ачит, Фрейд был бы прав? Джастина взяла со стола свои  сигареты,
с улыбкой посмотрела на целлофановую обертку.
   - В каком-то смысле - пожалуй.
   Он быстрым движением ухватил снизу целлофан, сдернул, мгновенье подержал,
потом истинно актерским жестом скомкал  и  кинул  в  пепельницу;  прозрачный
комок зашуршал, зашевелился, расправляясь.
   - С вашего разрешения я хотел бы научить вас, что значит быть женщиной.
   Минуту Джастина молча смотрела, как причудливо корчится  и  выгибается  в
пепельнице смятая прозрачная обертка, потом  чиркнула  спичкой  и  осторожно
подожгла целлофан.
   - Почему бы нет? - спросила она у вспыхнувшего на  мгновенье  огня.  -  В
самом деле, почему бы и нет?
   - Так быть ли тут волшебным  прогулкам  при  луне  и  розам  и  нежным  и
страстным речам, или да будет все  кратко  и  пронзительно,  как  стрела?  -
продекламировал он, прижав руку к сердцу.
   Джастина рассмеялась.
   - Ну что вы, Артур! Я-то надеюсь, что будет скорее длинно и пронзительно.
Только, уж пожалуйста, без луны и роз. Я не создана для нежностей,  меня  от
них тошнит.
   Он посмотрел на нее изумленно и не без грусти покачал головой.
   -  Ох,  Джастина!  Все  на  свете  созданы  для   нежностей,   даже   вы,
бесчувственная весталка. Когда-нибудь вы  в  этом  убедитесь.  Вам  еще  как
захочется этих самых нежностей.
   - Пф-ф! - Она встала. -  Идемте,  Артур,  покончим  с  этим,  пока  я  не
передумала.
   - Как? Прямо сейчас?!
   - А почему же нет? Если у вас не хватает денег на номер в гостинице,  так
у меня полно.
   До отеля "Метрополь" было совсем недалеко; Джастина  непринужденно  взяла
Артура под руку, и они, смеясь, пошли по дремотно тихим улицам. В этот  час,
слишком поздний для тех, кто отправляется ужинать в ресторан, но еще  ранний
для театрального разъезда, на улицах было почти  безлюдно,  лишь  кое-где  -
кучки отпущенных на берег американских матросов да стайки девчонок,  которые
словно бы разглядывают витрины, но целятся на тех же матросов. На  Артура  с
его спутницей никто не  обращал  внимания,  и  это  его  вполне  устраивало.
Оставив Джастину у дверей, он забежал в аптеку и через минуту  вышел,  очень
довольный.
   - Ну вот, все в порядке, моя дорогая.
   - Чем это вы запаслись? "Французскими подарочками"?
   Он поморщился.
   - Боже упаси. Эта гадость отравляет все удовольствие.  Нет,  я  взял  для
тебя пасту. А откуда тебе известно про "французские подарочки"?
   - После семи лет обучения в католическом пансионате?  По-вашему,  мы  там
только и делали, что читали молитвы? -  Джастина  усмехнулась.  -  Делать-то
мало что делали, но говорено было обо всем.
   Мистер и миссис Смит осмотрели  свои  владения,  которые  для  сиднейской
гостиницы тех времен оказались не  так  уж  плохи.  Эпоха  роскошных  отелей
"Хилтон" еще не настала. Номер  был  просторный,  с  великолепным  видом  на
гавань и Сиднейский мост. Без  ванной,  разумеется,  но,  под  стать  прочей
обстановке  -  мастодонтом  в  викторианском  стиле,  -  имелся   громоздкий
мраморный умывальник с кувшином и тазом.
   - Ну, а теперь что я должна делать?  -  спросила  Джастина  и  раздернула
занавески. - Красивый вид, правда?
   - Красивый. А что делать.., ну, конечно, снять с себя лишнее.
   - Только лишнее? - ехидно спросила Джастина. Он вздохнул.
   - Скинь все! Надо чувствовать другого всей кожей. Быстро, аккуратно,  без
малейшей застенчивости Джастина разделась, подошла к кровати  и  раскинулась
на ней.
   - Так, Артур?
   - О Боже милостивый! -  выдохнул  он,  тщательно  складывая  брюки:  жена
всегда проверяла, не помяты ли они.
   - А что? В чем дело?
   - Вот что значит настоящая рыжая девчонка.
   - А вы думали, на мне красные перья?
   - Перестань острить, детка, сейчас  это  совсем  некстати.  -  Он  втянул
живот, повернулся, молодцевато подошел и, пристроясь рядом,  принялся  умело
осыпать короткими поцелуями щеку Джастины, шею, левую грудь. -  М-мм,  какая
ты приятная. - Он обнял ее. - Вот так! Приятно, а?
   - Да, пожалуй. Да, очень даже приятно. И  наступило  молчание,  слышались
только поцелуи да  изредка  невнятный  шепот.  В  ногах  кровати  возвышался
старомодный   туалетный   столик,   какой-то   эротически   настроенный   их
предшественник наклонил зеркало так, что в  нем  отражалась  арена  любовных
битв.
   - Погаси свет, Артур.
   - Нет-нет, моя прелесть! Урок номер один: в любви  нет  таких  поворотов,
которые не выносили бы света.
   Умело ее подготовив, Артур приступил  к  главному.  Джастина  не  ощутила
особого неудобства - немного больно и никаких таких  восторгов,  а  впрочем,
какое-то ласково снисходительное чувство;  поверх  плеча  Артура  взгляд  ее
уперся в зеркало в ногах кровати... Зрелище оказалось презабавное.
   Она взглянула раз, другой. Порывисто  прижала  к  губам  кулак,  закусила
костяшки пальцев, как-то захлебнулась стоном.
   - Ну-ну, ничего, моя прелесть! Все  позади,  теперь  уже  не  может  быть
слишком больно, - шепнул Артур.
   Грудь ее судорожно сотрясалась, словно от рыданий; он  обнял  ее  крепче,
невнятно забормотал какие-то ласковые слова.
   Вдруг Джастина откинула голову, жалобно простонала и закатилась  громким,
заливистым,  неудержимым  смехом.  И  чем  бессильней  злился   растерянный,
взбешенный Артур, тем отчаянней она хохотала,  хохотала  до  слез  и  только
слабо показывала пальцем на зеркало в ногах кровати. Все тело ее содрогалось
- но, увы, несколько по-иному, чем предвкушал злосчастный Артур.
 
*** 
 
   Во многих отношениях Джастина была гораздо ближе Дэну, чем мать,  но  то,
что оба они чувствовали к матери,  оставалось  само  по  себе.  Чувство  это
нисколько не мешало и не противоречило тому, что связывало брата  и  сестру.
То, другое, соединило их очень рано и прочно и с годами только крепло. Когда
Мэгги освободилась наконец от работы на выгонах, которая годами не давала ей
ни отдыха ни срока, дети уже  подросли  настолько,  что  учились  писать  за
кухонным столом миссис  Смит,  а  поддержку  и  утешение  навсегда  привыкли
находить друг в друге.
   Характеры у них были очень разные, но немало общих вкусов и  склонностей,
а когда они во вкусах расходились, то  относились  к  этому  терпимо:  чутье
подсказывало уважать странности другого и даже ценить несходство, иначе друг
с другом стало бы, пожалуй, скучновато. Они отлично изучили друг друга.  Для
Джастины было естественно осуждать изъяны в других и не замечать их в  себе,
для Дэна же естественно понимать  и  прощать  чужие  изъяны,  но  беспощадно
судить свои. Джастина в себе  ощущала  непобедимую  силу,  Дэн  себя  считал
безнадежно слабым.
   И каким-то образом из всего этого родилась едва ли не  идеальная  дружба,
та,  для  которой  нет  на  свете  невозможного.  Но  Джастина   была   куда
разговорчивей, а потому Дэн узнавал про нее и про ее чувства гораздо больше,
чем она - про него. В нравственном  смысле  она  была  подчас  туповата,  не
признавала ничего святого, и Дэн  считал,  что  должен  пробудить  в  сестре
дремлющую совесть. А  потому  он  кротко  выслушивал  все,  что  бы  она  ни
говорила, с нежностью и состраданием, которые злили  бы  Джастину  безмерно,
подозревай она о них. Но она ничего такого не подозревала;  она  выкладывала
терпеливому  слушателю  решительно  все  с  тех  давних  пор,  когда   малыш
только-только научился слушать и что-то понимать.
   - Угадай, чем я занималась  вчера  вечером?  -  спросила  она,  заботливо
поправляя широкополую соломенную шляпу, чтобы лицо и шея оставались в тени.
   - В первый раз выступала в главной роли? - сказал Дэн.
   - Балда! Неужели я тебя не позвала бы, чтоб ты посмотрел! Отгадывай еще.
   - Изловчилась наконец - не дала Бобби поколотить Билли?
   - Холодно, холодно.
   Дэн пожал плечами, ему уже немного надоело.
   - Понятия не имею.
   Они сидели на траве в церковном саду, под сенью исполинского  готического
Храма пресвятой девы. Дэн по телефону предупредил сестру, что будет  слушать
какую-то особенную службу - не придет ли Джастина к  храму  немного  раньше,
они  бы  повидались?  Джастина,  конечно,  согласилась,  ей   не   терпелось
рассказать о своем приключении.
   Дэн учился в Ривервью-колледже последний  год,  до  окончания  оставалось
совсем недолго; он был теперь староста школы, капитан крикетной  команды,  и
регби, и теннисной, и по ручному  мячу.  И  вдобавок  еще  первый  ученик  в
классе. Ему минуло семнадцать, рост -  шесть  футов  и  два  дюйма,  звонкий
мальчишеский голос давно перешел в баритон, и при этом Дэн счастливо избежал
напастей переходного возраста: ни прыщей,  ни  неуклюжести,  ни  выпирающего
кадыка. Пушок на щеках такой светлый, что бриться еще не обязательно,  но  в
остальном это уже не мальчишка, а взрослый юноша. Только по форменной одежде
и узнаешь, что он еще школьник.
   День выдался солнечный. Дэн снял соломенную шляпу, растянулся  на  траве;
Джастина, сидя рядом, согнулась, обхватила колени руками,  из  страха  перед
веснушками надо прятать от солнца каждый клочок обнаженной кожи. Дэн  лениво
приоткрыл один синий глаз, поглядел на сестру.
   - Чем же ты вчера вечером занималась, Джас?
   - Потеряла свою девственность. По крайней мере, так я думаю.
   Оба глаза широко раскрылись.
   - Вот балда!
   - Пф-ф! И давно пора. Ну как я стану хорошей актрисой,  если  понятия  не
имею, что происходит между мужчиной и женщиной?
   - Надо бы поберечь себя для того, за кого ты выйдешь замуж.
   Джастина досадливо сморщилась.
   - Ты какое-то ископаемое, Дэн, иногда просто неловко  слушать.  Может,  с
тем, за кого я выйду замуж, я встречусь только в сорок лет? А до тех пор что
прикажешь делать? Замариновать себя, что ли?  Ты  что  же,  сам  собираешься
хранить невинность до женитьбы?
   - Вряд ли я когда-нибудь женюсь.
   - Ну и я вряд ли выйду замуж. И что тогда? Перевязать невинность  голубой
ленточкой и запрятать в сундук с приданым, которого у меня вовсе и нет? Я не
желаю до самой смерти только гадать, что да как.
   Дэн широко улыбнулся.
   - Ну, теперь тебе уже не  придется  гадать.  Он  перевернулся  на  живот,
подпер подбородок ладонью и внимательно посмотрел на  сестру,  лицо  у  него
стало кроткое, озабоченное.
   - И как, ничего? Или ужасно? Очень было противно? Губы ее  дрогнули,  она
чуть помолчала, вспоминая.
   - Нет, совсем не противно. Да и не ужасно. Но, право, не понимаю,  почему
все так захлебываются от восторга. Довольно приятно, и не более того. А ведь
я  не  кинулась  к  первому  встречному,  выбрала  с  толком  -   он   очень
привлекательный и далеко не мальчишка, человек с опытом.
   Дэн вздохнул.
   - Ты и правда балда, Джастина. Мне куда спокойней  было  бы,  если  б  ты
сказала: "С виду он не бог весть что, но мы познакомились,  и  я  просто  не
устояла". Я даже могу понять, что ты не хочешь ждать замужества, но все-таки
этого надо захотеть потому, что тебя потянуло к человеку, Джас. А не  просто
чтобы попробовать, как это делается. Не  удивительно,  что  ты  не  получила
никакой радости.
   Веселое торжество слиняло с лица Джастины.
   - О, черт тебя побери, ты все испортил, теперь я и правда  чувствую  себя
ужасно. Если б я тебя не знала, я бы подумала, ты  хочешь  втоптать  меня  в
грязь.., ну, не меня, так мои теории.
   - Но ты меня знаешь, правда? Никогда я не стану втаптывать тебя в  грязь,
но рассуждаешь ты иногда просто по-дурацки, глупей некуда. - И Дэн  докончил
медленно, торжественно:
   - Я - голос твоей совести, Джастина О'Нил.
   - Вот это верно, балда. - Забыв, что надо прятаться от  солнца,  Джастина
откинулась на траву рядом с братом, так,  чтобы  он  не  видел  ее  лица.  -
Слушай, ты ведь понимаешь, почему я это сделала. Правда?
   - Ох, Джасси, - начал он с  грустью,  но  она  не  дала  ему  договорить,
перебила горячо, сердито:
   - Я никогда, никогда, никогда никого не полюблю! Только попробуй полюбить
человека - и он тебя убивает. Только почувствуй, что  без  кого-то  жить  не
можешь, - и он тебя убивает. Говорю тебе, в этом люди все одинаковы!
   Его всегда мучило, что она чувствует - судьба обделила ее любовью, мучило
тем сильней, что он знал - это из-за него. Если можно назвать какую-то самую
вескую причину, по которой сестра  так  много  для  него  значила,  главным,
наверно, было одно - ее любовь к нему ни разу, ни  на  миг  не  омрачили  ни
зависть, ни ревность. Дэн жестоко страдал: его-то любят все, он - средоточие
Дрохеды, а Джастина где-то в стороне, в  тени.  Сколько  он  молился,  чтобы
стало по-другому, но  молитвы  ничего  не  меняли.  Вера  его  от  этого  не
уменьшалась, только еще острей стало  сознание,  что  придется  когда-нибудь
заплатить за эту любовь, так щедро изливаемую на него в ущерб Джастине.  Она
держалась молодцом, она даже сама себя убедила, будто ей и так хорошо  -  на
отшибе, в тени, но Дэн чувствовал, как ей больно.  Он  знал.  В  ней  очень,
очень  многое  достойно  любви,  а  в  нем  -  так  мало.  Безнадежно   было
доискиваться иных причин, и Дэн решил: львиная доля дается ему за то, что он
красивый и куда покладистей, легче ладит с матерью и со всеми в  Дрохеде.  И
еще потому, что он мужчина. От него почти ничего не ускользало - разве  лишь
то, чего  он  просто  не  мог  знать;  никогда  и  никому  Джастина  так  не
доверялась, за всю жизнь никто больше не стал ей  так  душевно  близок.  Да,
мама значит для нее много больше, чем она признается самой себе.
   Но я все искуплю, думал Дэн. Я-то ничем не обделен. Надо  как-то  за  это
заплатить, как-то ей все возместить.
   Он нечаянно глянул на часы, гибким движением поднялся; как ни огромен его
долг сестре, еще больше долг перед Богом.
   - Мне пора, Джас.
   - Уж эта твоя паршивая церковь! Перерастешь ты когда-нибудь эту  дурацкую
игру?
   - Надеюсь, что нет.
   - Когда мы теперь увидимся?
   - Ну, сегодня пятница, так что как всегда - завтра в одиннадцать здесь.
   - Ладно. Будь паинькой.
   Он уже надел соломенную шляпу и зашагал прочь, но, услышав эти  слова,  с
улыбкой обернулся:
   - Да разве я не паинька? Джастина весело улыбнулась в ответ:
   - Ну что ты! Ты сказочно хорош, таких на свете не  бывает!  Это  я  вечно
что-нибудь да натворю. До завтра!
   Громадные двери храма  Пресвятой  девы  обиты  были  красной  кожей;  Дэн
неслышно отворил одну и проскользнул внутрь. Можно бы и еще несколько  минут
побыть с Джастиной, но Дэн любил приходить в церковь пораньше, пока  ее  еще
не заполнили молящиеся и не перекатываются по ней вздохи и кашель,  шуршанье
одежды и шепот. Насколько лучше одному. Только ризничий  зажигает  свечи  на
главном алтаре - диакон, сразу безошибочно определил Дэн.  Преклонил  колена
перед алтарем, перекрестился и тихо прошел между скамьями.
   Он опустился на колени, оперся лбом на сложенные руки и  отдался  течению
мыслей. То  не  была  осознанная  молитва,  просто  весь  он  слился  с  тем
неуловимым и, однако, явственно, осязаемо ощутимым, несказанным,  священным,
чем, казалось ему, напоен здесь самый воздух. Будто  он,  Дэн,  обратился  в
огонек одной из  маленьких  лампад,  что  трепещут  за  красным  стеклом  и,
кажется,  вот-вот  погаснут,  но,  поддерживаемые   немногими   живительными
каплями, неустанно излучают далеко в сумрак свой малый, но надежный свет.  В
церкви Дэну всегда становилось покойно, он растворялся в тишине,  забывал  о
своем человеческом "я". Только в церкви он на месте и не в разладе  с  самим
собой и его оставляет боль. Ресницы его опустились, он закрыл глаза.
   С галереи, от органа, послышалось шарканье ног, шумно  вздохнули  мехи  -
готовился к своей работе органист. Мальчики из хора собирались заранее, надо
было еще раз  прорепетировать  перед  началом.  Предстояла,  как  всегда  по
пятницам,  лишь  обычная  дневная  служба,   но   отправлял   ее   один   из
преподавателей Ривервью-колледжа, он дружен был с Дэном,  и  Дэн  хотел  его
послушать.
   Орган  выдохнул  несколько  мощных  аккордов,  потом,  все  тише,   тише,
зазвучали переливы аккомпанемента, и в сумрак, под каменное кружево  сводов,
взлетел одинокий детский голос, слабый, высокий, нежный, голос  бесконечной,
неземной чистоты - те немногие, кто был  сейчас  в  огромном  пустом  храме,
невольно закрыли глаза, скорбя об утраченной чистоте, о невинности,  которая
уже не вернется.
 
   Panis angelicus,
   Fit panis hominum,
   Dat panis coelicus
   Figuris terminum,
   O res mirabilis,
   Manducat Dominus
   Pauper, pauper,
   Servus et humilis...
 
   Хлеб ангелов, небесный хлеб, о чудо. Из пучины скорбей взываю к  тебе,  о
Господи, услышь меня! Приклони слух твой,  внемли  моей  мольбе.  Не  оставь
меня, Господи, не оставь  меня.  Ибо  ты  мой  владыка  и  повелитель,  а  я
смиренный твой слуга. В глазах твоих возвышает одна лишь добродетель. Ты  не
смотришь, красивы или уродливы лицом твои слуги. Для тебя  важно  одно  лишь
сердце. Только в тебе исцеление, только в тебе я обретаю покой.
   Одиноко мне, Господи. Молю тебя, да кончится  скорей  жизнь,  потому  что
жизнь - это боль. Никто не понимает, что  мне,  так  щедро  одаренному,  так
мучительно больно жить. Но ты понимаешь, и только твое утешение поддерживает
меня. Чего бы ни спросил ты с меня, Господи, я все отдам, ибо люблю тебя.  И
если могу о чем-то просить тебя, прошу лишь об одном  -  все  иное  позабыть
навеки, в тебе обрести забвение...
   - Что ты притихла, мама? - спросил Дэн. - О чем задумалась? О Дрохеде?
   - Нет, - сонно отозвалась Мэгги. - О том, что  я  старею.  Сегодня  утром
нашла у себя с полдюжины седых волос, и кости ноют.
   - Ты никогда не будешь старая, мама, - спокойно заверил Дэн.
   - Хорошо бы, если б так, милый, только, к сожалению, ты ошибаешься.  Меня
стало тянуть сюда, к воде, а это верный признак старости.
   Они лежали под теплым зимним солнцем на траве у Водоема, на  разостланных
полотенцах. У дальнего  края  широкой  чаши  вода  шумела,  бурлила,  кипела
ключом, от нее шел едкий  запах  серы  и  понемногу  слабел,  растворялся  в
воздухе. Плавать здесь, в пруду - зимой  это  было  одно  из  самых  больших
наслаждений. Все хвори и немощи надвигающейся старости  как  рукой  снимает,
подумала Мэгги, повернулась,  легла  на  спину,  головою  в  тень  огромного
поваленного ствола, на котором давным-давно  сидела  она  с  отцом  Ральфом.
Очень давно это было; не удалось пробудить  в  себе  хотя  бы  самый  слабый
отзвук того, что уж наверно чувствовала она, когда Ральф ее поцеловал.
   Она услышала, что Дэн встает, и открыла глаза. Он всегда был  ее  крошка,
милый, прелестный малыш; с гордостью следила она, как он растет и  меняется,
но все перемены, день ото дня более заметные признаки зрелости  виделись  ей
сквозь прежний облик все того же ее собственного смеющегося малыша. Ни  разу
еще ей не приходило в голову,  что  он  во  всех  отношениях  уже  давно  не
ребенок.
   И лишь сейчас, когда он стоял перед нею во весь рост  в  одних  купальных
трусах, на фоне яркого неба, она вдруг поняла.
   Боже правый, все кончилось! И детство,  и  отрочество.  Он  взрослый,  он
мужчина. Гордость, досада,  затаенное  истинно  женское  умиление,  пугающее
сознание какой-то неминуемой беды, гнев, восхищение, печаль - все это и  еще
много чего ощутила Мэгги, глядя на сына. Страшно  это  -  породить  мужчину,
много страшней породить его таким. Таким  поразительно  мужественным,  таким
поразительно красивым.
   Вылитый Ральф де Брикассар, и что-то  от  нее  тоже.  Как  могла  она  не
ощутить волнения, узнав в этом еще очень юном  теле  другое,  с  которым  ее
соединяли  когда-то  любовные  объятия?  Она   закрыла   глаза,   смутилась,
обозлилась на себя за то, что увидела в сыне мужчину. Неужели  и  он  теперь
видит в ней женщину, или она для  него  по-прежнему  всего  лишь  загадочный
символ - мама?
   О, черт его возьми, черт возьми! Как он смел стать взрослым?
   Она опять открыла глаза и в