.
   - Нет, папа, пожалуйста, не надо! - взмолилась  Мэгги.  -  Я  сама  стану
ездить на каурой! Подумай, как будет нехорошо, отец Ральф сделал нам столько
добра, и вдруг он приедет в гости и увидит, что мы продали его лошадь!
   Пэдди в раздумье посмотрел на дочь.
   - Навряд ли отец Ральф к нам когда-нибудь приедет, Мэгги.
   - А вдруг приедет! Откуда мы знаем!
   Пэдди не мог выдержать взгляда ее глаз, так похожих на глаза матери;  нет
сил огорчать ее еще сильней, она и так горюет, бедняжка.
   - Что ж, ладно, Мэгги, оставим и каурую, только смотри, чтоб они  у  тебя
ходили под седлом поровну, не застаивались, зажиревшие лошади мне в  Дрохеде
не нужны, понятно?
   Прежде ей совсем не хотелось садиться на лошадь отца Ральфа, но  с  этого
дня она ездила то на одной,  то  на  другой  -  пускай  обе  честным  трудом
зарабатывают свой овес.
   Да, вышло очень удачно, что близнецов без памяти  полюбили  миссис  Смит,
Минни и Кэт, - Мэгги разъезжала по выгонам, Фиа долгие часы проводила у себя
в гостиной за письменным столом, а Джимсу и Пэтси жилось превесело.  Бойкие,
неугомонные,  они  у  всех  путались  под  ногами,   но   были   оба   такие
жизнерадостные и приветливые, что ни у кого не хватало  духу  долго  на  них
сердиться. По вечерам у себя в домике миссис Смит, которая давно уже перешла
в католичество, на коленях изливала благодарность, переполнявшую ее  сердце.
Пока жив был ее Роб, не дано ей было радости иметь  своих  детей,  и  долгие
годы не слышалось детских голосов в Большом доме - тем, кто его  обслуживал,
запрещалось водить дружбу с семьями овчаров, что жили в  домиках  на  берегу
реки. Но приехало семейство Клири, родня Мэри Карсон, и наконец-то появились
дети. А теперь - теперь Джиме и  Пэтси  окончательно  поселились  в  Большом
доме.
   Зима прошла без  дождей,  не  принесло  дождей  и  лето.  Палящее  солнце
иссушило сочные, высотой по колено золотистые  травы  до  самой  сердцевины,
каждая травинка стала хрусткой и ломкой. Поглядеть вдаль можно только сощуря
глаза в щелочку и нахлобучив  широкополую  шляпу  до  самых  бровей  -  луга
отсвечивают слепящим серебром;  меж  зыбких  голубых  миражей  закручиваются
вихорьки пыли, деловито снуют, сметая в кучи и перекатывая с места на  место
сухие листья и мертвые травинки.
   Какая настала  сушь!  Даже  деревья  высохли,  кора  с  них  отваливается
жесткими ломкими полосами. Опасность, что  овцы  начнут  голодать,  пока  не
грозит - травы все-таки хватит еще на год, а пожалуй и дольше, - но уж очень
тревожно смотреть, до чего все пересохло. Всегда может случиться, что дождей
не будет и на следующий год, и еще через год. В хороший год их  выпадает  на
десять пятнадцать дюймов, в плохой меньше пяти, а то и вовсе не бывает.
   Несмотря на жару и мух, Мэгги любила пастушью жизнь - славно  это,  шагом
едешь на каурой кобылке за тесной кучей блеющих овец,  а  собаки,  обманчиво
равнодушные,  высунув  языки,  растянулись  на  земле.  Но  пусть  попробует
какая-нибудь овца выскочить из стада - и мигом  ближайший  пес,  мстительная
молния, кинется вслед, острыми зубами  с  удовольствием  цапнет  злополучную
ослушницу за ногу.
   Мэгги проехала вперед, обогнав стадо, - приятное разнообразие после того,
как милю за милей надо было ехать сзади и глотать пыль, - и  отперла  ворота
следующего выгона. Терпеливо подождала, пока собаки, радуясь случаю показать
ей свое усердие, лаем и укусами не  загнали  туда  овец.  Коров  собирать  и
загонять трудней, они брыкаются, а иная и кинется  на  неосторожную  собаку,
бывает, и на рога поднимет; вот тут-то пастуху надо быть наготове, пустить в
дело кнут, но собаки любят толику опасности. Однако  Мэгги  пасти  коров  не
поручали, этим Пэдди занимался сам.
   А собаками она не уставала восхищаться: до чего умны, просто не  верится!
Почти все дрохедские овчарки были  темно-рыжие,  только  лапы,  надбровья  и
грудь светлые, но были и квинслендские - крупные, голубовато-серые с черными
пятнами, и метисы, в которых на все лады смешались та и другая масть.  Когда
для сук  наступала  брачная  пора,  им  по  всем  правилам  науки  подбирали
наилучшую пару и ждали приплода; подросших  щенков,  которые  уже  перестали
кормиться молоком матери, испытывали на выгонах - и тех, что  обещали  стать
хорошими  пастухами,  оставляли  в  Дрохеде  или   продавали,   а   негодных
пристреливали.
   Мэгги свистом подозвала собак, заперла за овцами ворота и повернула  свою
каурую к дому. Неподалеку стояла роща - тут росли  эвкалипты  разных  пород,
черный самшит, кое-где на опушке - вилга. Мэгги с облегчением въехала в тень
и обрадовалась свободной минуте - приятно было поглядеть  вокруг.  В  ветвях
эвкалиптов полно мелких попугаев, суетятся, верещат и свистят, передразнивая
певчих птиц; кружат зяблики; два какаду с зеленовато-желтыми хохолками сидят
рядышком и, склонив головы набок, блестящими глазами  следят  за  всадницей;
трясогузки  шныряют  по  земле  в  поисках  муравьев,  забавно   подергивают
хвостиками; мрачно, нескончаемо каркают вороны.  Их  голоса  в  лесном  хоре
звучат всего неприятней -  безрадостные,  безнадежные,  они  наводят  тоску,
напоминают о бренной плоти,  о  мухах,  слетающихся  на  падаль.  Невозможно
представить,  чтобы  ворона  запела  птицей-колоколом  -  ее  голос   вполне
соответствует занятию.
   И, конечно, повсюду тучи мух; поверх шляпы Мэгги носила  вуаль,  но  мухи
липли к обнаженным рукам, л кобылка без  отдыха  махала  хвостом,  ее  шкура
беспрестанно вздрагивала и подергивалась. Мэгги только  диву  давалась  -  у
лошади такая толстая кожа  и  густая  шерсть,  а  она  чувствует  крохотную,
невесомую муху. Лошадей и людей мухи донимают потому, что пьют пот, но  овцы
им еще нужней: на овечьем заду и везде, где шерсть влажная и  нечистая,  они
откладывают яички, люди для этого не годятся.
   Воздух  полнился  пчелиным  гуденьем,  пронизан  был  яркими  стрекозами,
проносящимися  к  оросительным  канавкам,  трепетал  многоцветными  крыльями
бабочек и дневных мотыльков. Каурая кобылка откинула копытом обломок гнилого
ствола, он перевернулся, и у Мэгги мороз пошел по коже. Под  обломком  кишмя
кишели червяки и червячки, отвратительные жирные белесые личинки,  древесные
вши, слизняки, громадные стоножки и пауки. Из своих нор выскакивали кролики,
прыжками кидались врассыпную, высоко в воздухе мелькали  их  белые  пушистые
хвостики, и тут же они оборачивались, глядели с любопытством,  быстро-быстро
дергали носами.  Дальше  Мэгги  спугнула  ехидну  -  та  прервала  охоту  на
муравьев, в ужасе стала торопливо зарываться  в  землю  сильными  когтистыми
лапами и в  считанные  секунды  наполовину  скрылась  над  огромным  упавшим
стволом. Забавно смотреть на уловки этого колючего землекопа, свирепые  иглы
плотно прижались к телу, чтобы ему было легче проскользнуть в узкий  подкоп,
комья земли так и летят из-под лап.
   Из рощи Мэгги выехала на  широкую  дорогу,  ведущую  к  Главной  усадьбе.
Поперек дороги лежало серое крапчатое покрывало  -  огромная  стая  попугаев
гала подбирала насекомых и личинки, но, заслышав всадницу,  разом  взмыла  в
воздух. Словно волна цвета зари  взметнулась  над  головой  -  теперь  Мэгги
видела подкрылья и грудь, и  серые  птицы,  как  по  волшебству,  обернулись
ярко-розовыми. Если мне суждено завтра покинуть Дрохеду  навсегда,  подумала
Мэгги, она мне станет сниться вот так, омытая ярко-розовым светом,  как  эти
крылья с изнанки... А дальше в пустыне, наверно, все высохло,  вот  и  кенги
переселяются сюда к нам, их с каждым днем больше...
   Громадное стадо кенгуру, должно быть тысячи две, мирно щипало  траву,  но
шумно взлетевшая птичья стая встревожила их - и они понеслись прочь  легкими
грациозными прыжками, самые быстроногие из  животных,  кроме  разве  страуса
эму. Лошадям с кенгуру не сравниться.
   Да, в иные минуты приятно полюбоваться природой, но больше  всего  Мэгги,
по обыкновению, думала о Ральфе. В душе она никогда не считала свое  чувство
к нему девчоночьей влюбленностью, а называла просто  любовью,  как  пишут  в
книгах. Чувствует она то же самое, что какая-нибудь героиня Этель Делл,  все
у нее так же. И право, очень  несправедливо,  чтобы  какая-то  искусственная
преграда, его сан, стояла между нею, Мэгги, и тем, чего ей так хочется, -  а
хочется ей выйти за него замуж. Хочется жить с ним в  полном  согласии,  как
живут ее папа с мамой, и пускай он ее обожает, как папа маму.  Мать  никогда
особенно не старалась заслужить такое обожание, думала Мэгги, а меж тем отец
перед ней преклоняется. Вот и Ральф очень быстро увидел бы, что быть  с  нею
несравнимо лучше, чем одному; Мэгги и в мысль не приходило, что Ральф ни при
каких обстоятельствах не может изменить своему обету. Да, она знала, что  не
дозволено ни выйти замуж за священника, ни влюбиться в него, но уже привыкла
обходить это препятствие, мысленно освобождая Ральфа от духовного сана. Хоть
ее и обучили основам католической веры, никто при  этом  не  разъяснял  сути
монашеских обетов, а сама она не ощущала нужды в вере  и  не  углублялась  в
подобные вопросы. Молитвы не приносили ей утешения  и  радости,  а  велениям
церкви она подчинялась просто потому, что иначе  пришлось  бы  после  смерти
вечно гореть в аду.
   И сейчас она бессвязно грезила наяву: вот блаженство было бы жить  с  ним
под одной крышей и спать рядышком, как папа с мамой. Мысль  о  его  близости
взволновала ее, даже неловко  стало  сидеть  в  седле,  и  Мэгги  вообразила
несчетные поцелуи - ничего другого  она  вообразить  не  могла.  Поездки  по
выгонам ничуть не сделали ее осведомленней  в  вопросах  пола,  ибо,  почуяв
издали  собаку,  животные  разом  теряли  всякую  склонность  к  эротическим
наслаждениям, а спариваться без разбору им в Дрохеде, как и на любой  ферме,
не давали. На время, когда баранов на особом выгоне пускали к  овцам,  Мэгги
отсылали куда-нибудь в другое место. А увидав, как одна собака  вскочила  на
другую, она принимала это за игру и  огревала  обеих  кнутом:  когда  пасешь
отару, не до баловства.
   Едва ли хоть один человек способен рассудить, что тяжелей -  неосознанное
томление,  неразлучное  с  беспокойством  и  взвинченностью,  или  ясное   и
определенное желание, упрямо стремящееся к утолению. Бедная Мэгги  томилась,
не зная толком, к чему ее тянет, но  тяга  не  отпускала  -  и  неотвратимое
влечение сосредоточилось на Ральфе де  Брикассаре.  И  она  мечтала  о  нем,
жаждала его, стремилась к нему и горевала, что  хоть  он  и  говорил,  будто
любит ее, а ни разу не навестил, так мало она для него значит.
   Эти ее раздумья прервал Пэдди, он ехал той же дорогой  к  дому;  Мэгги  с
улыбкой придержала каурую кобылу, дожидаясь отца.
   - Вот приятная встреча! - сказал Пэдди и шагом пустил свою старуху  чалую
рядом с уже немолодой лошадью дочери.
   - Да, правда, - отозвалась Мэгги. -  А  как  на  дальних  выгонах,  очень
сухо?
   - Пожалуй, похуже, чем тут. И  кенги  нагрянули,  я  их  столько  еще  не
видывал! Наверно, дальше к Милпаринке настоящая засуха. Мартин Кинг говорил,
надо их пострелять, а я  думаю,  тут  хоть  из  пулеметов  строчи,  кенг  не
убавится, их тьма-тьмущая.
   Он такой славный, такой заботливый, любящий, все прощает, и так редко  ей
случается побыть с ним вдвоем, вечно рядом крутится кто-нибудь из братьев...
И Мэгги не удержалась, задала все тот же вопрос, который терзал и мучил  ее,
как ни старалась она себя успокоить.
   - Папа, а почему отец Ральф совсем нас не навещает?
   -  Он  очень  занят,  Мэгги,  -   ответил   Пэдди   с   какой-то   ноткой
настороженности.
   - Но ведь даже у священников бывает свободное время,  правда?  Он  раньше
так любил Дрохеду, уж наверно он хотел бы приехать сюда отдохнуть.
   - Да, верно, священники тоже отдыхают, Мэгги, но вообще-то они никогда не
свободны от своего дела. К примеру, им всю жизнь каждый  день  надо  служить
мессу, хотя бы при этом больше ни  души  не  было.  Я  так  думаю,  отец  де
Брикассар очень мудрый человек, он понимает, жизнь обратно не повернешь, что
было, то прошло. Для него Дрохеда - дело прошлое, малышка Мэгги. Вернись  он
сюда, ему тут уж не будет прежнего удовольствия.
   - По-твоему, он нас забыл, - подавленно промолвила Мэгги.
   - Не то что забыл. Тогда бы он не писал так часто и не  расспрашивал  про
каждого. - Пэдди  повернулся  к  дочери,  в  голубых  глазах  его  светилась
жалость. - Я так думаю, лучше ему не приезжать, вот и не приглашаю, чтоб  он
про это и не думал.
   - Папа!
   И Пэдди - будь что будет! - словно в омут кинулся:
   - Послушай, Мэгги, не годится девушке мечтать о священнике, пора уж  тебе
понять. Ты свой секрет хранить умеешь, наверно,  больше  никто  про  это  не
догадывается, но ведь с вопросами-то  ты  идешь  ко  мне,  верно?  Не  много
вопросов, но и этого довольно. Так вот, говорю тебе, кончай  с  этим,  ясно?
Отец де Брикассар дал обет и нарушать его не станет, точно тебе говорю, он к
тебе, конечно, привязан, только ты это не правильно понимаешь.  Он  был  уже
взрослый, когда тебя узнал, а ты была совсем ребенок. Так вот, Мэгги, ты для
него и по сей день просто ребенок.
   Она не ответила, и лицо ее не дрогнуло. Что и говорить, настоящая Фионина
дочка, подумал Пэдди. Потом неестественно спокойно она сказала:
   - Но он мог бы выйти из священников, просто у меня не было случая  с  ним
об этом поговорить.
   По лицу Пэдди видно  было,  до  чего  он  ошарашен,  и  это  неподдельное
возмущение оказалось для нее куда убедительней его пылкой речи.
   - Мэгги! О Господи, вот беда  -  жить  в  такой  глуши!  Надо  было  тебе
учиться, девчонка, если б тетя Мэри померла раньше, я бы  тебя  спровадил  в
Сидней хоть годика на два, там бы тебя научили уму-разуму. А теперь тебе для
этого лет многовато. Не хочу я, чтоб люди над  тобой  смеялись,  бедная  моя
малышка Мэгги. - И он продолжал  мягче,  с  расстановкой,  что  придало  его
словам жестокую,  пронзительную  ясность,  хотя  он  ничуть  не  хотел  быть
жестоким, хотел лишь раз навсегда развеять дочкины напрасные надежды:
   - Отец де Брикассар -  священник,  Мэгги,  священник.  И  никогда  он  не
перестанет быть священником, это невозможно, пойми. Он дал  священный  обет,
торжественный и вовеки нерушимый. Раз уж человек принял сан, обратного  хода
нет, и его наставники в духовной семинарии позаботились,  чтобы  он  заранее
твердо знал, на что идет и в чем клянется. Кто дает  такой  обет,  наверняка
знает - нарушить его нельзя до самой смерти. Отец  де  Брикассар  дал  такой
обет - и вовек его не нарушит. - Пэдди вздохнул. - Теперь понимаешь,  Мэгги?
И вперед об отце де Брикассаре не мечтай, больше не будет тебе оправдания.
   Они подъехали к Главной усадьбе не  со  стороны  овчарен,  а  со  стороны
конюшен; не говоря ни слова, Мэгги повернула каурую к  конюшне,  предоставив
отцу ехать дальше одному. Сперва он все оглядывался и смотрел ей  вслед,  но
когда она скрылась за оградой конного двора, наподдал  каблуками  чалой  под
ребра и пустился вскачь, отчаянно злясь на себя  за  то,  что  ему  пришлось
сказать. Будь прокляты эти любовные дела! Видно, тут какие-то свои  правила,
ни с чем другим не сообразные.
 
*** 
 
   Голос преподобного Ральфа де Брикассара обдавал холодом, но еще  холодней
был его взгляд, прикованный  к  бледному  лицу  молодого  священника;  сухо,
размеренно звучали слова:
   - Вы поступали не так, как того требует от своих служителей  господь  наш
Иисус Христос. Полагаю, сами вы  знаете  это  лучше,  чем  можем  когда-либо
узнать мы, кто вас судит, однако я все же должен судить вас от имени  вашего
архиепископа, ибо он не только собрат ваш по вере, но и  старший  над  вами.
Ему вы обязаны беспрекословно повиноваться, и не вам оспаривать его суждения
и его приговор.
   Сознаете ли вы, какой позор навлекли на  себя,  на  весь  ваш  приход,  а
главное - на святую церковь, которую возлюбить  должны  были  превыше,  всех
людей? Данный вами обет целомудрия священ и нерушим, равно как все иные ваши
обеты, изменить ему - тяжкий грех. Разумеется, вы никогда больше не  увидите
эту женщину, однако наш долг помочь вам побороть соблазн. И мы  позаботились
о том, чтобы вы немедля отбыли на новое место службы, вам поручен  приход  в
Дарвине, на Северной  территории.  Сегодня  же  вечером  вы  скорым  поездом
отправитесь в Брисбен, а оттуда, также поездом, в  Лонгрич.  В  Лонгриче  вы
сядете на самолет, следующий в Дарвин. Ваши личные вещи в  настоящую  минуту
укладывают, они будут ждать вас в поезде перед  отправлением,  так  что  вам
незачем возвращаться в ваш нынешний приход. А теперь ступайте с отцом Джоном
в нашу часовню и молитесь. Вы останетесь в часовне, пока не пора будет ехать
к поезду. Ради спокойствия и утешения вашего отец  Джон  будет  сопровождать
вас до Дарвина. Идите.
 
*** 
 
   Святые  отцы,  стоящие   у   кормила   католической   церкви,   мудры   и
предусмотрительны, они  не  оставят  грешнику  возможности  обменяться  хоть
словом с девушкой, которая стала его любовницей. Эта греховная связь вызвала
в нынешнем его приходе скандальную, весьма неприятную огласку.  А  девица  -
что ж, пусть ее ждет, и тревожится, и теряется в догадках. С этой  минуты  и
до прибытия в Дарвин грешник будет под неусыпным  наблюдением  высокочтимого
отца Джона, которому даны соответствующие наставления, а впредь  все  письма
грешника  из  Дарвина  будут  вскрываться,  и   ему   не   дозволены   будут
между