ее жизнь так и пройдет понапрасну,
и это будет слишком обидно.
   Он не сказал ни слова не правды; безошибочным  чутьем  архиепископ  сразу
это распознал. Хотя он был всего тремя годами старше своего  секретаря,  его
духовная карьера  не  страдала  от  помех  и  перерывов,  как  у  Ральфа  де
Брикассара, и во многих отношениях он себя чувствовал безмерно старым, таким
старым Ральф не станет никогда; если очень рано тобою завладел Ватикан, он в
каком-то смысле подтачивает твои жизненные силы, а в Ральфе  жизненные  силы
бьют через край.
   Все еще настороженный, хотя и  несколько  успокоенный,  прелат  продолжал
присматриваться к секретарю и вновь занялся увлекательной игрой, разгадывая,
что же движет  Ральфом  де  Брикассаром.  Поначалу  он  не  сомневался,  что
обнаружит в этом человеке не одну, так другую чисто плотскую слабость. Такой
изумительный красавец с  такой  великолепной  фигурой  не  мог  не  вызывать
множества желаний, едва ли возможно о них не  ведать  и  сохранять  чистоту.
Постепенно архиепископ убедился, что был наполовину  прав:  неведением  отец
Ральф безусловно не страдает, и однако, в чистоте его  нет  сомнений.  Стало
быть, чего бы он ни жаждал, влекут его не плотские утехи.  Прелат  сталкивал
его с искусными и неотразимыми гомосексуалистами - быть может, его  слабость
в этом? - но напрасно. Следил за ним,  когда  тот  бывал  в  обществе  самых
прекрасных женщин, - но напрасно. Ни проблеска страсти или хотя бы интереса,
а ведь он никак не мог в те минуты  подозревать,  что  за  ним  следят.  Ибо
архиепископ далеко не всегда  следил  собственными  глазами,  а  соглядатаев
подыскивал не через секретаря.
   И он начал думать, что слабость отца Ральфа - в честолюбии, слишком  горд
этот пастырь своим саном; такие грани личности прелат понимал, он и  сам  не
чужд  был  честолюбия.  Как  все  великие   и   навеки   себя   утверждающие
установления, католическая церковь всегда  найдет  место  и  применение  для
человека честолюбивого. По слухам, преподобный  Ральф  обманом  лишил  семью
Клири,  которую  он  якобы  так  нежно  любит,  львиной  доли  ее  законного
наследства. Если это верно, человека с такими способностями нельзя упускать.
А как вспыхнули эти великолепные синие глаза при упоминании о Риме! Пожалуй,
пора попробовать еще и другой  ход...  И  прелат  словно  бы  лениво  двинул
словесную пешку, но глаза его смотрели из-под тяжелых век зорко, испытующе.
   - Пока вы были в отъезде, Ральф, я получил известия из Ватикана, - сказал
он и слегка отстранил лежащую на коленях кошку. - Ты слишком эгоистична, моя
Царица Савская, у меня затекли ноги.
   - Вот как? -  отозвался  отец  Ральф;  он  обмяк  в  кресле,  глаза  сами
закрывались от усталости.
   - Да, вы можете пойти лечь, но  сначала  послушайте  новость.  Недавно  я
послал его святейшеству Папе личное и секретное  письмо  и  сегодня  получил
ответ от моего друга кардинала Монтеверди.., любопытно,  не  потомок  ли  он
композитора эпохи Возрождения? Почему-то при встрече я  всегда  забываю  его
спросить. Да ну же. Царица Савская, неужели от удовольствия непременно  надо
впиваться в меня когтями?
   - Я вас слушаю, ваше высокопреосвященство, я еще не заснул, -  с  улыбкой
заметил отец Ральф. - Не удивительно, что вы так любите  кошек.  Вы  и  сами
развлекаетесь по-кошачьи, играя своей жертвой. - Он прищелкнул пальцами:
   - Поди сюда, киса, оставь его! Он недобрый!
   Кошка мигом соскочила  с  колен,  обтянутых  лиловой  сутаной,  осторожно
прыгнула на колени де Брикассара и замерла,  подергивая  хвостом,  изумленно
принюхалась: непривычно пахло лошадью и дорожной грязью. Синие глаза  Ральфа
улыбались навстречу карим глазам прелата - и те  и  другие  смотрели  из-под
полуопущенных век зорко, настороженно.
   - Как вам это удается? - настойчиво спросил архиепископ. - Кошки  никогда
не идут ни на чей зов, а моя Царица Савская идет к  вам,  как  будто  вы  ей
предлагаете икру и валерьянку. Неблагодарное животное.
   - Я жду, ваше высокопреосвященство.
   - И наказываете меня за ожидание, отнимая мою кошку. Ладно, вы  выиграли,
сдаюсь. Случалось вам когда-нибудь проигрывать?  Это  очень  интересно.  Так
вот, вас надо поздравить, дорогой мой Ральф. Вам предстоит  носить  митру  и
ризы, и вас будут величать владыкой епископом де Брикассаром.
   К великому удовольствию прелата, синие глаза его собеседника распахнулись
во всю ширь. На сей раз отец Ральф и не пытался скрывать  и  таить  истинные
свои чувства. Он так и сиял от радости.
 
ЧАСТЬ IV 
 
1933 - 1938 
 
ЛЮК 
 
Глава 10 
 
   Поразительно, как быстро земля залечивает раны; уже через  неделю  сквозь
слой липкой грязи пробились тонкие зеленые  травинки,  а  через  два  месяца
зазеленели первой листвой обожженные деревья. Потому-то стойки  и  выносливы
люди на этой земле  -  она  не  позволяет  им  быть  иными;  малодушные,  не
обладающие неистовым, непреклонным упорством, недолго продержатся на Великом
Северо-Западе. Но пройдут годы и годы, прежде чем  сгладятся  шрамы.  Многие
слои коры нарастут и отпадут клочьями, прежде чем  стволы  эвкалиптов  снова
обретут прежний цвет, белый, серый или красный, а  какая-то  часть  деревьев
так и не воспрянет, они навсегда останутся черными, мертвыми.  И  еще  много
лет на равнинах там и сям будут медленно рассыпаться их скелеты;  под  слоем
пыли, под топочущими копытцами их вберет  в  себя  покров  земли,  сотканный
временем. И надолго остались  ведущие  на  запад  глубокие  колеи,  которыми
прорезали размокшую почву Дрохеды края самодельного  катафалка,  -  путники,
знающие о том, что здесь случилось, показывали эти  следы  другим  путникам,
кто ничего не знал, и понемногу вплели эту скорбную повесть в другие легенды
черноземной равнины.
   Пожар уничтожил примерно пятую долю дрохедских пастбищ  и  двадцать  пять
тысяч овец - сущая безделица для хозяйства, где в недавние хорошие годы овец
было до ста двадцати пяти тысяч. Как бы ни относились к стихийному  бедствию
те, кого оно коснулось, сетовать на коварство судьбы или на гнев  божий  нет
ни малейшего смысла. Остается одно - списать убытки и начать все сначала. Уж
конечно, это не в первый раз и, уж конечно, как все прекрасно понимают, не в
последний.
   А все же нестерпимо больно было видеть весной дрохедские  сады  бурыми  и
голыми. Щедрые запасы воды в цистернах Майкла Карсона  помогли  им  пережить
засуху, но пожар  ничто  не  пережило.  Даже  глициния  не  расцвела:  когда
нагрянул  огонь,  гроздья  ее  нежных,  едва  набухающих  бутонов  старчески
сморщились. Розы высохли, анютины глазки погибли, молодые побеги  обратились
в бурую солому, фуксия в тенистых  уголках  безнадежно  сникла,  подмаренник
увял, у засохшего душистого горошка не было никакого аромата. Запасы воды  в
цистернах, истощенные во время  пожара,  затем  пополнил  ливень,  и  теперь
обитатели Дрохеды каждую минуту,  которая  могла  бы  показаться  свободной,
помогали старику Тому воскресить сад.
   Боб решил по примеру отца не скупиться в Дрохеде на рабочие руки и  нанял
еще трех овчаров; прежде Мэри Карсон  вела  другую  политику  -  не  держала
постоянных работников, кроме семейства Клири, а на  горячую  пору  подсчета,
окота и стрижки нанимала временных; но Пэдди  рассудил,  что  люди  работают
лучше, когда уверены в завтрашнем дне, а в  конечном  счете  разницы  особой
нет. Почти  все  овчары  по  природе  своей  непоседы,  перекати-поле  и  не
застревают подолгу на одном месте.
   В новых домах, поставленных дальше  от  реки,  поселились  люди  женатые;
старик Том жил теперь в новеньком трехкомнатном домике под перечным  деревом
за конным двором и всякий раз, входя под собственную крышу,  ликовал  вслух.
На попечении Мэгги по-прежнему оставались несколько ближних выгонов, ее мать
по-прежнему ведала всеми счетами.
   Фиа  взяла  на  себя  и  обязанность,  что  лежала  прежде  на  Пэдди,  -
переписываться с епископом Ральфом и, верная себе, сообщала ему  только  то,
что относилось к делам имения. У Мэгги прямо руки чесались - схватить бы его
письмо, впитать каждое слово, но Фиа, внимательнейшим образом  прочитав  эти
письма, всякий раз тотчас прятала  их  под  замок.  Теперь,  когда  Пэдди  и
Стюарта не стало, к ней  просто  невозможно  было  подступиться.  А  что  до
Мэгги.., едва епископ Ральф уехал, Фиа начисто  забыла  свое  обещание.  Все
приглашения на танцы и вечера Мэгги учтиво отклоняла, и мать, зная об  этом,
ни разу ее не упрекнула, не сказала, что ей  следует  поехать.  Лайем  О'Рок
хватался за любой предлог, лишь бы заглянуть в Дрохеду; Инек Дэвис постоянно
звонил по телефону, звонили и Коннор Кармайкл, и Аластер Маккуин.  Но  Мэгги
со всеми была суха, невнимательна, и под конец они отчаялись пробудить в ней
хоть какой-то интерес.
   Лето было дождливое, но дожди шли не подолгу и  наводнением  не  грозили,
только грязь повсюду не просыхала, и река  Баруон-Дарлинг  текла  на  тысячу
миль полноводная, глубокая и широкая. Настала зима, но  и  теперь  время  от
времени выпадали дожди и с ветром налетала темной пеленой не пыль, но  вода.
И поток бродячего люда, хлынувший на  большую  дорогу  из-за  экономического
кризиса, иссяк, потому что в дождливые месяцы тащиться  на  своих  двоих  по
раскисшему чернозему - адская мука, да еще к  сырости  прибавился  холод,  и
среди тех, кто не находил на ночь теплого крова,  свирепствовало  воспаление
легких.
   Боб тревожился - если так пойдет дальше, у овец загниют копыта; мериносам
вредно без конца ходить по сырости, неминуемо начнется эта копытная гниль. И
стричь будет невозможно, ни один стригаль не прикоснется к мокрой шерсти,  а
если земля не просохнет ко  времени  окота,  множество  новорожденных  ягнят
погибнет от сырости и холода.
 
*** 
 
   Зазвонил телефон  -  два  длинных,  один  короткий,  условный  вызов  для
Дрохеды; Фиа сняла трубку, обернулась:
   - Боб, тебя.
   -  Привет,  Джимми,  Боб  слушает...  Ага,  ладно...  Вот   это   хорошо!
Рекомендации есть?.. Ладно, пошли его ко мне... Ладно, коли он уж так хорош,
скажи ему, наверно для него найдется работа, только сперва  я  сам  на  него
погляжу; не люблю котов в мешке, мало ли какие  там  рекомендации...  Ладно,
спасибо. Счастливо.
   Боб снова сел.
   - К нам едет новый овчар, Джимми говорит - парень  первый  сорт.  Работал
раньше в Западном Квинсленде - не то в Лонгриче, не то в Чарлвилле. И  гурты
тоже  перегонял.  Хорошие  рекомендации.  Все  в  полном  порядке.  В  седле
держаться умеет, объезжал лошадей. Был раньше стригалем, говорит Джимми,  да
еще каким, успевал обработать двести пятьдесят штук  в  день.  Вот  это  мне
что-то подозрительно. С какой стати классному  стригалю  идти  на  жалованье
простого овчара? Чтоб классный стригаль променял колеса на седло  -  это  не
часто встретишь. Хотя нам такая подмога на выгонах не помешает, верно?
   С годами Боб стал говорить все медлительней и протяжней, на австралийский
лад,  зато  тратит  меньше  слов.  Ему  уже  под  тридцать,  и,  к  немалому
разочарованию  Мэгги,  незаметно,  чтобы  он  поддался  чарам   какой-нибудь
подходящей девицы из тех, кого встречает  на  празднествах  и  вечерах,  где
братьям Клири надо приличия ради  хоть  изредка  появляться.  Он  мучительно
застенчив, да к тому же по уши влюблен в Дрохеду  и,  видно,  этой  любви  к
земле  и  хозяйству  предпочитает  отдаваться  безраздельно.  Джек  и  Хьюги
постепенно становятся неотличимы от старшего брата; когда они сидят рядом на
одной из жестких мраморных скамей - больше этого они себе  разнежиться  дома
не позволят, - их  можно  принять  за  близнецов-тройняшек.  Кажется,  им  и
вправду милее ночлег на выгонах, под открытым небом,  а  если  уж  случилось
заночевать дома, они растягиваются у себя в спальнях на полу, будто  боятся,
что мягкая постель сделает их мямлями.  Солнце,  ветер  и  сушь  не  слишком
равномерно окрасили  их  светлую,  осыпанную  веснушками  кожу  под  красное
дерево, и тем ясней светятся на их лицах бледно-голубые спокойные глаза,  от
уголков которых к вискам бегут глубокие морщины -  признак,  что  глаза  эти
постоянно смотрят вдаль, в бескрайний разлив изжелта-серебристых трав. Почти
невозможно понять, сколько братьям лет, кто из них моложе и  кто  старше.  У
всех троих - в отца - простые добрые лица и римские носы, но сложены сыновья
лучше: долгие годы работы стригалем согнули спину Пэдди и руки у него  стали
непомерно  длинными.   А   тела   сыновей   сделала   худощавыми,   гибкими,
непринужденно красивыми постоянная езда верхом. Но  к  женщинам,  к  удобной
легкой жизни и удовольствиям их не тянет.
   - Этот новый работник женат? - спросила Фиа, проводя  красными  чернилами
по линейке ровную черту за чертой.
   - Не знаю, не спросил. Завтра приедет - узнаю.
   - Как он к нам доберется?
   - Джимми подвезет, нам  с  Джимми  надо  потолковать  насчет  тех  старых
валухов на Тэнкстендском выгоне.
   - Что ж, будем надеяться, что он у нас немного поработает. Если не женат,
наверно, и месяца не продержится на одном месте. Жалкие люди эти овчары.
   Джиме и Пэтси все еще жили в  пансионе  Ривервью,  но  клялись,  что  дня
лишнего не останутся в школе, пусть им только исполнится четырнадцать, тогда
по закону можно покончить с ученьем. Они рвались  работать  на  пастбищах  с
Бобом, Джеком и Хьюги, тогда в Дрохеде снова можно будет  хозяйничать  своей
семьей, а посторонние пускай приходят и уходят, когда  им  угодно.  Близнецы
тоже разделяли присущую всем Клири страсть к чтению, но школа  им  от  этого
ничуть не стала милее - книгу можно брать с собой в седельной  сумке  или  в
кармане куртки, и читать ее в полдень в тени под вилгой куда приятнее, чем в
стенах иезуитского колледжа. Мальчиков с самого начала тяготила  непривычная
жизнь в пансионе. Их ничуть не радовали светлые классы с  огромными  окнами,
просторные зеленые площадки для игр, пышные сады и удобства городской жизни,
не радовал и сам Сидней с  его  музеями,  концертными  залами  и  картинными
галереями. Они свели дружбу с другими сыновьями фермеров-скотоводов и в часы
досуга мечтали о доме и хвастали необъятностью и великолепием Дрохеды  перед
почтительно-восторженными, но чуждыми сомнений слушателями  -  к  западу  от
Баррен Джанкшен не было человека, до кого не дошла бы слава Дрохеды.
   Мэгги впервые увидела нового овчара чуть ли не через месяц. Его имя - Люк
О'Нил - было, как полагается, внесено в платежную  ведомость,  и  в  Большом
доме о  нем  уже  толковали  куда  больше,  чем  обычно  говорят  о  наемных
работниках. Начать с того, что он отказался от койки в бараке для новичков и
поселился в последнем еще пустовавшем доме у реки.  Далее,  он  представился
миссис Смит и завоевал благосклонность этой почтенной особы, хотя обычно она
овчаров не жаловала. И любопытство стало одолевать Мэгги задолго  до  первой
встречи с ним.
   Свою каурую кобылу и вороного мерина Мэгги  предпочитала  держать  не  на
общем конном дворе, а на конюшне, из дому  ей  обычно  приходилось  выезжать
позже, чем мужчинам, и она подолгу не видела никого из  наемных  работников.
Но однажды, когда летнее солнце  уже  ало  пламенело  низко  над  деревьями,
клонясь к закату, и  длинные  тени  протянулись  навстречу  мирному  ночному
покою,  она  столкнулась  наконец  с  Люком  О'Нилом.  Она  возвращалась   с
Водоемного выгона и уже готова была вброд пересечь  реку,  а  О'Нил  ехал  с
более далекого Юго-восточного выгона и тоже направлялся к броду.
   В глаза ему било солнце, и Мэгги увидела его первая; под ним была  рослая
гнедая лошадь с черной гривой и хвостом и черными отметинами; Мэгги,  в  чьи
обязанности входило посылать рабочих лошадей на разные участки, хорошо знала
эту норовистую зверюгу и удивлялась,  почему  гнедой  давно  не  видно.  Все
работники ее недолюбливают, избегают на ней ездить. А новому овчару,  видно,
все равно - верный знак, что  наездник  он  хороший,  ведь  гнедая  славится
своими подлыми уловками и, чуть седок спешился, норовит цапнуть  его  зубами
за голову.
   Пока человек на лошади, трудно определить, какого он роста: австралийские
скотоводы ездят обычно в седлах английского образца, у которых, в отличие от
американских, нет высокой задней и передней луки, - в  таком  седле  всадник
держится очень прямо, круто согнув колени. Этот новый  овчар  казался  очень
высоким, но бывает, что туловище длинное, а ноги несоразмерно  коротки,  так
что Мэгги решила подождать с выводами. Однако, не в пример  другим  овчарам,
чья обычная одежда - серая фланелевая рубаха и серые  саржевые  штаны,  этот
был в белой рубашке и в белых молескиновых брюках  заправским  франтом,  как
подумала, внутренне усмехаясь, Мэгги.  Что  ж,  на  здоровье,  если  ему  не
надоедает бесконечная стирка и глажка.
   - Здорово, хозяйка! - окликнул он, когда они съехались у брода, приподнял
потрепанную шляпу серого фетра и опять лихо сдвинул ее на затылок.
   Они  поехали  рядом,  и  его  синие  смеющиеся  глаза  оглядели  Мэгги  с
откровенным восхищением.
   - Ну нет, вы, видно, не сама  хозяйка,  стало  быть,  наверно,  дочка,  -
сказал он. - А я Люк О'Нил.
   Мэгги что-то пробормотала, но больше на него не смотрела, от  смятения  и
гнева она не могла найти слова для подходящего случаю пустого разговора.  До
чего несправедливо! Как он смеет! У него и глаза и лицо совсем  как  у  отца
Ральфа! Не в том сходство, как он на нее смотрит - весело смотрит, но как-то
по-другому, и взгляд вовсе не горит любовью; а в глазах отца  Ральфа  с  той
первой минуты, когда на джиленбоунском вокзале он опустился прямо в пыль  на
колени подле Мэгги, она неизменно видела любовь. Смотреть в его глаза, когда
перед тобой не он! Жестокая шутка, тяжкое наказание.
   Люк О'Нил не подозревал о  тайных  мыслях  попутчицы  и,  пока  лошади  с
плеском  переходили  речку,  все  еще  полноводную  после  недавних  дождей,
заставлял упрямую гнедую держаться бок о бок со смирной каурой кобылой.  Да,
хороша девушка! А волосы какие! У  братьев  они  просто  медные,  а  у  этой
девчушки совсем другое дело. Вот лица толком не разглядеть, хоть бы  подняла
голову! Тут Мэгги и правда подняла голову, и такое у нее в эту  минуту  было
лицо, что Люк озадаченно нахмурился - она посмотрела на него не то  чтобы  с
ненавистью, но так, словно искала  чего-то  и  не  находила  или,  напротив,
увидала такое, чего видеть не хотела. Или еще что, не разберешь.  Во  всяком
случае, что-то ее расстроило. Люк не привык, чтобы женщины, оценивая  его  с
первого взгляда, оказывались чем-то  недовольны.  Сначала,  естественно,  он
попался на приманку чудесных волос цвета заката и кротких глаз, но это явное
недовольство  и  разочарование  еще  сильней  его  подзадорили.  А  она  все
присматривалась к нему, розовые губы приоткрылись, на верхней губе и на  лбу
поблескивали от жары крохотные росинки пота,  темно-золотые  брови  пытливо,
недоуменно изогнулись.
   Он широко улыбнулся, показав белые крупные зубы, такие  же,  как  у  отца
Ральфа; но улыбка у него была совсем другая.
   - А знаете, лицо у вас такое удивленное,  прямо  как  у  малого  ребенка,
будто для вас все на свете в диковину. Мэгги отвернулась.
   - Извините, я совсем не хотела таращить  на  вас  глаза.  Просто  вы  мне
напомнили одного человека.
   - Можете таращить на меня глаза сколько угодно. Мне  это  куда  приятней,
чем глядеть на вашу макушку, хоть она и миленькая.  А  кого  же  это  я  вам
напоминаю?
   - Да так, неважно. Просто очень странно, когда лицо как будто знакомое  и
в то же время страшно незнакомое.
   - Как вас зовут, маленькая мисс?
   - Мэгги.
   - Мэгги.., совсем не для вас имя, важности не хватает. На мой  вкус,  вам
бы больше подошло Белинда или Мэдлин, но раз вы ничего лучшего предложить не
можете, я согласен и на Мэгги. Это что же полностью - Маргарет?
   - Нет, Мэгенн.
   - А, вот это получше! Буду звать вас Мэгенн.
   - Нет,