хотя почти не  выросла.  Она  привыкла  чуть  не  до  крови
обкусывать ногти,  и  пришлось  терпеть,  когда  сестра  Агата  в  наказание
подводила ее с вытянутыми руками к каждой парте и всем  и  каждому  в  школе
показывала, как безобразны ногти, когда их грызут. А ведь половина ребят  от
пяти до пятнадцати лет грызла ногти не хуже Мэгги.
   Фиа достала пузырек с горьким соком алоэ и намазала этой гадостью кончики
пальцев Мэгги. Все в доме обязаны были следить, чтобы она не  смыла  горький
сок, а  девочки  в  школе  заметили  предательские  темные  пятна,  пришлось
вытерпеть и это унижение.  Сунешь  палец  в  рот  -  мерзость  жуткая,  хуже
овечьего мыла; в отчаянии Мэгги смочила слюной носовой платок и терла пальцы
чуть не до крови, пока не смягчился немного мерзкий вкус. Пэдди взял хлыст -
орудие куда более милосердное, чем трость сестры  Агаты,  и  пришлось  Мэгги
прыгать по всей кухне. Пэдди считал, что детей не следует бить ни по  рукам,
ни по лицу, ни по ягодицам, а только по ногам. Больно не меньше, чем в любом
другом месте, говорил он, а вреда никакого не  будет.  И  однако,  наперекор
горькому алоэ, насмешкам, сестре Агате и  отцову  хлысту,  Мэгги  продолжала
грызть ногти.
   Дружба с Терезой была великой радостью в ее жизни; если б не  это,  школа
стала бы невыносима. Все уроки напролет  Мэгги  только  и  ждала,  когда  же
настанет перемена  и  можно  будет,  обнявшись,  сидеть  с  Терезой  в  тени
смоковницы и говорить, говорить... Тереза рассказывала про свое удивительное
итальянское семейство, и про бесчисленных кукол, и про  кукольный  сервиз  -
самый настоящий, в китайском стиле, синий с белым.
   Увидав наконец этот сервиз, Мэгги задохнулась от восторга. Тут  было  сто
восемь предметов: крохотные чашки с блюдцами, тарелки, чайник и сахарница, и
молочник, и еще ножи, ложки и вилки, малюсенькие, как раз  куклам  по  руке.
Терезиным игрушкам счету не  было,  еще  бы:  самая  младшая,  много  моложе
остальных детей в семье, да притом в семье итальянской, а  значит,  всеобщая
любимица, и отец не жалел денег ей на подарки. Тереза и Мэгги смотрели  друг
на дружку с какой-то пугливой, почтительной завистью, хотя Тереза  вовсе  не
хотела бы для себя такого сурового кальвинистского воспитания. Напротив, она
жалела  подругу.  Чтобы  нельзя  было  броситься  к  матери,  обнять  ее   и
расцеловать? Бедная Мэгги!
   А Мэгги  уж  никак  не  могла  равнять  сияющую  добродушием  кругленькую
Терезину мамашу со своей стройной неулыбчивой  матерью,  ей  и  в  мысль  не
приходило пожелать: вот бы мама меня обняла и  поцеловала.  Думалось  совсем
по-другому: вот бы Терезина мама обняла меня и поцеловала. Впрочем,  объятия
и поцелуи рисовались ее  воображению  куда  реже,  чем  кукольный  сервиз  в
китайском стиле. Такие чудесные вещицы, такие тоненькие,  прозрачные,  такие
красивые! Вот бы иметь такой сервиз  и  каждый  день  поить  Агнес  чаем  из
темно-синей с белым узорчатой чашки на темно-синем с белым узорчатом блюдце!
   В пятницу, во время службы в старой  церкви,  украшенной  прелестными  по
наивности  маорийскими  деревянными  скульптурами,   с   ярко   по-маорийски
расписанными сводами, Мэгги на коленях  молила  Бога  послать  ей  китайский
кукольный сервиз. И вот отец Хейс высоко поднял святые дары,  и  дух  святой
засиял в цветных стеклах, в лучах из драгоценных каменьев,  и  осенил  своим
благословением склоненные головы прихожан. Всех прихожан, кроме  Мэгги,  она
даже не видела его, слишком была занята: вспоминала,  сколько  же  десертных
тарелочек в Терезином сервизе. И  когда  торжественно  запел  хор  маори  на
галерее над органом, голову Мэгги кружила ослепительная синь, весьма далекая
от католической веры и от Полинезии.
   Школьный год подходил к концу, настал  декабрь,  близился  день  рождения
Мэгги, казалось, вот-вот нагрянет настоящее лето, и тут Мэгги узнала,  какой
дорогой ценой покупается исполнение заветных желаний. Она сидела на  высоком
табурете у печки, и Фиа, как обычно, причесывала ее перед школой - задача не
из легких. Волосы у Мэгги вились от природы - в этом ей, по  мнению  матери,
очень повезло, девочкам с прямыми волосами не так-то легко, когда  вырастут,
соорудить пышную прическу из жалких вялых прядей. На ночь длинные, почти  до
колен, вьющиеся волосы туго накручивались на белые  полоски,  оторванные  от
старой простыни, и каждое утро Мэгги надо  было  вскарабкаться  на  табурет,
чтобы мать развязала эти лоскуты и причесала ее.
   Старой серебряной  щеткой  для  волос  Фиа  расчесывала  одну  за  другой
длинные, круто вьющиеся пряди и ловко накручивала на указательный палец, так
что получалась толстая блестящая колбаска; тогда, осторожно убрав палец, Фиа
встряхивала ее, и получался длинный, на зависть тугой  локон.  Эту  операцию
приходилось повторить раз двенадцать, потом спереди  локоны  поднимались  на
макушку, перевязывались свежевыглаженным бантом из белой  тафты  -  и  Мэгги
была готова. Другие девочки в школу ходили  с  косичками,  а  локоны  у  них
появлялись только в  торжественных  случаях,  но  на  этот  счет  мать  была
непреклонна: Мэгги должна ходить только с локонами, как ни трудно  по  утрам
урвать на это время. Фиа не подозревала, что столь благие намерения не  вели
к добру, ведь у дочери и без того были самые красивые волосы во всей  школе.
А неизменные  локоны  ее  подчеркивали  это  и  вызывали  косые  завистливые
взгляды.
   Возня с локонами была не очень-то приятна,  но  Мэгги  привыкла,  ее  так
причесывали,  сколько  она  себя  помнила.  В  сильной  руке  матери   щетка
продиралась сквозь спутанные волосы,  безжалостно  тянула  и  дергала,  даже
слезы выступали на глаза, и приходилось держаться за табурет обеими  руками,
чтобы не упасть. Был понедельник последней школьной недели, и только два дня
оставалось  до  дня  рождения;  Мэгги  цеплялась  за  табурет  и  мечтала  о
бело-синем кукольном сервизе, хоть и знала, что мечта эта  несбыточная.  Был
такой сервиз в Уэхайнском магазине,  и  она  уже  достаточно  разбиралась  в
ценах, чтобы понимать - ее отцу  такое  не  по  карману.  Внезапно  Фиа  так
странно охнула, что Мэгги разом очнулась, а муж и сыновья, еще не встававшие
из-за стола, удивленно обернулись.
   - Боже милостивый! -  вырвалось  у  матери.  Пэдди  вскочил,  пораженный,
никогда еще он не слыхал, чтобы Фиа поминала имя господне всуе. Она  застыла
со щеткой в руке, с прядью дочериных волос в другой, и лицо ее исказилось от
ужаса и отвращения. Пэдди и мальчики окружили их обеих;  Мэгги  хотела  было
взглянуть, в чем дело, но ее так стукнули щеткой с жесткой щетиной,  что  на
глаза навернулись слезы.
   - Смотри! - прошептала мужу Фиа и подняла локон на свет.
   В ярком солнечном луче густые  волосы  засверкали  как  золото,  и  Пэдди
сперва ничего не разглядел. А  потом  увидел:  по  руке  Фионы,  по  тыльной
стороне кисти движется нечто живое. Он перехватил у нее  локон  и  в  искрах
света  разглядел  еще  немало  хлопотливых  тварей.  Волосы   были   унизаны
крохотными белыми пузырьками, и эти  твари  деловито  нанизывали  все  новые
гроздья. В волосах Мэгги кипела бурная деятельность.
   - У нее вши! - сказал Пэдди.
   Боб, Джек, Хьюги и Стюарт глянули - и, как отец, отступили на  безопасное
расстояние; только Фиа и Фрэнк, будто околдованные,  стояли  и  смотрели  на
волосы Мэгги, а она, бедняга, съежилась на табурете, недоумевая,  в  чем  же
она провинилась. Пэдди тяжело опустился в свое кресло и хмуро  уставился  на
огонь очага.
   - Это все  та  итальянская  паршивка,  -  сказал  он  наконец  и  свирепо
посмотрел на жену. - Ублюдки паршивые, сволочи, грязные свиньи!
   - Пэдди! - Фиа задохнулась от возмущения.
   - Извини за ругань, жена, но ведь это надо же, чтоб Мэгги завшивела из-за
паршивой итальяшки! - взорвался Пэдди и  яростно  стукнул  себя  кулаком  по
колену. - Прямо хоть сейчас пойти в Уэхайн и разнести  в  щепки  их  поганое
кафе!
   - Мам, а что там такое? - выговорила наконец Мэгги.
   - Вот, смотри, грязнуля! - сказала мать и сунула руку под  нос  Мэгги.  -
Смотри, что ты подхватила от своей подружки, в волосах полно  этой  гадости.
Что мне теперь с тобой делать?
   Мэгги в изумлении  посмотрела  на  существо,  которое  слепо  бродило  по
обнаженной руке  Фионы  в  поисках  более  волосатой  территории,  и  горько
заплакала.
   Не дожидаясь, пока ему скажут, Фрэнк поставил на огонь котел с  водой,  а
Пэдди зашагал по кухне из угла в угол, опять и опять он поглядывал на дочь и
все сильней разъярялся. Наконец подошел к двери заднего  крыльца  -  тут  на
стене вбиты были в ряд гвозди и крюки, - снял с  одного  из  них  хлыст  для
верховой езды, нахлобучил шляпу.
   - Съезжу в Уэхайн, Фиа, скажу этому паршивому итальяшке, пускай со  своей
жирной рыбой и жареной картошкой катится куда  подальше!  А  потом  пойду  к
сестре Агате, ей тоже кое-что  выскажу,  надо  же,  держит  в  школе  вшивых
ребятишек!
   - Осторожнее, Пэдди! - взмолилась Фиа. - Вдруг итальяночка  ни  при  чем?
Даже если у нее есть насекомые, может быть, и она, и Мэгги подхватили их  от
кого-нибудь еще.
   - Чепуха! - презрительно фыркнул Пэдди. Громко стуча башмаками, он сбежал
с крыльца, и через минуту с дороги донесся топот копыт  -  он  пустил  чалую
вскачь. Фиа вздохнула, беспомощно посмотрела на Фрэнка.
   - Хоть бы он из-за всего этого не угодил в тюрьму. Зови мальчиков в  дом,
Фрэнк. В школу сегодня никто не пойдет.
   Она тщательно осмотрела  головы  сыновей,  одного  за  другим,  проверила
Фрэнка и заставила его посмотреть волосы у нее самой. Незаметно было,  чтобы
еще кто-нибудь заразился болезнью несчастной  Мэгги,  но  Фиа  рисковать  не
собиралась. Когда вода в огромном котле для стирки закипела,  Фрэнк  снял  с
крюка лохань, налил пополам кипятка и холодной воды. Потом принес  из  сарая
непочатую пятигаллоновую жестянку керосина, кусок простого мыла  и  принялся
за Боба. Одному за другим он смачивал братьям головы водой из лохани,  щедро
поливал керосином и густо намыливал. Получалась противная  жирная  каша,  от
нее щипало глаза и ело кожу; мальчишки вопили, терли глаза кулаками, скребли
покрасневшие зудящие головы и грозились жестоко отомстить всем итальяшкам.
   Фиа достала из корзинки с шитьем большие ножницы. Опять подошла к  Мэгги,
которая уже больше часа не смела слезть с табурета, и остановилась, глядя на
этот водопад сияющих волос. А потом защелкала ножницами - раз, раз! - и  под
конец все длинные локоны обратились в блестящие холмики на полу, а на голове
Мэгги кое-где стала просвечивать кожа. Тогда Фиа нерешительно посмотрела  на
Фрэнка.
   - Неужели надо ее обрить? - выговорила она через силу.
   Фрэнк возмущенно вскинулся, поднял руку.
   - Ну, нет, мам! Ни за что! Вымыть  как  следует  керосином  -  и  хватит.
Только, пожалуйста, не надо брить!
   И вот Мэгги отвели к рабочему столу, нагнули  над  лоханью  и  кружку  за
кружкой поливали ей голову керосином и терли едким мылом жалкие  остатки  ее
волос. Когда с этой работой было покончено,  глаза  Мэгги  почти  ничего  не
видели - так долго и старательно она жмурилась, а на лице и на  коже  головы
высыпали красные пупырышки. Фрэнк смел остриженные волосы на лист  бумаги  и
сунул в печь. Потом окунул метлу в жестянку с керосином. Они с матерью  тоже
вымыли головы едким мылом, которое жгло кожу так,  что  дух  захватывало,  а
потом Фрэнк взял ведро и вымыл пол в кухне раствором, которым моют овец.
   Наведя в кухне стерильную чистоту, не хуже, чем в больнице, они прошли по
спальням, сняли одеяла и простыни со всех кроватей и до вечера кипятили  все
это, выжимали и развешивали для просушки.  Матрасы  и  подушки  повесили  на
забор за домом и обрызгали керосином, а ковры в гостиной выбивали  так,  что
только чудом не превратили в лохмотья. Все мальчики призваны были на помощь,
только Мэгги не позвали, на нее и смотреть никто не  хотел.  От  позора  она
спряталась за сараем и заплакала. После всех терзаний голова горела, в  ушах
стоял шум, а еще горше и мучительней был горький стыд; когда Фрэнк ее  здесь
отыскал, Мэгги даже не подняла на него глаз и, как он ее ни  уговаривал,  не
хотела идти в дом.
   В конце  концов  Фрэнку  пришлось  тащить  ее  домой  насильно,  а  Мэгги
отбивалась руками и ногами, и когда под вечер вернулся из Уэхайна Пэдди, она
забилась в угол. Вид стриженой  дочкиной  головы  сразил  Пэдди  -  он  даже
всплакнул, раскачиваясь в кресле и закрыв лицо  руками,  а  домашние  стояли
вокруг, переминались с ноги на ногу и рады были бы  очутиться  за  тридевять
земель. Фиа вскипятила чайник и, когда муж немного  успокоился,  налила  ему
чашку чая.
   - Что там случилось, в Уэхайне? - спросила она. - Мы тебя заждались.
   - Ну, первым делом я отстегал кнутом этого  итальяшку  и  швырнул  его  в
колоду, из которой лошадей поят. Потом вижу - из своей лавки вышел  Мак-Лауд
и смотрит, я ему и объяснил, что к чему. Мак-Лауд  кликнул  в  трактире  еще
ребят, и мы всех итальяшек покидали в  эту  лошадиную  водопойню,  и  женщин
тоже, и налили туда несколько ведер овечьего мыла. Потом  пошел  в  школу  к
сестре Агате, и она чуть не  сбесилась  -  как  это  она  раньше  ничего  не
замечала! Вытащила она ту девчонку из-за парты, глядит - а у нее  в  волосах
целый зверинец. Ну, отослала ее домой - мол, пока голова  не  будет  чистая,
чтоб ноги твоей тут не было. Когда я уходил, она  с  другими  сестрами  всех
ребят подряд проверяла, и, ясное дело,  еще  нашлась  куча  таких.  Эти  три
монашки и сами скребутся вовсю, когда, думают, никто не видит. - Вспомнив об
этом, он ухмыльнулся, но поглядел на голову Мэгги и опять помрачнел. - А ты,
барышня, больше не смей водиться ни с итальяшками, ни с кем, хватит  с  тебя
братьев. А не хватит - тем хуже для тебя. И ты, Боб, гляди, чтоб она в школе
ни с кем больше не зналась, понял? Боб кивнул.
   - Понял, пап.
   На другое утро, к великому ужасу Мэгги, ей опять велели идти в школу.
   - Нет, нет, не пойду! - взмолилась она  и  обеими  руками  схватилась  за
голову. - Мама, мамочка, не могу я такая в школу, там же сестра Агата!
   - Прекрасно можешь, - сказала мать, Фрэнк посмотрел просительно,  но  она
словно и не заметила. - Вперед будешь умнее.
   И повязала голову Мэгги коричневым ситцевым платком, и  поплелась  она  в
школу, еле передвигая ноги. Сестра Агата ни разу не взглянула в ее  сторону,
но на перемене девочки сдернули платок, чтобы посмотреть, на что она  теперь
похожа. Лицо Мэгги почти не  пострадало,  но  коротко  стриженная  голова  с
воспаленной, разъеденной кожей выглядела устрашающе. Тут подоспел на выручку
Боб и увел сестру в тихий уголок - на крикетную площадку.
   - Плюнь на них. Мэгги, не обращай внимания, - сердито  сказал  он,  опять
неумело повязал ей голову платком, похлопал по  закаменелым  плечам.  -  Они
просто ведьмы. Жаль, я не догадался прихватить у  тебя  с  головы  несколько
штук про запас. Только бы эти злюки зазевались, я бы им подпустил в космы.
   Подошли младшие мальчики Клири и  до  самого  звонка  сидели  и  стерегли
сестру.
   Тереза Аннунцио забежала в школу только на большой  перемене,  голову  ей
дома обрили. Она хотела поколотить Мэгги, но,  конечно,  мальчики  не  дали.
Отступая, она высоко  вскинула  правую  руку  со  сжатым  кулаком,  а  левой
похлопала по бицепсу - загадочный ворожейный знак, никто его  не  понял,  но
всем мальчикам понравилось - надо перенять!
   - Ненавижу тебя! - закричала Тереза. -  Твой  отец  моему  все  испортил,
теперь нам придется отсюда уехать! - И она, рыдая, убежала.
   Мэгги не  опустила  головы  и  не  проронила  ни  слезинки.  Она  училась
уму-разуму. Что бы про тебя ни думали другие, это все равно, все равно,  все
равно! Девочки теперь ее сторонились  -  побаивались  Боба  и  Джека,  да  и
родители, прослышав о случившемся, велели детям держаться от  нее  подальше:
так ли, эдак ли, а дружба с кем-либо из Клири обычно к  добру  не  ведет.  И
последние школьные дни Мэгги, как тут выражались, провела  "в  Ковентри",  -
это был настоящий бойкот. Даже сестра Агата не нарушала новую политику и зло
срывала уже не на Мэгги, а на Стюарте.
   Как всегда бывало, когда дни рождения младших детей приходились в  будни,
праздновать шестилетие Мэгги решили в  следующую  субботу,  и  тогда-то  она
получила заветный сервиз. Посуду расставили на красивом голубом  столике,  -
столик вместе с двумя такими же стульями искусно смастерил  Фрэнк  в  минуты
досуга (которого у него никогда не бывало), и на одном  из  этих  стульчиков
восседала Агнес в новом  голубом  платье,  сшитом  Фионой  в  минуты  досуга
(которого у  нее  тоже  никогда  не  бывало).  Горестно  смотрела  Мэгги  на
бело-синие узорчатые чашки  и  блюдца  с  веселыми  сказочными  деревьями  в
пушистых цветах, с крохотной  пышной  пагодой  и  невиданными  птицами  и  с
человечками, что вечно спешат перейти выгнутый дугою мостик. Все это начисто
утратило былую прелесть. Но Мэгги смутно  понимала,  почему  родные,  урезая
себя во всем, поднесли ей, как они думали, самый дорогой ее сердцу  подарок.
И, движимая чувством долга, она приготовила для Агнес чай в  четырехугольном
чайничке и словно бы с восторгом совершила весь положенный обряд чаепития. И
упорно продолжала эту игру много лет, ни одна чашка у  нее  не  разбилась  и
даже не треснула. И никто в доме  не  подозревал,  как  ненавистны  ей  этот
сервиз, и голубой столик со стульями, и голубое платье Агнес.
 
*** 
 
   В 1917 году, за два дня до рождества, Пэдди принес домой свою  неизменную
еженедельную газету и новую пачку книг из  библиотеки.  Однако  на  сей  раз
газета оказалась поважнее книг. Ее редакция под влиянием ходких американских
журналов, которые хоть и очень редко, но все же попадали и в Новую Зеландию,
загорелась новой идеей: вся середина  посвящена  была  войне.  Тут  были  не
слишком отчетливые фотографии анзаков <Солдаты  Австралийско-Новозеландского
корпуса  в  годы  первой  мировой  войны.>,  штурмующих  неприступные  утесы
Галлиполи, и пространные  статьи,  прославляющие  доблестных  воинов  Южного
полушария, и рассказы обо всех  австралийцах  и  новозеландцах,  удостоенных
высокого ордена - креста Виктории за все годы, что существует этот орден,  и
великолепное, на целую страницу, изображение австралийского  кавалериста  на
лихом скакуне: вскинута наотмашь сабля, сбоку широкополой шляпы  развеваются
шелковистые перья.
   Улучив минуту, Фрэнк схватил  газету  и  залпом  все  это  проглотил,  он
упивался этой ура-патриотической декламацией, в  глазах  загорелся  недобрый
огонек. Он благоговейно положил газету на стол.
   - Я тоже хочу воевать, папа!
   Фиа вздрогнула, обернулась, расплескав мясной соус по всей плите, а Пэдди
выпрямился в кресле, забыв про книгу.
   - Ты еще слишком молод, Фрэнк, - сказал он.
   - Ничего подобного, мне уже семнадцать, папа, я  взрослый!  Как  же  так,
немцы и турки режут наших почем зря, а я тут сижу сложа руки? Пора уже  хоть
одному Клири взяться за оружие.
   - Ты несовершеннолетний, Фрэнк, тебя не возьмут в армию.
   - Возьмут, если ты не будешь против, - возразил Фрэнк и в  упор  поглядел
черными глазами на Пэдди.
   - Но я очень даже против. Сейчас ты у нас один работаешь, и ты  прекрасно
знаешь, нам не обойтись без твоего заработка.
   - Но в армии мне тоже будут платить! Пэдди засмеялся.
   - Солдатское жалованье, да? Кузнецу в  Уэхайне  платят  куда  лучше,  чем
солдату в Европе.
   - Но там я, может  быть,  чего-то  добьюсь,  не  останусь  на  всю  жизнь
кузнецом! А иначе мне не выбиться, папа!
   - Чепуха! Ты не знаешь, о чем говоришь, парень. Война - страшная штука. Я
родом из страны, которая воевала тысячу лет, я-то знаю, что  говорю.  Слыхал
ты, что рассказывают ветераны бурской? Ты ведь часто ездишь  в  Уэхайн,  так
вот, в другой раз послушай их. И потом,  я  же  вижу,  для  подлых  англичан
анзаки просто пушечное мясо, они сую