различно.  Притом  на  всех
действовала спокойная самоуверенность  Люка,  словно  говорящая:  я  вам  не
простой овчар, - и с ним обращались почти как с членом семьи.
   У него вошло в привычку вечерами, если он не ночевал на дальних  выгонах,
заходить в Большой дом; спустя недолгое время Боб  сказал,  что  глупо  Люку
есть одному, когда у  них  стол  чуть  не  ломится,  и  он  стал  ужинать  с
семейством Клири. А потом показалось - глупо отсылать его на ночь  восвояси,
за целую милю, если он так любезен, что не прочь допоздна болтать с Мэгги, и
ему предложили переселиться в один из домиков для гостей, тут же за  Большим
домом.
   К  этому  времени  Мэгги  думала  о  нем  постоянно  и   уже   не   столь
пренебрежительно, как  вначале,  когда  поминутно  сравнивала  его  с  отцом
Ральфом. Старая рана заживала. Понемногу  забылось,  что  совсем  такими  же
губами отец Ральф улыбался так, а Люк улыбается эдак, что  ярко-синие  глаза
отца Ральфа смотрели покойно, отрешенно, а  в  глазах  Люка  -  беспокойный,
неуемный блеск. Мэгги была молода и еще не успела насладиться любовью,  лишь
на краткий миг ее отведала. И теперь ей хотелось по-настоящему  узнать  вкус
любви,  полной  грудью  вдохнуть   ее   аромат,   погрузиться   в   нее   до
головокружения. Отец Ральф стал епископом Ральфом; никогда, никогда он к ней
не вернется. Он продал ее за тринадцать  миллионов  сребреников,  думать  об
этом мучительно. Не скажи он этот слов в памятную  ночь  у  Водоема,  ей  не
пришлось бы теряться в догадках, но он так сказал -  и  не  счесть,  сколько
ночей с тех пор она лежала без сна, недоумевая, что же это значило.
   А в ладонях у нее жило ощущение плеч Люка в  минуты,  когда  он,  танцуя,
притягивал ее к себе; он волновал ее, волновало его прикосновение, кипящие в
нем жизненные силы. Нет, никогда из-за него все ее  существо  не  расплавлял
неведомый темный огонь и не думала она, что ей незачем жить и  дышать,  если
она больше его не увидит, не вздрагивала и не трепетала под его взглядом. Но
Люк возил ее на вечера и танцы, она лучше узнала молодых людей  вроде  Инека
Дэвиса, Лайема О'Рока, Аластера Маккуина, и однако, ни к одному  из  них  ее
так не влекло, как к Люку О'Нилу. Если кто  достаточно  высок  и  тоже  надо
смотреть на него снизу вверх, у него не такие глаза,  как  у  Люка,  а  если
глаза похожи, так волосы не такие. Всегда чего-то не  хватает,  что  есть  в
Люке, а чем же, в сущности, от всех отличается Люк -  непонятно.  Разве  что
очень напоминает отца Ральфа.., но Мэгги не желала признавать, что ее только
это в нем и привлекает.
   Они много разговаривали, но всегда как-то вообще: об овцах и  стрижке,  о
земле, о том, чего он хочет добиться  в  жизни,  о  разных  местах,  где  он
побывал. Иногда о каком-нибудь политическом событии. Люку случалось иной раз
прочесть книжку, но он не пристрастился к чтению с  детства,  как  Мэгги,  и
сколько она ни старалась, ей не удавалось уговорить его что-то прочесть лишь
потому, что ей, Мэгги, эта книга показалась  интересной.  Не  заводил  он  и
каких-либо умных, глубоких разговоров и, что всего  любопытней  и  досадней,
нимало не интересовался тем, как живется ей,  Мэгги,  и  чего  она  хочет  в
жизни. Подчас ее так и подмывало поговорить о чем-нибудь,  что  задевало  ее
куда сильней, чем овцы или  дождь,  но  стоило  ей  попытаться  и  он  ловко
переводил разговор на какую-нибудь накатанную дорожку.
   Люк О'Нил был умен, самоуверен, на редкость неутомим в  работе  и  жаждал
разбогатеть. Родился он в глинобитной лачуге на  окраине  города  Лонгрич  в
Западном Квинсленде, на самом тропике Козерога. Отец его был  блудным  сыном
состоятельного, но сурового  ирландского  семейства,  в  котором  грехов  не
прощали, мать - дочерью немца, торговца мясом в Уинтоне; когда ей непременно
вздумалось выйти замуж за Люка-старшего, от нее тоже отреклись  родители.  В
глинобитной лачуге ютились десятеро детишек, и на  всех  -  ни  единой  пары
башмаков, а  впрочем,  в  раскаленном  Лонгриче  вполне  можно  было  бегать
босиком.  Люк-старший,  когда  приходила  охота  заработать   кусок   хлеба,
нанимался стригалем, но чаще всего у него была охота пить дешевый  ром  -  и
только; когда Люку-младшему исполнилось  двенадцать,  отец  погиб  во  время
пожара в Блэколском трактире. И сын при первой возможности ступил  на  стезю
стригаля,  поначалу  -  мальчишкой-смольщиком:  мазал  растопленной   смолой
зияющие раны, если стригаль по оплошности вместе с шерстью отхватывал у овцы
клок мяса.
   Одно никогда не пугало Люка - тяжелая работа: он наслаждался ею, как иные
наслаждаются бездельем, потому ли, что отец  его  был  пьяница  и  посмешище
всего города, или потому, что унаследовал трудолюбие матери-немки, - причина
никого никогда не интересовала.
   Он подрос и получил работу чуть посложней - бегал по  сараю,  подхватывал
взлетающие из-под "ящерок", словно воздушные змеи, широкие  сплошные  полосы
шерсти и  относил  к  столу  для  подрубки.  Потом  научился  "подрубать"  -
отщипывать слипшиеся от грязи края - и относил настриженную шерсть  в  лари,
где ее оценит наметанным глазом  аристократ  среди  мастеров  овцеводческого
дела - сортировщик; сортировщик шерсти подобен дегустатору вин или парфюмеру
- он не научится своему искусству, если не обладает еще и особым  врожденным
чутьем. У Люка такого чутья не было, значит, чтобы зарабатывать побольше,  -
а он непременно этого хотел, -  надо  было  стать  либо  прессовщиком,  либо
стригалем. У него вполне хватило  бы  силы  работать  прессом,  сжимать  уже
рассортированную шерсть в тюки, но первоклассный стригаль  может  заработать
больше.
   Его уже знали во всем Западном Квинсленде как отличного работника,  и  он
без особого труда получил право на опыте учиться стрижке.  В  нем  счастливо
сочетались ловкость и уверенность движений, сила и выносливость -  все,  что
нужно, чтобы стать первоклассным стригалем. Вскоре Люк уже  стриг  двести  с
лишком овец за день, шесть дней в неделю, получая по фунту за сотню; и это -
узкими длинными ножницами, похожими на болотных ящериц, их так и называют  -
"ящерки". Инструмент новозеландских стригалей - большие  ножницы  с  широким
редким гребнем -  в  Австралии  запрещен,  хоть  он  и  удваивает  выработку
стригаля.
   Тяжкий это труд: сгибаешься вдвое, овцу зажал между колен и быстро ведешь
ножницы вдоль тела овцы, стараясь  снимать  шерсть  одной  длинной  полосой,
чтобы как можно  меньше  оставалось  достригать,  да  еще  снимать  ее  надо
вплотную к шероховатой, обвислой коже, чтоб угодить  владельцу,  -  ведь  он
мгновенно коршуном накинется  на  стригаля,  посмевшего  нарушить  стандарты
стрижки. Но Люк был не против жары, и пота, и жажды, что заставляла выпивать
за день по меньшей мере три галлона воды, и не против несчетных,  неотвязных
мучительниц - мух, к мухам он привык с колыбели. Он был даже не против  овец
- самой страшной пытки стригаля: овцы бывают разные, у иных  кожа  бугристая
или влажная, шерсть чересчур длинная или клочковатая, или  сбилась  комьями,
или полна мух, но все они мериносы, а значит, заросли шерстью до самых носов
и копыт, и у всех эта бугристая  тонкая  кожа  скользит  под  пальцами,  как
промасленная бумага.
   Нет, Люк был не против самой  работы,  чем  напористей  он  работал,  тем
веселей ему становилось; досаждало другое - шум, зловоние, тошно взаперти, в
четырех стенах. Сарай для стрижки овец - сущий ад, другого такого не сыщешь.
Нет, ему нужно иное, он намерен  сам  стать  хозяином,  расхаживать  взад  и
вперед вдоль рядов согнувшихся в  три  погибели  стригалей  и  следить,  как
из-под  их  быстрых  ловких  ножниц  струится  его  богатство,  шерсть   его
собственных овец.
 
   Хозяин, шишка важная, в креслице сидит,
   И всякую промашку он мигом углядит, -
 
   Так поется в старой песне стригалей, и вот эту-то роль избрал для себя на
будущее Люк О'Нил. Он станет  хозяином,  важной  шишкой,  землевладельцем  и
овцеводом. Весь век стригалить на других, чтоб согнулась спина и руки  стали
неестественно длинные, - нет, это не по  нем;  он  желает  работать  в  свое
удовольствие на чистом воздухе и глядеть, как к нему рекой текут денежки. Он
не  бросал  работу  стригаля  только  в  расчете  выдвинуться  в   первейшие
знаменитые мастера,  каких  можно  перечесть  по  пальцам,  -  такой  мастер
умудряется обработать за день больше трехсот  мериносов,  и  все  строго  по
стандарту и только  узкими  "ящерками".  Такие  нередко  бьются  об  заклад,
сколько успеют остричь, и выигрывают на этом немалые деньги сверх заработка.
На беду, из-за чересчур высокого роста Люку приходилось тратить лишние  доли
секунды, наклоняясь к овцам, и это мешало ему возвыситься  из  первоклассных
мастеров в сверхмастера.
   Тогда его довольно ограниченный ум стал изыскивать другие способы достичь
вожделенной цели; примерно в эту пору Люк заметил,  что  нравится  женщинам.
Первую попытку он проделал, нанявшись овчаром в Гнарлунгу  -  у  этой  фермы
была только одна наследница, притом почти молодая и  почти  недурная  собой.
Но, как на зло, она предпочла "Помми-желторотика", иначе говоря  -  новичка,
только-только из Англии, о чьих необычайных похождениях уже  складывались  в
лесном  краю  легенды.  После  Гнарлунги  Люк  взялся  объезжать  лошадей  в
Бингелли, здесь он нацелился на уже немолодую и некрасивую наследницу фермы,
коротавшую свои дни в обществе папаши-вдовца. Он чуть не завоевал  сердце  и
руку бедняжки Дот, но под конец она покорилась отцовской  воле  и  вышла  за
шестидесятилетнего бодрячка - владельца соседних земель.
   На эти две неудачные попытки у Люка ушло больше  трех  лет  жизни,  после
чего он решил, что тратить двадцать месяцев  на  каждую  наследницу  слишком
долго  и  скучно.  Куда  приятней  бродить  по  стране,  нигде  надолго   не
задерживаясь, - шире станет поле поисков, и в  конце  концов  наткнешься  на
что-нибудь подходящее. И он с истинным наслаждением начал  перегонять  гурты
по дорогам Западного Квинсленда, вдоль Купера  и  Дайамантины,  к  Барку,  к
Разливу Буллу, вплоть до западного края Нового Южного Уэльса. Ему уже минуло
тридцать - самое время подыскать курочку, способную  снести  для  него  хоть
подобие желанного золотого яичка.
   О Дрохеде кто же не слыхал, но Люк  навострил  уши,  прослышав,  что  там
имеется единственная дочка. Всему имению она,  конечно,  не  наследница,  но
можно надеяться,  что  ей  дадут  в  приданое  скромную  сотню  тысяч  акров
где-нибудь около Кайнуны или Уинтона. В джиленбоунской округе места хорошие,
но  на  вкус  Люка  уж  слишком  лесистые,  простора  маловато.  Его  манили
необъятные дали Западного Квинсленда, там, сколько хватает  глаз,  колышется
море трав, и про деревья только  смутно  вспоминаешь  -  есть  что-то  такое
где-то на востоке. А тут трава, трава, куда ни глянь, без конца и  края,  и,
если повезет, можно прокормить по овце на каждые десять акров  своей  земли.
Ведь бывает порой и так, что нигде ни травинки, просто голая ровная пустыня,
черная, иссохшая, потрескавшаяся от жажды земля. У каждого свой рай;  трава,
солнце, зной и мухи - вот рай, о каком мечтал Люк О'Нил.
   Он подробно расспросил про Дрохеду  Джимми  Стронга,  агента  по  продаже
движимого и недвижимого имущества, который подвез его сюда в первый день,  и
тот нанес ему тяжкий  удар,  объяснив,  что  настоящий  владелец  Дрохеды  -
католическая церковь. Но теперь Люк  уже  знал,  что  женщины  -  наследницы
богатых имений встречаются не часто; и когда Джимми Стронг прибавил,  что  у
единственной дочки имеется кругленькая сумма на счету в  банке  и  несколько
любящих братьев, он решил действовать, как задумано.
   Однако, хотя Люк давно поставил себе цель - заполучить  сто  тысяч  акров
где-нибудь около Кайнуны или Уинтона и упорно к этому стремился,  в  глубине
души он любил звонкую монету куда нежней, чем все, что в конце концов  можно
купить за деньги; всего неодолимей влекла его не земля и не  скрытые  в  ней
силы, но будущий собственный счет в банке, аккуратные ряды цифр, что  станут
расти и множиться, означая сумму, положенную на его, Люка,  имя.  Не  земель
Гнарлунги или Бингелли он жаждал всем своим существом,  но  их  стоимости  в
звонкой монете. Человек, который и вправду жаждет заделаться важной  шишкой,
хозяином и землевладельцем, не стал бы добиваться Мэгги Клири, у которой  ни
акра земли за душой. И такой человек не ощутит каждой жилкой, каждой  мышцей
наслаждения от тяжелой работы, как ощущал Люк О'Нил.
   Вечер танцев в Джилли был тринадцатым, на  который  Люк  повез  Мэгги  за
тринадцать недель. Как он разузнавал, где они  состоятся,  и  как  умудрялся
добыть иные приглашения,  Мэгги  по  своей  наивности  не  догадывалась,  но
аккуратно каждую субботу он просил у Боба ключи от "роллс-ройса"  и  вез  ее
иной раз за полтораста миль.
   Этот вечер был холодный, Мэгги стояла у ограды, глядя  на  сумрачные  под
безлунным небом дали, и чувствовала, как похрустывает под ногами  схваченная
морозцем земля. Надвигалась зима. Люк взял ее одной рукой за плечи, притянул
к себе.
   - Вы замерзли, - сказал он. - Сейчас я отвезу вас домой.
   - Нет, ничего, теперь мне теплее, - чуть задохнувшись, ответила Мэгги.
   И ощутила в нем какую-то перемену, что-то новое в  руке,  которая  легко,
равнодушно придерживала ее за плечи. Но так приятно было прислониться к  его
боку, ощущать тепло, идущее от его тела, скроенного по-другому, чем ее тело.
Даже сквозь толстый шерстяной джемпер она чувствовала - его ладонь принялась
ласково, осторожно и словно  испытующе  неширокими  кругами  поглаживать  ей
спину. Скажи она в эту минуту, что замерзла, он бы тотчас перестал; промолчи
она, он бы понял это как молчаливое  поощрение.  Она  была  молода,  ей  так
хотелось по-настоящему изведать, что  такое  любовь!  Вот  он,  единственный
привлекательный для нее мужчина, кроме отца Ральфа, почему же не попробовать
и его поцелуи? Только пусть они будут другие!  Пусть  не  напомнят  поцелуев
отца Ральфа!
   Люк счел молчание знаком согласия, взял Мэгги свободной рукой  за  плечо,
повернул лицом к себе, наклонил голову. Так вот как на самом деле чувствуешь
чужие губы? Они давят на твои, только и всего! А  как  полагается  показать,
что тебе это приятно? Мэгги  слегка  шевельнула  губами  и  тотчас  об  этом
пожалела. Люк сильней надавил на них своими, раскрыл рот,  зубами  и  языком
раздвинул ее губы, она  ощутила  во  рту  его  язык.  Отвратительно.  Почему
чувство было совсем иное, когда ее целовал Ральф? Тогда  поцелуи  ничуть  не
казались мокрыми и даже противными,  тогда  у  нее  вовсе  не  было  никаких
мыслей, она открывалась ему навстречу, словно  шкатулка  с  секретом,  когда
умелая рука нажала потайную пружинку... Да что же он делает? Почему  все  ее
тело встрепенулось и льнет к нему, хотя умом она отчаянно хочет вырваться?
   Люк нащупал у нее на боку чувствительное местечко и уже не отнимал  руки,
стараясь ее растормошить; до сих пор она отвечала не слишком восторженно. Он
прервал поцелуй и прижался  губами  к  ее  шее  под  ухом.  Это  ей,  видно,
понравилось больше, она ахнула, обхватила его обеими руками, но  когда  губы
его скользнули ниже, а рука попыталась стянуть платье с плеча,  Мэгги  резко
оттолкнула его и отступила на шаг.
   - Довольно, Люк!
   В ней поднялось разочарование, почти отвращение. Люк прекрасно это понял;
он отвел ее к машине и с  жадностью  закурил.  Он  считал  себя  неотразимым
любовником, еще ни одна девчонка на него не обижалась.., но те ведь были  не
из благородных, как Мэгги. Даже Дот Макферсон, наследница Бингелли,  хоть  и
куда богаче, сама была  неотесанная,  не  обучалась  в  сиднейских  шикарных
пансионах, никакой такой  чепухи  за  ней  не  водилось.  Несмотря  на  свою
наружность, Люк по  части  сексуального  опыта  недалеко  ушел  от  простого
работника с фермы, понимал в этой  технике  только  то,  что  нравилось  ему
самому, и ничего не смыслил в теории. Многочисленные его возлюбленные охотно
уверяли, что им с ним хорошо и прекрасно, но тем самым ему оставалось верить
им на  слово,  а  слово  не  всегда  было  искренним.  С  таким  красивым  и
трудолюбивым парнем, как Люк О'Нил, любая девушка сходится в  надежде  выйти
за него замуж - и, понятно, будет врать напропалую, лишь бы ему  угодить.  А
для мужчины  самое  приятное  -  слышать,  что  он  лучше  всех.  Люк  и  не
подозревал, сколько мужчин, кроме него, попадались на эту удочку.
   Все еще вспоминая старушку Дот, которая покорилась  и  вышла  за  соседа,
после того как отец неделю продержал ее  под  замком  в  сарае  для  стрижки
наедине с  облепленной  мухами  дохлой  овцой,  Люк  мысленно  только  пожал
плечами. Мэгги - твердый орешек, нелегко будет ее одолеть и опасно  напугать
или вызвать у нее отвращение. Что ж, игры и забавы придется отложить, только
и всего. Будем за ней ухаживать, как ей  того  хочется,  побольше  цветов  и
любезностей, поменьше воли рукам.
   Долгие  минуты  длилось  неловкое  молчание,  потом  Мэгги   со   вздохом
откинулась на спинку сиденья.
   - Извините, Люк.
   - И вы меня извините. Я не хотел вас обидеть.
   - Нет-нет, я совсем не обиделась! Просто, наверно, я не привыкла... Я  не
обиделась, а испугалась.
   - Мэгенн! - Он снял одну руку с баранки и накрыл ею стиснутые руки Мэгги.
- Послушайте, не надо огорчаться. Просто вы еще почти девочка, а  я  малость
поторопился. Не будем про это вспоминать.
   - Не будем, - согласилась Мэгги.
   - А он разве вас не целовал? - с любопытством спросил Люк.
   - Кто?
   Не страх ли послышался в ее голосе? Но чего ей бояться?
   - Ну, вы же говорили, что были один раз влюблены, вот я и думал,  вы  уже
знаете, что к чему. Извините меня, Мэгенн. Мне надо  бы  понимать,  в  таком
семействе,  ясное  дело,  по-другому  быть  не  могло,  вы,  верно,   просто
по-девчоночьи влюбились в какого-нибудь дядю, а он про это и не догадывался.
   Да, да, да! Пускай он так и думает!
   - Вы совершенно правы, Люк, я тогда просто по-девчоночьи влюбилась.
   У порога Люк снова  привлек  ее  к  себе  и  поцеловал  долгим,  ласковым
поцелуем в сомкнутые губы, ничего больше. Она, в общем, не ответила,  но  ей
явно было приятно,  и  Люк  пошел  к  себе  в  домик  для  гостей  несколько
успокоенный - еще не все потеряно.
   Мэгги  дотащилась  до  постели  и  долго  лежала,  глядя  в  потолок,  на
расплывчатый круг света от лампы. Что ж,  одно  теперь  ясно:  поцелуи  Люка
нисколько не похожи на поцелуи Ральфа. Раза два  в  ней  вспыхивала  искорка
пугающего волнения - когда  он  поглаживал  ей  бок  и  когда  целовал  шею.
Бессмысленно сравнивать его и Ральфа, да,  пожалуй,  больше  и  не  хочется.
Ральфа лучше забыть, он все равно не может стать ей мужем. А Люк может.
 
*** 
 
   Когда Люк второй раз поцеловал Мэгги, она вела  себя  совсем  иначе.  Они
чудесно повеселились на танцах в Радней Ханиш, самом дальнем из  всех  мест,
какие отвел  Боб  для  их  увеселительных  прогулок,  -  в  этот  вечер  все
складывалось на редкость удачно с первой минуты. Люк был в ударе,  едва  они
выехали из дому, принялся острить так, что Мэгги хохотала до  упаду,  и  все
время оставался необыкновенно нежным и предупредительным.  А  мисс  Кармайкл
так старалась его переманить! Ни Аластер Маккуин, ни Инек Дэвис не  решались
им навязываться, а вот она не  постеснялась,  начала  без  зазрения  совести
кокетничать с Люком, и ему пришлось приличия ради пригласить ее на танец. То
был вечер церемонных городских танцев, как на балу, и Люк чинно кружил  мисс
Кармайкл в медлительном вальсе. Но едва музыка смолкла, он тотчас вернулся к
Мэгги и молча возвел глаза к потолку с таким видом, что у нее не осталось ни
малейшего сомнения: эта Кармайкл до смерти ему надоела. И  Мэгги  посмотрела
на него с нежностью - она невзлюбила мисс Кармайкл еще с того дня, когда сия
особа пыталась и