ется? Он пожал плечами, ему до  смерти
хотелось поскорей унести ноги.
   - Что хотите, то  и  говорите.  Скажите,  пускай  еще  малость  потерпит.
Теперь, раз уж ей понадобились дети, я не прочь получить сына.
   Опираясь о стену, Энн подошла к  плетеной  колыбели,  вынула  малышку,  с
трудом добралась до кровати и села. Люк и не пытался  ей  помочь  или  взять
ребенка на руки, казалось, он боится дочки.
   - Уходите, Люк! Вы не стоите того, что у вас есть. Мне  противно  на  вас
смотреть. Убирайтесь к вашему окаянному Арне  и  к  треклятому  тростнику  и
гните там спину сколько влезет!
   На пороге он приостановился.
   - Как ее назвали? Я забыл.
   - Джастина, Джастина, ее зовут Джастина!
   - Дурацкое имя, - сказал Люк и вышел.
   Энн положила девочку на кровать и залилась  слезами.  Да  будут  прокляты
мужчины, все мужчины, кроме Людвига!  Может  быть,  Людвиг  потому  и  умеет
любить, что он почти по-женски нежный  и  чувствительный?  Может  быть,  Люк
прав, и любовь - просто выдумка, бабьи сказки? Или  любить  способны  только
женщины да те мужчины, в которых есть что-то женское? Ни  одной  женщине  не
удержать Люка, ни одна и не могла его удержать. Того, чего ему надо, женщина
дать не может.
   Однако на другой день Энн успокоилась и  уже  не  думала,  что  старалась
понапрасну. Утром пришла восторженная открытка от  Мэгги:  ей  так  нравится
остров Матлок и она уже совсем здорова! Стало быть, из  этой  затеи  все  же
вышел толк. Мэгги чувствует себя лучше. Она вернется, когда утихнут муссоны,
и у нее хватит сил жить  дальше.  Но  Энн  решила  не  рассказывать  ей  про
разговор с Люком.
   Итак, Аннунциата, в обиходе  Нэнси,  вынесла  Джастину  на  веранду,  Энн
проковыляла за ней, прихватив зубами корзиночку, где умещалось все, что надо
ребенку, - пеленка на смену,  коробочка  с  тальком,  игрушки.  Она  села  в
плетеное кресло, взяла у Нэнси малышку и стала поить из бутылочки подогретой
молочной смесью. Это славно, и жить славно; она сделала все возможное, чтобы
вразумить Люка, и если это  не  удалось,  что  ж,  зато  Мэгги  с  Джастиной
подольше поживут в Химмельхохе. Без сомнения, в конце концов  Мэгги  поймет,
что нет никакой надежды сохранить человеческие отношения с  Люком,  и  тогда
она вернется в Дрохеду. Но Энн думала об этом дне с ужасом.
   Красный спортивный автомобиль на бешеной скорости свернул  с  Данглоуской
дороги и теперь поднимался в гору; это была новехонькая  и  очень  роскошная
английская машина с полосками кожи на капоте, она так  и  сверкала  пунцовым
лаком и серебром выхлопных труб. Не  сразу  Энн  узнала,  кто,  пригнувшись,
вылез из низкой распахнутой дверцы, потому что на нем  была  обычная  летняя
одежда жителей Северного Квинсленда - одни только шорты. До  чего  хорош!  -
подумала  Энн,  одобрительно  оглядывая  гостя,  а  он  поднимался  к   ней,
перескакивая через две ступеньки, и у нее шевельнулось смутное воспоминание.
Жаль, что Людвиг так много ест, куда здоровей было  бы  не  полнеть,  вон  в
какой отличной форме этот красавец. И ведь тоже  не  мальчик,  виски  совсем
серебряные, но такого стройного рубщика я еще не видывала.
   И только встретив невозмутимый, отрешенный взгляд приезжего, она  поняла,
кто перед нею.
   - Господи! - Она уронила бутылочку.  Он  поднял  бутылочку,  подал  ей  и
прислонился к перилам веранды напротив ее кресла.
   - Ничего, - сказал он, - соска не коснулась пола, можете спокойно дать ее
ребенку.
   Малышка, у которой отняли еду, как раз тревожно заерзала. Энн  сунула  ей
соску и наконец перевела дух.
   - Вот так неожиданность, ваше преосвященство! - Она окинула его смеющимся
взглядом. - По правде говоря, сейчас вы не очень-то похожи на  архиепископа.
Впрочем, и раньше не очень были похожи, даже  в  подобающем  облачении.  Мне
всегда  представлялось,  что  архиепископы,  к  какой  бы  они   церкви   ни
принадлежали, - толстые и самодовольные.
   - В данную минуту я не  архиепископ,  а  всего  лишь  священник,  который
честно заработал возможность отдохнуть, так что зовите меня просто Ральф.  А
это и есть малютка, которая доставила Мэгги столько мучений, когда я тут был
в прошлый раз? Можно  мне  взять  ее  на  руки?  Думаю,  что  сумею  держать
бутылочку так, как надо.
   Он уселся в кресло рядом с Энн,  небрежно  закинул  ногу  на  ногу,  взял
ребенка и бутылочку, и кормление продолжалось.
   - Значит, Мэгги назвала дочку Джастиной?
   - Да.
   - Имя мне нравится. Нет, вы только посмотрите, какого цвета у нее волосы!
Вся в дедушку.
   - Вот и Мэгги то же говорит.  Надеюсь,  когда  крошка  подрастет,  ее  не
обсыплют веснушки, но это вполне может случиться.
   - Ну, Мэгги ведь тоже рыжая, а у нее никаких веснушек нет. Правда, кожа у
Мэгги другого цвета и матовая.  -  Он  поставил  пустую  бутылочку  на  пол,
посадил девочку на колено к себе лицом, пригнул ее как бы в поклоне и  начал
крепко, размеренно растирать ей спинку.  -  Среди  прочих  обязанностей  мне
полагается часто бывать в католических сиротских приютах, так что  я  вполне
опытная нянька. Мать Гонзага, которая ведает моим любимым приютом,  говорит,
что это лучший способ избавить младенца от отрыжки. Когда просто прислоняешь
ребенка к плечу, он слишком мало  наклоняется  вперед,  газы  так  легко  не
отходят, а уж когда поднимаются,  так  с  ними  ребенок  срыгивает  и  много
молока. А вот при таком способе он перегнулся в поясе, для молока получилась
пробка, а газы отходят. - Словно  в  подтверждение  Джастина  несколько  раз
громко икнула, но все, что съела, осталось при  ней.  Ральф  засмеялся,  еще
потер ей спинку и, когда  за  этим  ничего  больше  не  последовало,  удобно
пристроил девочку на согнутой руке. - Какие поразительные, колдовские глаза!
Великолепные,  правда?  Ну  ясно,  она  же  дочь  Мэгги,  как  ей  не   быть
необыкновенным ребенком.
   - Не то чтобы я старалась перевести разговор, но вы  были  бы  прекрасным
отцом, отец Ральф.
   - Я люблю детей, и совсем маленьких,  всегда  любил.  Мне  гораздо  легче
радоваться детям, ведь при  этом  не  приходится  нести  никаких  неприятных
отцовских обязанностей.
   - Не в том дело, просто вы - как Людвиг. У вас в  характере  есть  что-то
женское.
   Джастина, обычно нелюдимая, явно отвечала ему симпатией -  она  уснула  у
него на руках.  Ральф  уложил  ее  поудобнее  и  вытащил  из  кармана  пачку
"Кэпстен".
   - Дайте я вам зажгу,  -  предложила  Энн.  Ральф  взял  у  нее  зажженную
сигарету.
   - А где Мэгги? - спросил он. - Спасибо. Простите, не  догадался,  курите,
пожалуйста, и вы.
   - Мэгги в отъезде. Она ведь так и не  оправилась  после  родов,  а  когда
начались дожди, ей стало совсем худо. И мы с Людвигом  отослали  ее  на  два
месяца отдыхать. Она вернется примерно к  первому  марта,  еще  семь  недель
осталось.
   С первых слов Энн заметила в нем резкую перемену: будто разом  рассеялись
его надежды, обманула долгожданная радость. Он тяжело вздохнул.
   - Уже второй раз я приезжаю проститься - и не  застаю  ее.  Тогда,  перед
Афинами, и вот опять.  Тогда  я  уезжал  на  год,  а  могло  случиться,  что
задержался бы много дольше, в то время я и сам  не  знал.  С  тех  пор,  как
погибли Пэдди и Стюарт, я ни разу не был в Дрохеде, а тут понял: не  могу  я
уехать из Австралии, не повидав Мэгги. И оказалось, она вышла замуж и ее уже
нет в Дрохеде. Хотел поехать за  ней,  но  ведь  это  было  бы  нечестно  по
отношению к ней и к Люку. А теперь я приехал, потому что  знаю:  не  могу  я
повредить тому, чего не существует.
   - Куда вы уезжаете?
   - В Рим, в Ватикан. Кардинал  ди  Контини-Верчезе  теперь  занимает  пост
недавно скончавшегося кардинала Монтеверди. И, как я и предвидел,  он  берет
меня к себе. Это большая честь, но и не только честь. Я не могу отказаться.
   - И надолго вы едете?
   - Боюсь, очень надолго. В  Европе  полыхает  война,  хоть  отсюда  нам  и
кажется, что это очень далеко.  Римская  католическая  церковь  нуждается  в
каждом своем дипломате,  а  благодаря  кардиналу  ди  Контини-Верчезе,  меня
считают дипломатом. Муссолини тесно связан с Гитлером, один другого стоит, и
Ватикан  вынужден   как-то   объединять   противоположные   мировозрения   -
католическую  веру  и  фашизм.  Задача  не  из  легких.  Я  свободно  говорю
по-немецки, пока был в Афинах - овладел греческим, пока жил в Риме - овладел
итальянским.  Вдобавок  бегло  говорю  по-французски  и  по-испански.  -  Он
вздохнул. - У меня всегда были способности к  языкам,  и  я  сознательно  их
развивал. И теперь меня неизбежно переведут отсюда.
   - Что ж, ваше преосвященство, если только вам не завтра  на  пароход,  вы
еще можете повидаться с Мэгги.
   Слова эти вырвались у Энн прежде, чем она успела подумать,  что  говорит;
да и почему бы Мэгги не увидеться с ним разок перед его отъездом, тем  более
если он правда уезжает надолго?
   Ральф повернул голову и посмотрел на нее. Красивые  синие  глаза  смотрят
отрешенно, но так умно, так проницательно, этого человека  не  проведешь.  О
да, он прирожденный дипломат! И прекрасно понимает смысл ее слов  и  все  ее
тайные побуждения. Затаив дыхание, Энн ждала ответа, но он  долго  молчал  -
сидел и смотрел поверх изумрудной чащи  тростника  на  полноводную  реку  и,
кажется,  забыл  о  спящей  у  него  на  руках  малышке.   Энн   зачарованно
разглядывала его сбоку - линию века, прямой нос, загадочно  сомкнутые  губы,
упрямый подбородок. Какие силы собирал он в душе, созерцая эту  даль?  Какой
сложною мерой измерял любовь, желание, долг, благоразумие,  волю,  страстную
тоску, что перевесит в этом противоборстве?  Он  поднес  к  губам  сигарету,
пальцы его дрожали - и Энн неслышно перевела дух. Так, значит,  ему  не  все
равно.
   Ральф молчал, должно быть, минут десять; Энн зажгла  еще  одну  сигарету,
подала ему взамен погасшего окурка. Он и эту  докурил  до  конца  и  все  не
сводил глаз с далеких гор, с хмурых туч, что снова сгущались в  небе,  грозя
дождем. Потом швырнул второй окурок вслед за первым через перила  веранды  и
спросил самым обычным ровным голосом:
   - Где она сейчас?
   Теперь был ее черед задуматься - ведь от того, что она  ответит,  зависит
его решение. Вправе ли человек толкать других на путь, который неведомо куда
ведет и неведомо чем кончится? У нее одна забота - Мэгги, и, честно  говоря,
ее нимало не волнует, что станется с этим архиепископом. На свой лад  он  не
лучше Люка. Рвется к какой-то своей сугубо мужской цели, и некогда  ему  или
нет охоты поставить на первое место женщину; цепляется за мечту, гонится  за
призраком, который, должно быть, только  и  существует  в  его  сумасбродной
голове. Жаждет чего-то не более прочного, чем вот этот дым сахарного завода,
что рассеивается в душном, пропахшем патокой воздухе. А ему больше ничего не
надо, и он растратит себя и всю свою жизнь на эту напрасную погоню.
   Как бы много ни значила для него Мэгги, здравый  смысл  ему  не  изменил.
Даже ради Мэгги - а Энн уже начинала верить, что он любит Мэгги больше всего
на свете, кроме этой своей непонятной мечты,  -  не  поставит  он  на  карту
возможность рано или поздно овладеть тем, чего так жаждет. Нет, от этого  он
не откажется даже ради Мэгги. И, значит, если сказать ему, что Мэгги  сейчас
в каком-нибудь многолюдном курортном отеле, где его, Ральфа  де  Брикассара,
могут узнать, он к ней не поедет. Уж  он-то  лучше  всех  понимает,  что  не
останется незамеченным в любой толпе. Энн облизнула пересохшие губы.
   - У Мэгги домик на острове Матлок.
   - Где?
   - На острове Матлок. Это курорт возле пролива Уитсанди, очень  уединенное
место. А в это время года там и вовсе не бывает ни души. - И не  удержалась,
прибавила:
   - Не беспокойтесь, вас никто не увидит!
   - Очень  утешительно.  -  Тихонько,  осторожно  он  передал  Энн  спящего
ребенка. - Благодарю вас. - Он пошел к лестнице. Потом обернулся,  посмотрел
с волнением, почти с мольбой. - Вы глубоко ошибаетесь. Я хочу только увидеть
Мэгги, не более того. Никогда бы  я  не  сделал  ничего  такого,  что  может
погубить ее душу.
   - И вашу тоже, да? Что ж, поезжайте под видом Люка О'Нила, его там  ждут.
Тогда ни вам, ни Мэгги наверняка нечего бояться скандала.
   - А вдруг он тоже приедет?
   - И не подумает. Он отправился в Сидней и не  вернется  раньше  марта.  О
том, что Мэгги на Матлоке, он мог узнать только от меня, а я ему об этом  не
сказала, ваше преосвященство.
   - А Мэгги ждет Люка?
   - О нет! - Энн невесело улыбнулась.
   - Я ничем не хочу ей повредить, - настойчиво сказал  Ральф.  -  Я  только
хочу ненадолго увидеть ее, вот и все.
   - Я прекрасно это знаю, ваше  преосвященство.  Но  на  самом-то  деле  вы
повредили бы ей неизмеримо меньше, если бы хотели большего, - сказала Энн.
 
*** 
 
   Когда старая машина Роба, треща и фыркая, подкатила по дороге, Мэгги, как
всегда, стояла на веранде и помахала ему рукой - знак, что все в  порядке  и
ей ничего не нужно. Роб остановил машину на обычном  месте  и  только  начал
разворачиваться, как из нее выскочил человек в рубашке, шортах и  сандалиях,
с чемоданом в руке.
   - Счастливо, мистер О'Нил! - крикнул, отъезжая, Роб.
   Но никогда больше Мэгги не спутает Люка О'Нила и  Ральфа  де  Брикассара.
Это не Люк - даже на расстоянии, в быстро меркнущем  вечернем  свете  нельзя
ошибиться. И вот она стоит, ошеломленная, и  смотрит,  как  идет  к  ней  по
дороге Ральф де Брикассар. Так, значит,  все-таки  она  ему  желанна?  Иначе
зачем бы ему приезжать к ней в такое место под именем Люка О'Нила.
   Она оцепенела, не слушались ни ноги, ни разум, ни сердце. Вот он,  Ральф,
он пришел за нею, почему  же  она  ничего  не  чувствует?  Почему  не  бежит
навстречу, не кидается ему на шею, почему нет той безмерной  радости,  когда
забываешь обо всем на свете? Вот он, Ральф, а ведь только он ей  в  жизни  и
нужен - разве она не старалась целую неделю внушить себе обратное?  Будь  он
проклят, будь проклят! Какого черта он заявляется как раз теперь, когда  она
стала наконец вытеснять его если не из сердца, то хоть из мыслей?  А  теперь
все начнется сызнова! Оглушенная, злая, вся в испарине, она  стояла  и  тупо
ждала и смотрела, как он, высокий, стройный, подходит ближе.
   - Здравствуй, Ральф, - сказала она сквозь зубы, не глядя ему в лицо.
   - Здравствуй, Мэгги.
   - Отнеси свой чемодан в комнату. Хочешь чаю? - сказала она, все так же не
глядя, и пошла впереди него в гостиную.
   - С удовольствием выпью,  -  таким  же  неестественным,  натянутым  тоном
отозвался Ральф.
   Он прошел за нею в кухню и смотрел, как она хлопочет: налила из-под крана
горячей воды в чайник для заварки, включила электрический чайник, достала из
буфета чашки, блюдца. Подала ему большую пятифунтовую  коробку  печенья,  он
высыпал на тарелку пригоршню, другую. Электрический  чайник  закипел,  Мэгги
выплеснула воду из маленького  чайника,  заварила  свежий  чай.  И  пошла  с
чайником и тарелкой печенья в гостиную, Ральф понес за нею блюдца и чашки.
   Все три комнаты шли подряд: спальня по одну сторону  гостиной,  кухня  по
другую, за кухней - ванная. Тем самым в домике  имелись  две  веранды,  одна
обращена к дороге, другая - к берегу. И  тем  самым,  опять  же,  сидя  друг
против друга, каждый мог смотреть  не  в  лицо  другому,  а  куда-то  вдаль.
Стемнело внезапно, как всегда в тропиках, но в  раздвижные  двери  вливалось
мягкое теплое дыхание ветра, негромкий плеск волн, отдаленный шум  прибоя  у
рифа.
   Они молча пили чай, к печенью не притронулись - кусок  не  шел  в  горло;
допив чай, Ральф перевел глаза на Мэгги, а она все так же  упорно  смотрела,
как шаловливо машет листьями молоденькая  пальма  у  веранды,  выходящей  на
дорогу.
   - Что с тобой, Мэгги? - спросил он так  ласково,  нежно,  что  сердце  ее
неистово заколотилось и едва не разорвалось от  боли:  спросил,  как  бывало
когда-то, как спрашивает взрослый человек малого ребенка. Совсем не для того
он приехал на Матлок, чтобы увидеть взрослую женщину.  Он  приехал  повидать
маленькую девочку. И любит он маленькую  девочку,  а  не  взрослую  женщину.
Женщину в ней он возненавидел с первой минуты,  едва  Мэгги  перестала  быть
ребенком.
   И она отвернулась от пальмы, подняла на  него  изумленные,  оскорбленные,
гневные глаза - даже сейчас, даже в  эту  минуту!  Время  остановилось,  она
смотрела на него в упор, и у  него  перехватило  дыхание,  ошеломленный,  он
поневоле встретился с взрослым, женским взглядом этих прозрачных глаз. Глаза
Мэгги. О Господи, глаза Мэгги!
   Он сказал Энн Мюллер то, что думал, он и вправду  хотел  только  повидать
Мэгги, не более того. Он любит ее, но вовсе не затем он приехал, чтобы стать
ее любовником.  Только  увидеть  ее,  поговорить  с  ней,  быть  ей  другом,
переночевать на кушетке в гостиной и еще раз  попытаться  вырвать  с  корнем
вечную тягу к ней - он издавна ею околдован, но, быть  может,  если  извлечь
это странное очарование на  свет  Божий,  он  сумеет  собраться  с  духом  и
навсегда освободиться.
   Нелегко освоиться с этой новой Мэгги, у  которой  высокая  грудь,  тонкая
талия и пышные бедра, но он освоился, потому что заглянул ей в глаза, и там,
словно лампада  в  святилище,  сияла  его  прежняя  Мэгги.  В  неузнаваемом,
тревожно переменившемся теле - тот же разум и  та  же  душа,  что  неодолимо
притягивали его с первой встречи; и пока он узнает их в  ее  взгляде,  можно
примириться с новой оболочкой, победить влечение к ней.
   Он и ей приписывал те же скромные желания и мечты и  не  сомневался,  что
ничего иного ей от него не нужно, так он думал вплоть до рождения  Джастины,
когда Мэгги вдруг накинулась на него, точно разъяренная кошка. Да  и  тогда,
едва утихли гнев и обида, он объяснил эту  вспышку  ее  страданиями,  больше
духовными, чем телесными. Сейчас он  наконец  увидел  ее  такой,  какой  она
стала, и теперь с точностью до секунды мог  сказать,  когда  же  совершилась
перемена и Мэгги впервые посмотрела на него глазами не ребенка, а женщины  -
в ту встречу на дрохедском кладбище, в день  рожденья  Мэри  Карсон.  В  тот
вечер, когда он объяснял, что не мог на балу быть к ней внимательнее - вдруг
подумают, будто он по-мужски ею увлекся. Она как-то  странно  посмотрела  на
него тогда и отвернулась, а когда опять посмотрела, непонятного выражения  в
глазах уже не было. И лишь теперь он понял, что с тех пор она видела  его  в
ином свете; и ее тогдашний поцелуй был не мимолетной слабостью,  после  чего
она вновь стала относиться к нему по-прежнему, - это ему только чудилось. Он
старательно  обманывал  себя,  тешился  этим  самообманом,  изо   всех   сил
прилаживал его к своему раз навсегда избранному пути, облачался в самообман,
как во власяницу. А она тем временем чисто по-женски обставляла  и  украшала
свою любовь, будто вила гнездо.
   Надо признаться, телом он желал ее еще после  того  первого  поцелуя,  но
желание никогда не было в нем так остро, так неотступно, как любовь;  и  ему
казалось, это не две стороны одного и того же  чувства,  одно  с  другим  не
связано. А она, бедняжка, оставалась непонятой, на нее-то  не  напала  такая
безрассудная слепота.
   Будь у него в эту минуту хоть какой-то способ умчаться с острова  Матлок,
он бежал бы от Мэгги, точно Орест от Эвменид. Но бежать было нельзя  -  и  у
него хватило мужества остаться с Мэгги, а не пуститься бессмысленно  бродить
всю ночь по острову. Что же мне делать, как искупить свою  вину?  Ведь  я  и
правда ее люблю! А если люблю, так, уж конечно, потому, что она  вот  такая,
как сейчас, а вовсе не в краткую пору ее полудетской влюбленности. Я  всегда
любил то, что есть в ней женского: бесконечное терпенье, с каким  несет  она
бремя своей судьбы. Итак, Ральф де Брикассар, сбрось шоры, пора  увидеть  ее
такую, как она есть, а  не  какой  была  когда-то.  Шестнадцать  лет  назад,
шестнадцать долгих, не правдоподобных лет... Мне соро