- Да, - сказала Фиа, - замечательно.
   Мало кто теперь ездил ночным почтовым, если можно было  лететь,  и  когда
поезд,  высаживая  на  захолустных  станциях  и  полустанках  по   несколько
пассажиров, больше все второго класса, с пыхтеньем одолел шестьсот  миль  от
Сиднея до Джилли, в нем почти уже никого не осталось.
   Начальник станции был шапочно знаком с миссис Клири, но ему и в голову не
пришло бы первым с  нею  заговорить,  он  только  издали  смотрел,  как  она
спустилась по деревянным ступенькам с  моста,  перекинутого  над  путями,  и
одиноко застыла на перроне. Не молоденькая, а элегантная, подумал он; модное
платье и шляпа, и туфли на высоком каблуке. Еще стройная, и морщин  на  лице
немного для ее возраста; вот что значит богатая фермерша, легко ей  живется,
от легкой жизни женщины не стареют.
   Потому-то и Фрэнк быстрей признал мать в лицо, чем она его, хотя  сердцем
она мгновенно его узнала. Фрэнку было уже пятьдесят два, и  ту  пору,  когда
миновала молодость, и почти все зрелые свои годы он провел вдали от дома.  И
вот он стоит под ярким джиленбоунским солнцем, очень бледный и худой,  почти
костлявый; волосы сильно поредели, лоб залысый; мешковатый костюм  висит  на
сухопаром теле, в котором, несмотря на малый  рост,  еще  угадывается  сила;
красивые руки с длинными пальцами стиснули поля серой фетровой шляпы. Он  не
сутулится и не выглядит больным, но вот стоит,  беспомощно  вертит  в  руках
шляпу и, видно, не ждет, что его встретят, и не знает, что делать дальше.
   Фиа, сдержанная, спокойная, быстро прошла по перрону.
   - Здравствуй, Фрэнк.
   Он поднял глаза, когда-то они сверкали таким живым, жарким огнем.  Теперь
с постаревшего  лица  смотрели  совсем  другие  глаза.  Погасшие,  покорные,
безмерно усталые. Они устремились на Фиону, и странен  стал  этот  взгляд  -
страдальческий, беззащитный, полный мольбы, словно взгляд умирающего.
   - Ох, Фрэнк! - Фиона обняла его, прижала  голову  сына  к  своему  плечу,
укачивая, как маленького. - Ну, ничего, ничего, ничего, -  сказала  она  еще
тише, еще нежней. - Ничего.
 
*** 
 
   Поначалу он сидел  в  машине  молча,  понуро,  но  "роллс-ройс",  набирая
скорость, вырвался из города, и вот уже Фрэнк стал с интересом поглядывать в
окно.
   - С виду тут все по-старому, - прошептал он.
   - Надо полагать. В наших краях время идет медленно. По  гулкому  дощатому
мосту переехали жалкую мутную речонку, она  совсем  обмелела,  между  бурыми
лужицами обнажилась галька на дне, путаница  корней,  по  берегам  клонились
плакучие ивы, кругом на каменистых пустошах повсюду вставали эвкалипты.
   - Баруон, - сказал Франк. - Я и не  думал,  что  когда-нибудь  опять  его
увижу.
   За машиной клубилась туча  пыли,  впереди  по  травянистой,  без  единого
дерева равнине дорога убегала вдаль такая прямая,  будто  ее  прочертили  по
линейке, изучая законы перспективы.
   - Это новая дорога, мама? - Он отчаянно искал, о чем бы можно поговорить,
чтобы все казалось просто и естественно.
   - Да, ее провели от Джилли до Милпаринки сразу после войны.
   - Покрыли бы асфальтом, а то что же, оставили пыль и грязь, как на старом
проселке.
   - А зачем нужен асфальт? Мы тут привыкли глотать пыль, и подумай, во  что
бы это обошлось - уложить такое прочное полотно, чтобы выдержало нашу грязь.
Дорога совсем прямая, никаких петель, подъемы и спуски содержатся в порядке,
и она избавляет нас от тринадцати ворот  из  двадцати  семи.  От  Джилли  до
Главной усадьбы  приходится  проезжать  только  четырнадцать,  и  ты  сейчас
увидишь, что мы с ними сделали, Фрэнк. Теперь  уже  незачем  вылезать  перед
каждыми воротами, открывать и опять закрывать.
   "Роллс-ройс" въехал на пандус перед стальными воротами, и они неторопливо
поднялись; машина проскользнула под этой металлической шторой и едва  успела
отъехать на несколько шагов, штора снова опустилась.
   - Чудеса, да и только! - сказал Фрэнк.
   - Мы первые на всю округу поставили автоматические ворота,  но,  конечно,
только от милпаринкской дороги до  Главной  усадьбы.  Ворота  на  выгонах  и
сейчас надо открывать и закрывать вручную.
   - Наверное, тому умнику-изобретателю до  смерти  надоело  канителиться  с
простыми воротами, вот он и придумал автоматические, а? - усмехнулся Фрэнк.
   Это был первый робкий проблеск оживления, но потом он снова  умолк;  мать
не хотела его торопить и продолжала сосредоточенно  вести  машину.  Миновали
последние ворота, въехали на Главную усадьбу.
   - Я и забыл, как тут хорошо! - ахнул Фрэнк.
   - Это наш дом, - сказала Фиа. - Мы о нем заботимся. Она отвела  машину  к
гаражу, потом они с Фрэнком пошли обратно к дому, он нес свой чемоданчик.
   - Как тебе удобнее, Фрэнк, - хочешь комнату в Большом доме или поселишься
отдельно, в одном из тех, что для гостей? - спросила Фиа.
   - Спасибо, лучше отдельно. - Фрэнк  поднял  на  мать  погасшие  глаза.  -
Приятно, что можно будет побыть одному, - пояснил он. И  никогда  больше  ни
словом не упоминал о том, как ему жилось в тюрьме.
   - Да, я думаю, так тебе будет  лучше,  -  согласилась  Фиа,  идя  впереди
Фрэнка к себе в гостиную. - В Большом  доме  сейчас  полно  народу,  приехал
кардинал, у Дэна и Джастины каникулы,  послезавтра  на  Рождество  приезжают
Людвиг и Энн Мюллеры.
   Фиа потянула шнурок звонка - знак, чтобы подавали чай - и неспешно  пошла
по комнате, зажигая керосиновые лампы.
   - Мюллеры? - переспросил  Фрэнк.  Фиа  как  раз  вывертывала  фитиль;  не
кончив, обернулась, посмотрела на сына.
   - Много времени прошло, Фрэнк. Мюллеры - старые друзья Мэгги. - Прибавила
огня в лампе и села в свое глубокое кресло. - Через час ужин, но сперва мы с
тобой выпьем по чашке чая. За дорогу я  наглоталась  пыли,  совсем  в  горле
пересохло.
   Фрэнк неловко сел на  краешек  обитой  кремовым  шелком  тахты,  почти  с
благоговением оглядел комнату.
   - Все стало совсем не так, как было при тетушке Мэри. Фиа улыбнулась.
   - Надо думать, - сказала она.
   Тут вошла Мэгги, и оказалось, освоиться с тем, что  она  уже  не  малышка
Мэгги, а взрослая женщина, гораздо труднее, чем увидеть, как постарела мать.
Сестра обнимала и  целовала  его,  а  Фрэнк  отвернулся,  съежился  в  своем
мешковатом пиджаке и поверх сестриного плеча  растерянно  смотрел  на  мать;
Фиона ответила взглядом, который говорил: ничего, подожди немного, скоро все
станет проще. А через минуту, когда он все еще искал какие-то слова, которые
можно бы сказать этой  незнакомой  женщине,  вошла  дочь  Мэгги  -  высокая,
худенькая, чопорно села, крупными руками перебирая складки платья,  оглядела
всех по очереди очень светлыми глазами. А ведь она старше, чем  была  Мэгги,
когда он сбежал из дому, подумал Фрэнк.
   Потом вошли кардинал и сын Мэгги - красивый мальчик, лицо спокойное, даже
холодноватое; подошел к сестре и сел подле нее на пол.
   - Ужасно рад вас видеть, Фрэнк. - Кардинал де Брикассар крепко пожал  ему
руку, потом обернулся к Фионе, приподнял левую бровь:
   - Чай? Прекрасная мысль!
   Все вместе, впятером, вошли братья Клири, и вот это  было  тяжко,  они-то
ничего ему не простили. Фрэнк знал, почему: слишком жестокую рану  он  нанес
матери. Но какими словами хоть что-то им объяснить, как рассказать  о  своей
боли и одиночестве, как  просить  прощенья  -  этого  он  не  знал.  И  ведь
по-настоящему важно только одно - мама, а она никогда  не  думала,  что  его
нужно за что-то прощать.
   Не кто-нибудь, а кардинал  де  Брикассар  старался,  чтобы  вечер  прошел
гладко, поддерживал  беседу  за  столом  и  после,  когда  опять  перешли  в
гостиную, с  непринужденностью  истинного  дипломата  болтал  о  пустяках  и
особенно заботился о том, чтобы в общий разговор втянуть и Фрэнка.
   - Я все хотел спросить, Боб, куда  подевались  кролики?  Нор  кругом  без
числа, но я еще не видел ни одного кролика.
   - Кролики все передохли, - сказал Боб.
   - Передохли?
   - Ну да, от  какой-то  штуки,  которая  называется  миксоматоз.  К  сорок
седьмому году  кролики  заодно  с  той  долгой  сушью  нас,  можно  сказать,
прикончили, земля во всей Австралии уже ничего не давала. Хоть караул кричи,
- оживленно продолжал Боб, он рад был поговорить о чем-то таком, что  Фрэнка
не касается.
   Но тут Фрэнк нечаянно еще больше подогрел враждебность брата.
   - А я не знал, что дело уж так плохо, - вставил он и выпрямился на стуле;
он надеялся, что кардинал будет доволен этой крупицей его участия в беседе.
   - Ну, я ничего не преувеличиваю, можешь мне поверить! -  отрезал  Боб:  с
какой стати Фрэнк вмешивается, он-то почем знает?
   - А что же случилось? - поспешно спросил де Брикассар.
   - В Австралийском обществе  научных  и  технических  исследований  вывели
какой-то вирус и в позапрошлом году начали в штате Виктория  опыты,  взялись
заражать кроликов. Ух не знаю, что за штука такая вирус, вроде микробов, что
ли. Этот называется миксоматозный. Сперва зараза не очень  распространилась,
хотя кролики, которые заболели, все передохли. А вот  через  год  после  тех
первых опытов как пошло косить,  думают,  эту  штуку  переносят  москиты,  и
шафран тоже как-то помогает. Ну, и кролики  стали  дохнуть  миллионами,  как
метлой вымело. Редко-редко теперь увидишь больного,  морда  вся  опухшая,  в
каких-то шишках, страх смотреть. Но это было отлично сработано, Ральф, право
слово. Миксоматозом никто больше не заболевает, даже самая близкая  кроличья
родня. Так что великое спасибо ученым, от этой напасти мы избавились.
   Кардинал широко раскрытыми глазами посмотрел на Фрэнка.
   - Представляете, Фрэнк? Нет, вы понимаете, что это значит?
   Несчастный Фрэнк покачал головой. Хоть бы его оставили в покое!
   - Это же бактериологическая война, уничтожение целого вида.  Хотел  бы  я
знать, известно ли остальному миру, что  здесь,  в  Австралии,  между  сорок
девятым и пятьдесят вторым годом,  затеяли  вирусную  войну  и  благополучно
истребили миллиарды населявших эту землю живых созданий. Недурно! Итак,  это
вполне осуществимо.  Уже  не  просто  выдумки  желтой  прессы,  а  открытие,
примененное на  практике.  Теперь  они  могут  преспокойно  похоронить  свои
атомные  и  водородные  бомбы.  Я  понимаю,  от  кроликов  необходимо   было
избавиться, но это великое достижение науки уж наверно не принесет ей славы.
И невозможно без ужаса об этом думать.
   Дэн с самого начала внимательно прислушивался к разговору.
   - Бактериологическая война? - спросил он. - Первый раз слышу. А  что  это
такое, Ральф?
   - Это звучит непривычно, Дэн, но я ватиканский дипломат  и  потому,  увы,
обязан не отставать от таких  словесных  новшеств,  как  "бактериологическая
война". Коротко говоря, это  и  означает  миксоматоз.  Когда  в  лаборатории
выводится микроб, способный  убивать  или  калечить  живые  существа  одного
определенного вида.
   Дэн бессознательно осенил себя крестным знамением и  прижался  к  коленям
Ральфа де Брикассара.
   - Наверно, нам надо помолиться, правда?
   Кардинал  посмотрел  сверху  вниз  на  светловолосую  голову  мальчика  и
улыбнулся.
 
*** 
 
   Если в конце концов Фрэнк как-то приспособился к жизни в Дрохеде, то лишь
благодаря Фионе - наперекор упрямому  недовольству  остальных  сыновей,  она
держалась так, словно  старший  был  в  отлучке  совсем  недолго,  ничем  не
опозорил семью и не доставил матери столько горя. Исподволь,  незаметно  она
отвела ему в Дрохеде место, где ему, видно, и хотелось укрыться, подальше от
братьев; и она не стремилась возродить в нем  былую  пылкость.  Живой  огонь
угас навсегда, мать поняла это с первой же минуты, когда  на  джиленбоунском
перроне он посмотрел ей в глаза. Все сгинуло за те годы,  о  которых  он  не
хотел ей ничего рассказать. Ей оставалось лишь по возможности облегчить  ему
жизнь, а для этого был только  один  верный  путь  -  принимать  теперешнего
Фрэнка так, словно в Дрохеду вернулся все тот же прежний Фрэнк.
   О том, чтобы он работал на выгонах, не  могло  быть  и  речи,  братья  не
желали иметь с ним дела, да и он  издавна  терпеть  не  мог  бродячую  жизнь
овчара. Он любил смотреть на все, что прорастает из земли и цветет, а потому
Фиа поручила ему копаться на клумбах Главной усадьбы и оставила в  покое.  И
мало-помалу братья Клири освоились с тем, что  Фрэнк  вернулся  к  семейному
очагу, и стали понимать, что он вовсе не угрожает, как в былые  времена,  их
благополучию. Ничто вовек не изменит отношения к нему матери - в  тюрьме  ли
Фрэнк, здесь ли, ее любовь все та же. Важно одно:  мать  счастлива,  что  он
здесь, в Дрохеде. А к жизни братьев он касательства не  имеет,  для  них  он
значит не больше и не меньше, чем прежде.
   А меж тем Фиа совсем не радовалась, глядя на Фрэнка, да и как могло  быть
иначе? Каждый день видеть его в доме тоже мучительно, хоть и  по-иному,  чем
мучилась она, когда совсем нельзя было его видеть.  Горько  и  страшно  это,
когда видишь - загублена жизнь, загублен человек. Тот, кто  был  любимым  ее
сыном и, должно быть, выстрадал такое, чего она и вообразить не в силах.
   Однажды, примерно через полгода после возвращения Фрэнка, Мэгги  вошла  в
гостиную и застала мать в кресле у окна - Фиа  смотрела  в  сад,  там  Фрэнк
подрезал розовые кусты.  Она  обернулась  на  звук  шагов,  и  что-то  в  ее
невозмутимом лице пронзило сердце дочери... Мэгги порывисто прижала  руки  к
груди.
   - Ох, мама! - беспомощно прошептала она.
   Фиа посмотрела на нее, покачала головой и улыбнулась.
   - Ничего, Мэгги, ничего.
   - Если бы я хоть что-нибудь могла сделать!
   - А ты можешь. Просто вот так держись и дальше. Я тебе очень  благодарна.
Теперь ты мне союзница.
 
ЧАСТЬ VI 
 
1954 - 1965 
 
ДЭН 
 
Глава 17 
 
   - Так вот, - сказала матери Джастина, - я решила, что буду делать дальше.
   - Я думала, все давно решено. Ты же  собиралась  поступить  в  Сиднейский
университет, заниматься живописью.
   - Ну, это я просто заговаривала тебе зубы, чтобы ты не мешала мне все как
следует обдумать. А теперь мой план окончательный, и я  могу  тебе  сказать,
что и как.
   Мэгги  вскинула  голову  от  работы  (она  вырезала  тесто  для   печенья
формой-елочкой: миссис Смит прихварывала, и  они  с  Джастиной  помогали  на
кухне). Устало, нетерпеливо, беспомощно  посмотрела  она  на  дочь.  Ну  что
поделаешь, если девчонка с таким норовом. Вот  заявит  сейчас,  что  едет  в
Сиднейский бордель изучать на практике профессию шлюхи - и то  ее,  пожалуй,
не отговоришь. Ох уж это милейшее чудовище Джастина, сущая казнь египетская.
   - Говори, говори, я вся обратилась в слух. - И Мэгги опять стала нарезать
елочки из теста.
   - Я буду актрисой.
   - Что? Кем?!
   - Актрисой.
   - Боже милостивый! - Тесто для  печенья  снова  было  забыто.  -  Слушай,
Джастина, я терпеть не могу портить людям настроение и совсем не  хочу  тебя
обижать, но.., ты уверена, что у  тебя  есть  для  этого..,  м-м..,  внешние
данные?
   - Ох, мама! - презрительно уронила Джастина. - Я же не кинозвездой стану,
а актрисой. Я не собираюсь вертеть задом, и щеголять в декольте до  пупа,  и
надувать губки! Я хочу играть по-настоящему, - говорила  она,  накладывая  в
бочонок куски постной говядины для засола. - У  меня  как  будто  достаточно
денег, хватит на время, пока я буду учиться, чему пожелаю, верно?
   - Да, скажи спасибо кардиналу де Брикассару.
   - Значит, все в порядке. Я еду  в  Каллоуденский  театр  Альберта  Джонса
учиться актерскому  мастерству  и  уже  написала  в  Лондон,  в  Королевскую
Академию театрального искусства, попросила занести меня в список кандидатов.
   - Ты уверена, что выбрала правильно, Джасси?
   - Вполне. Я давно это решила. - Последний кусок окаянного мяса скрылся  в
рассоле; Джастина захлопнула крышку. - Все! Надеюсь, больше никогда в  жизни
не увижу ни куска солонины!
   Мэгги подала ей полный противень нарезанного елочками теста.
   - На, сунь,  пожалуйста,  в  духовку.  И  поставь  стрелку  на  четыреста
градусов. Да, признаться,  это  несколько  неожиданно.  Я  думала,  девочки,
которым хочется стать актрисами,  всегда  что-то  такое  изображают,  а  ты,
кажется единственная, никогда никаких ролей не разыгрывала.
   - Ох, мама, опять ты все путаешь, кинозвезда одно дело, актриса -  совсем
другое. Право, ты безнадежна.
   - А разве кинозвезды не актрисы?
   - Самого последнего разбора. Разве что кроме тех, кто начинал  на  сцене.
Ведь и Лоуренс Оливье иногда снимается в кино, Фотография Лоуренса Оливье  с
его автографом давно уже появилась  на  туалетном  столике  Джастины;  Мэгги
считала, что это просто девчоночье  увлечение,  а  впрочем,  как  ей  сейчас
вспомнилось, подумала тогда, что у дочери хотя бы неплохой  вкус.  Подружки,
которых Джастина изредка привозила  в  Дрохеду  погостить,  обычно  хвастали
фотографиями Тэба Хантера и Рори Кэлхоуна.
   - И все-таки я не понимаю. - Мэгги покачала  головой.  -  Ты  -  и  вдруг
актриса! Джастина пожала плечами.
   - Ну, а где еще я могу орать, выть и вопить, если не на сцене? Мне ничего
такого не позволят ни здесь, ни в школе, нигде! А  я  люблю  орать,  выть  и
вопить, черт подери совсем!
   - Но ведь ты так хорошо рисуешь, Джасси! Почему бы тебе и правда не стать
художницей, - настаивала Мэгги.
   Джастина отвернулась от громадной  газовой  печи,  постучала  пальцем  по
баллону.
   - Надо сказать работнику, пускай сменит баллон, газа почти  не  осталось;
хотя на сегодня хватит. - В светлых глазах, устремленных на Мэгги,  сквозила
жалость.  -  Право,  мама,   ты   очень   непрактичная   женщина.   А   ведь
предполагается, что как раз дети, когда выбирают себе профессию, не думают о
практической стороне. Так вот, имей в виду, я не намерена подыхать с  голоду
где-нибудь на чердаке и прославиться только после смерти. Я намерена вкусить
славу, пока жива, и ни в чем не нуждаться. Так что живопись будет для  души,
а сцена - для заработка. Ясно?
   - Но ведь Дрохеда тебе дает немалые деньги! - С отчаяния  Мэгги  нарушила
зарок, который сама же себе дала - что бы ни было, держать язык за зубами. -
Тебе вовсе не пришлось бы  подыхать  с  голоду  где-то  на  чердаке.  Хочешь
заниматься живописью - сделай одолжение. Ничто не мешает.
   Джастина встрепенулась, спросила с живостью:
   - А сколько у меня на счету денег, мама?
   - Больше чем достаточно - если захочешь, можешь  хоть  всю  жизнь  сидеть
сложа руки.
   - Вот скучища! Под конец я бы с утра до ночи только трепалась по телефону
да играла в бридж; по крайней мере матери почти всех  моих  школьных  подруг
больше ничем не занимаются. Я ведь  в  Дрохеде  жить  не  стану,  перееду  в
Сидней. В Сиднее мне куда больше нравится, чем в Дрохеде. - В светлых глазах
блеснула надежда. - А хватит у меня денег на новое лечение электричеством от
веснушек?
   - Да, наверно. А зачем тебе это?
   - Затем, что тогда на меня не страшно будет смотреть.
   - Так ведь, кажется, для актрисы внешность не имеет значения?
   - Перестань, мама. Мне эти веснушки вот как осточертели.
   - И ты решительно не хочешь стать художницей?
   - Еще как  решительно,  благодарю  покорно.  -  Джастина,  пританцовывая,
прошлась по кухне. - Я создана для подмостков, сударыня!
   - А как ты попала в Каллоуденский театр?
   - Меня прослушали.
   - И приняли?!
   - Твоя вера  в  таланты  собственной  дочери  просто  умилительна,  мама.
Конечно, меня приняли! К твоему  сведению,  я  великолепна.  И  когда-нибудь
стану знаменитостью.
   Мэгги развела в миске зеленую глазурь и  начала  осторожно  покрывать  ею
готовое печенье.
   - Для тебя это так важно, Джас? Так хочется славы?
   - Надо думать. - Джастина посыпала сахаром масло, до того размякшее,  что
оно заполнило миску, точно сметана: хотя старую дровяную плиту и сменили  на
газовую, в кухне было очень жарко. - Мое решение твердо  и  непоколебимо,  я
должна прославиться.
   - А замуж ты не собираешься? Джастина презрительно скр