й костюм. Правда, Арне?
   - Надо же человеку и отдохнуть немножко, - не без вызова ответил Люк.
   Силид  справляли  в  каком-то  полуразвалившемся  сарае  посреди  гнилой,
болотистой, поросшей мангровыми деревьями низины, что  тянется  вдоль  устья
реки Данглоу. "Ну и запахи же в этих краях, - с  отчаянием  подумала  Мэгги,
морщась от этой неописуемой смеси. - И так разит черной  патокой,  сыростью,
уборными, а тут еще и мангровым болотом. Все гнилостные испарения  побережья
слились воедино".
   Мужчины и впрямь все, как один, явились на силид в национальных костюмах;
Мэгги со спутниками вошла в сарай,  огляделась  и  поняла,  какой  серенькой
должна чувствовать себя пава, ослепленная многоцветным великолепием павлина.
Мужчины совсем затмили женщин - те с каждым  часом  словно  становились  еще
бесцветней и незаметнее.
   В одном конце сарая, на шатком  помосте,  стояли  два  музыканта,  одетые
одинаково и особенно пестро - многоцветная  клетка  на  голубом  фоне,  -  и
дружно дудели на волынках  развеселую  мелодию  хороводного  танца  -  рила,
светло-рыжие волосы их стояли дыбом, по багровым лицам градом катился пот.
   Иные пары плясали, но всего шумней и оживленней было  там,  где  какие-то
мужчины раздавали окружающим стаканы - наверняка  с  шотландским  виски.  Не
успела Мэгги опомниться, как ее и еще нескольких женщин оттеснили в угол,  и
она с удовольствием осталась тут, завороженно глядя на происходящее.  Ни  на
одной женщине не видно было клетчатой ткани цветов клана,  ведь  шотландские
женщины не носят складчатой юбки, только плед,  а  в  такую  жару  немыслимо
кутать плечи большущим куском плотной тяжелой  материи.  И  женщины  были  в
обычных для Северного Квинсленда безвкусных ситцевых платьях, совсем тусклых
и жалких рядом с пышным национальным одеянием мужчин.  Эти  щеголяли  кто  в
огненно-красном с белым  -  цвета  клана  Мензис,  кто  в  угольно-черном  с
ярко-желтым - цвета клана Мак-Лауда из Льюиса, были тут и нежнейший  голубой
в красную клетку - клан Скен, и многоцветная яркая клетка  клана  Оуглви,  и
очень славная, красно-черно-серая - клана Макферсон. Люк носил  цвета  клана
Мак-Нил, Арне - якобитов Сэсенеков. До чего красиво!
   Люка и Арне тут, несомненно, хорошо знали и любили. Как же часто они  тут
бывали без нее? И что на них нашло, почему они взяли  ее  с  собой  сегодня?
Мэгги вздохнула, прислонилась к стене.  Другие  женщины  с  любопытством  ее
разглядывали, и особенное внимание привлекало обручальное  кольцо:  Люком  и
Арне все они явно восхищались, а ей, Мэгги,  явно  завидовали.  Что  бы  они
сказали, признайся  я  им,  что  этот  темноволосый  великан,  мой  муж,  за
последние восемь месяцев навещал меня ровным счетом два  раза  и,  когда  уж
навещал, ни разу даже не подумал лечь со мной  в  постель?  Нет,  вы  только
посмотрите на эту парочку самодовольных  франтов!  И  ведь  никакие  они,  в
сущности, не горцы и не шотландцы, просто ломают комедию, потому что  знают,
до чего они ослепительны в этих своих юбках, и обожают,  чтобы  все  на  них
глазели. Ну и мошенники же вы оба! До того самовлюбленные, что больше ничьей
любви вам не требуется.
   В полночь уже всех  женщин  без  исключения  отправили  подпирать  стены:
волынщики во всю мочь заиграли "Кейбер Фейд" и пошел  танец  всерьез.  Потом
всю свою жизнь, стоило ей  заслышать  звук  волынки,  Мэгги  вновь  мысленно
переносилась в этот сарай. Довольно было и взмаха  клетчатой  юбки;  как  во
сне, слились в единой гармонии звуки и краски, живая жизнь,  стремительность
и сила - и все это,  пронзительное,  колдовское,  неизгладимое,  осталось  в
памяти навсегда.
   На пол легли скрещенные мечи, и двое, одетые в цвета клана Мак-Доналда из
Слита, вскинули руки над головой, кисти рук затрепетали,  точно  у  балетных
танцоров, и сурово, словно остриям мечей под конец суждено  вонзиться  им  в
грудь, эти двое пошли кружить, скользить, виться среди лезвий.
   Потом  над   высоким,   дрожащим   напевом   волынок   взлетел   громкий,
пронзительный  вопль,  зазвучала  новая  мелодия  -  "Обороняй  свой   край,
шотландец!", оружие сгребли в кучи, и все  мужчины,  сколько  их  тут  было,
ринулись в хоровод, то сплетая, то разнимая руки, только развевались пестрые
клетчатые юбки.  Рил,  стреспей,  флинг  -  неистово  буйные,  стремительные
шотландские танцы сменяли друг друга,  топот  ног  по  дощатому  полу  гулко
отдавался под стрехами, сверкали пряжки туфель, и каждый раз, как  начинался
новый  танец,  кто-нибудь,  закинув  голову,  испускал  тот  же   протяжный,
заливистый вопль, и ему откликались восторженным кличем  десятки  глоток.  А
женщины, забытые, стояли и смотрели.
   Все кончилось уже под утро, около четырех; за  дверями,  вместо  морозной
свежести Блэр-Атолла или Ская, их встретило вялое отупение тропической ночи,
огромная тяжелая луна лениво тащилась по  блестящей  пустыне  небес,  и  все
дышало зловонными мангровыми испарениями. Но когда Арне  повез  их  прочь  в
своем пыхтящем старом "форде", Мэгги напоследок услышала замирающий жалобный
напев "Цветы родных лесов", песня звала с веселого праздника домой. Домой. А
где он, дом?
   - Ну как, понравилось тебе? - спросил Люк.
   - Понравилось бы больше, если бы я больше танцевала, - сказала Мэгги.
   - Как? На силиде? Брось, Мэг! Тут полагается  танцевать  одним  мужчинам,
скажи спасибо, что мы и вам хоть немного дали поплясать.
   - Мне кажется, на  свете  много  такого,  чем  занимаются  одни  мужчины,
особенно если это весело и доставляет удовольствие.
   - Ну уж извини, - сухо отозвался Люк.  -  Я  думал,  тебе  приятно  будет
малость развлечься, потому тебя сюда и взял. Мог, знаешь ли, и не  брать!  А
раз ты не ценишь, больше не возьму.
   - Ты, наверно, все равно больше  не  собираешься  меня  никуда  брать,  -
сказала Мэгги. - Тебе вовсе незачем впускать меня в свою  жизнь.  Я  за  эти
несколько часов много чего узнала, только, думаю, не то, чему ты хотел  меня
научить. Теперь меня уже не так легко одурачить, Люк. По правде говоря,  мне
это опостылело - и ты, и моя теперешняя жизнь, все!
   - Ш-ш! - возмущенно зашипел он. - Мы не одни!
   - Так приходи один! - резко ответила Мэгти. - Ты же со  мной  никогда  не
остаешься один, разве что  на  минуту!  Арне  остановил  машину  у  подножья
химмельхохского холма, сочувственно улыбнулся Люку.
   - Валяй, приятель, проводи ее наверх, я тут обожду. Спешить некуда.
   - Я говорю серьезно, Люк, - сказала Мэгги, едва они отошли настолько, что
Арне не мог слышать. - Всякому терпенью  приходит  конец,  понятно  тебе?  Я
знаю, я дала обет быть послушной женой, но ведь и ты дал обет любить меня  и
заботиться обо мне, выходит, мы оба  солгали!  Я  хочу  вернуться  домой,  в
Дрохеду!
   И ее две тысячи фунтов в год больше не будут поступать на мой  банковский
счет, подумал Люк.
   - Что ты, Мэг! - беспомощно сказал он. - Послушай, миленькая, это  же  не
навек, верно тебе говорю! А нынешним летом я возьму тебя с собою  в  Сидней,
даю слово О'Нила! В доме у тетки Арне  освободится  квартирка,  мы  с  тобой
сможем там жить целых три  месяца,  чудно  проведем  времечко!  Ты  потерпи,
обожди немного, я еще годик поработаю рубщиком, и тогда  мы  купим  землю  и
заживем своим домом, ладно?
   Лунный свет  упал  на  его  лицо,  казалось,  он  так  искренне  огорчен,
встревожен, полон раскаяния. И так похож на Ральфа де Брикассара...
   И Мэгги смягчилась: ей все еще хотелось от него детей.
   - Хорошо, - сказала она. - Еще год. Но я ловлю тебя  на  слове.  Люк,  ты
обещал взять меня в Сидней, смотри не забудь!
 
Глава 12 
 
   Раз в месяц Мэгги добросовестно писала матери и  братьям  -  рассказывала
про Северный Квинсленд, старательно и в меру шутила и ни разу не обмолвилась
о каких-либо неладах с Люком. Все та же гордость. В Дрохеде только и  знали:
Мюллеры - друзья Люка, и Мэгги живет  у  них  потому,  что  он  постоянно  в
разъездах. По всему чувствовалось, что Мэгги искренне привязана к этим милым
людям, и в Дрохеде за нее не тревожились. Огорчало одно: отчего она  никогда
не навестит своих. Но не могла же она им написать, что у нее  нет  денег  на
дорогу, ведь тогда пришлось  бы  объяснить,  как  несчастливо  сложилась  ее
семейная жизнь с Люком О'Нилом.
   Изредка она  осмеливалась  будто  между  прочим  спросить,  как  поживает
епископ Ральф, и еще того реже Боб вспоминал передать ей  то  немногое,  что
слышал о епископе от матери. А потом  пришло  письмо,  в  котором  только  и
говорилось, что о преподобном де Брикассаре.
   "Он как с неба свалился, - писал Боб. - Приехал неожиданно и какой-то был
невеселый, прямо как в воду опущенный. А оттого, что тебя не застал, и вовсе
расстроился. Сперва напустился на нас, отчего мы ему  не  сообщили,  что  ты
выходишь за Люка, ну, мама ему объяснила, что ты сама не  велела,  Такая  на
тебя напала блажь, тут он и замолчал, словечка больше про это не сказал. Но,
по-моему, он по тебе соскучился больше, чем по всем нам, да оно  и  понятно,
ведь никто из нас так много с ним не бывал, как ты, и, по-моему,  он  всегда
тебя любил, как родную сестричку.  Он  тут,  бедняга,  бродил  неприкаянный,
будто ждал - ты вот-вот выскочишь из-за угла. У нас и карточек-то не нашлось
ему показать, раньше мне было ни к чему, а как он спросил,  я  подумал  -  и
правда, чудно, почему у тебя нет свадебной фотографии. Он спросил, есть ли у
тебя дети, и я сказал, вроде нету. Ведь  нету,  верно,  Мэгги?  Сколько  уже
времени ты замужем? Скоро два года? Да, конечно,  ведь  нынче  уже  июль  на
дворе. До чего быстро  время  летит!  Надеюсь,  у  тебя  скоро  будут  дети,
по-моему, наш епископ обрадуется, когда узнает. Я хотел дать ему твой адрес,
но он не взял. Сказал, это ему без пользы, потому как он  едет  на  время  в
Грецию, в Афины, с архиепископом, при котором служит. Архиепископ, видно, из
итальяшек, имя длинное-предлинное, никак не запомню.  Представляешь,  Мэгги,
они туда полетят на аэроплане! Честное слово! Ну вот, он как узнал, что тебя
нет и некому с ним гулять по Дрохеде, особо задерживаться не стал, только  и
побыл неделю, раза два поездил верхом, каждый день служил для нас  мессу,  а
потом взял да и уехал".
   Мэгги отложила письмо. Он знает,  знает!  Наконец-то  он  знает.  Что  он
подумал, сильно ли огорчился? Почему, почему он толкнул ее  на  это?  Ничего
хорошего из этого не вышло. Она не любит Люка и никогда не  полюбит.  Люк  -
просто подмена, у нее от него будут дети, похожие на тех, каких  дал  бы  ей
Ральф де Брикассар. Господи, ну и запуталась же она!
 
*** 
 
   Архиепископ ди Контини-Верчезе отклонил предложенные ему покои в афинской
резиденции высших церковных властей, предпочел  обыкновенную  гостиницу  для
мирян. В Афины он приехал по делу важному и весьма  щекотливому:  давно  уже
следовало обсудить  кое-какие  вопросы  с  князьями  греческой  православной
церкви - к ней, как и  к  русской  православной  церкви,  Ватикан  относился
несравненно благосклоннее, нежели к церкви протестантской. В  конце  концов,
православие - это течение, но не ересь;  в  православии,  как  и  в  римской
католической церкви, архиепископы наследуют свой  сан  по  прямой  линии  от
самого святого Петра.
   Архиепископ знал, что эта поездка  -  своего  рода  испытание:  в  случае
успеха она станет новой ступенькой его карьеры, и в Риме его ждет пост более
высокий. Немалым преимуществом оказались и его способности к языкам, ведь он
свободно говорит по-гречески, это и перетянуло чашу весов в его пользу.  Его
вызвали из такой дали, из Австралии, и в Афины доставили самолетом.
   И конечно, немыслимо было бы не взять с собою епископа де Брикассара:  за
минувшие годы ди Контини-Верчезе  привык  все  больше  полагаться  на  этого
удивительного человека. Ведь это поистине второй Мазарини! Сравнение  весьма
лестное, ибо архиепископ восхищался кардиналом Мазарини гораздо больше,  чем
кардиналом Ришелье. Ральф олицетворяет все, что ценит святая римская церковь
в своих высших  сановниках.  Он  неколебимо  тверд  как  в  вере,  так  и  в
нравственности; у него живой гибкий ум и непроницаемое лицо; и притом особый
дар: он всегда умеет понравиться окружающим, независимо от того, приятны они
ему или отвратительны, согласен он с ними или расходится во мнениях.  Он  не
льстец, но истинный дипломат. Если почаще о нем напоминать тем, кто стоит  у
власти в Ватикане, он, без сомнения, далеко пойдет.  И  это  весьма  приятно
будет его высокопреосвященству ди Контини-Верчезе, который отнюдь не  желает
расставаться с преподобным де Брикассаром.
   Было очень жарко, но после влажной духоты Сиднея сухой зной  Афин  ничуть
не тяготил епископа Ральфа. Как всегда, в сутане, в бриджах  и  сапогах  для
верховой езды, он быстрым шагом поднимался по каменистой дороге  в  гору,  к
Акрополю, через хмурые Пропилеи, мимо Эрехтейона, еще  выше,  по  камню,  на
котором скользила  нога,  к  Парфенону  и  дальше,  к  остаткам  ограждавшей
Акрополь стены.
   Здесь, на вершине, где ветер развевал его черные, теперь уже  с  проседью
на висках, кудри, он остановился и окинул взглядом белый город и  за  ним  -
залитые солнцем холмы и чистую, несравненную синеву Эгейского  моря.  У  ног
отца Ральфа лежала Плака с кофейнями на плоских  крышах  домов  и  колониями
художников, сбоку, на скале, раскинулись ярусы громадного амфитеатра.  Вдали
виднелись римские колонны, крепости крестоносцев, венецианские замки, но  ни
единого следа  турок.  Поразительный  народ  эти  греки.  Надо  ж  было  так
ненавидеть тех, кто правил ими семь столетий подряд, чтобы, едва освободясь,
бесследно стереть с лица земли все их мечети и  минареты.  И  какой  древний
народ, какое великолепное прошлое! Когда Перикл одел мрамором  вершину  этой
скалы, норманны - его, Ральфа де Брикассара, пращуры - были еще  дикарями  в
звериных шкурах, а Рим - просто-напросто деревней.
   Лишь теперь, на расстоянии одиннадцати тысяч  миль,  при  мысли  о  Мэгги
впервые к горлу не подступили рыдания. Да и то вершины дальних  гор  на  миг
расплылись перед глазами, и он не вдруг овладел собой.  Как  же  мог  он  ее
винить, ведь он сам сказал ей, чтобы она выходила замуж! И он  сразу  понял,
почему она решила это от него скрыть: не желала, чтобы он  встретился  с  ее
мужем, стал причастен к ее новой жизни. Он-то  прежде  воображал,  что  она,
выйдя замуж, поселится если не в самой Дрохеде, так в Джиленбоуне,  будет  и
впредь жить неподалеку, и он будет знать, что она жива и здорова, ни  в  чем
не нуждается и ничто ей не грозит. Но стоило задуматься - и ясно стало:  как
раз этого она и не хотела. Нет, конечно же, не могла она не уехать - и, пока
она замужем за этим Люком О'Нилом, она не вернется. Боб  сказал,  они  копят
деньги, хотят купить землю в Западном Квинсленде, и эта  новость  прозвучала
как похоронный звон. Мэгги решила не возвращаться. Для него, для  Ральфа  де
Брикассара, она умерла.
   Но счастлива ли ты, Мэгги? Не обижает ли тебя  муж?  Любишь  ли  ты  его,
этого Люка О'Нила? Что он за человек, почему ты променяла меня на него?  Чем
он, простой овчар, так тебе понравился, что ты предпочла его Инеку Дэвису, и
Лайему О'Року, и Аластеру Маккуину? Быть может,  ты  не  хотела,  чтобы  его
узнал я, чтобы именно я мог  сравнивать?  Или  хотела  причинить  мне  боль,
хотела мне отплатить? Но почему у вас нет детей? В чем дело, почему твой муж
колесит по всему Квинсленду, как бродяга, а тебя поселил у своих друзей?  Не
удивительно, что у тебя еще нет детей, - муж с тобой почти не бывает. Почему
так, Мэгги? Почему ты вышла за этого Люка О'Нила?
   Он повернулся, спустился с Акрополя, зашагал  по  шумным,  людным  улицам
Афин. Неподалеку от улицы Еврипида  раскинулся  под  открытым  небом  рынок;
здесь он помедлил,  завороженный  этим  зрелищем:  пестрая  толпа,  огромные
корзины остро пахнущей на солнце рыбы, бок о бок вывешены  связки  овощей  и
расшитые блестками  туфли;  его  забавляли  женщины  -  дочери  совсем  иной
культуры, по самому существу  своему  отличной  от  пуританства,  в  котором
воспитан был он, епископ де Брикассар,  они  откровенно,  без  стеснения  им
восхищались. Будь в этих восторженных взглядах и воркующих  голосах  примесь
похоти (он не умел подобрать иного слова), его бы это безмерно  смущало,  но
нет, восторги вызваны иным  чувством,  тут  просто  отдают  дань  восхищения
редкой красоте.
   Гостиница, где они  остановились,  роскошная  и  дорогая,  находилась  на
площади Омония. Архиепископ ди Контини-Верчезе сидел у  раскрытой  двери  на
балкон, погруженный в раздумье; когда вошел епископ де Брикассар, он  поднял
голову и улыбнулся.
   - Как раз вовремя, Ральф. Я хотел бы помолиться.
   -  Я  думал,  что  все  улажено.  Разве  возникли  какие-то   неожиданные
осложнения, ваше высокопреосвященство?
   - Несколько иного рода. Я получил сегодня письмо от кардинала Монтеверди,
он передает пожелания его святейшества папы.
   У епископа Ральфа от волнения напряглись плечи и похолодел затылок.
   - О чем же?
   - Как только переговоры здесь закончатся, - а они уже  закончены,  -  мне
надлежит явиться  в  Рим.  Меня  ожидает  кардинальский  сан,  и  далее  мне
предстоит служить в Риме, непосредственно при его святейшестве.
   - А я?
   -  Вы  становитесь  архиепископом  де  Брикассаром  и   возвращаетесь   в
Австралию, дабы заменить меня на посту наместника папы.
   Теперь отца Ральфа бросило в жар, даже уши покраснели. Его,  неитальянца,
удостаивают  поста  папского  легата!  Неслыханная  честь!  О,   можете   не
сомневаться, он еще станет кардиналом!
   - Разумеется, сначала вы получите некоторую подготовку  и  наставления  в
Риме. На это уйдет около полугода, и эти полгода я буду с  вами,  представлю
вас моим друзьям. Я хочу, чтобы они узнали вас,  потому  что  придет  время,
когда я вас вызову, Ральф, и вы станете моим помощником в Ватикане.
   - Как мне вас благодарить, ваше  высокопреосвященство!  Ведь  это  вам  я
обязан столь высокой честью!
   - Слава богу, у меня хватает ума разглядеть человека одаренного, кому  не
следует прозябать в  безвестности.  А  теперь  преклоним  колена,  Ральф,  и
помолимся. Велика милость божия.
   Четки и требник епископа Ральфа  лежали  на  соседнем  столике;  дрожащей
рукой он потянулся за четками и нечаянно сбросил  требник  на  пол.  Требник
раскрылся на середине. Архиепископ оказался ближе - он  поднял  книжку  и  с
любопытством посмотрел на нечто коричневое, сухое и тонкое, что было некогда
розой.
   - Как странно! Почему вы это храните? Что это, память о родине или, может
быть, о матери?
   Проницательные глаза, глаза, которых не обмануть хитростью  и  увертками,
смотрели на Ральфа в упор, и уже не успеть было скрыть волнение и испуг.
   - Нет, - сказал он и поморщился. - О матери я вспоминать не хочу.
   - Но, должно быть, этот цветок много значит для вас, если вы так  бережно
храните его в самой дорогой для вас книге. Так о чем же он вам говорит?
   - О любви столь же чистой, как моя любовь к Господу, Витторио. Она делает
только честь этим страницам.
   - Я так и подумал, ибо знаю вас. Но не умаляет ли она, эта любовь,  вашей
любви к святой церкви?
   - Нет. Ради церкви я от нее и отказался и  всегда  буду  отказываться.  Я
далеко ушел от нее и никогда к ней не вернусь.
   - Так вот откуда ваша печаль, наконец-то я понял! Дорогой Ральф,  это  не
так дурно, как вам кажется, право. В своей жизни вы  принесете  много  добра
многим людям, и многие люди вас будут любить.  И  та,  кому  отдана  любовь,
заключенная в этой старой благоуханной памятке, никогда  не  будет  обделена
любовью. Ибо вы вместе с розой сохранили и любовь.
   - Я думаю, ей этого не понять.
   - О нет. Если вы так сильно ее любили, значит, она настолько женщина, что
способна это понять. Иначе вы давно бы ее забыли и не хранили бы  так  долго
эту реликвию.
   - Иногда так сильно было во мне