овсем неплохо!
   До бараков было недалеко, но тропическая ночь настала мгновенно, и пришли
туда уже в темноте. Не заходя внутрь, все забрались нагишом в душевую и  уже
оттуда, с полотенцами вокруг бедер, двинулись в барак, где  на  столе  ждали
горы еды: кто-нибудь из рубщиков по очереди неделю стряпал  на  всю  артель,
каждый -  то  блюдо,  какое  умел.  Сегодня  приготовлены  были  говядина  с
картофелем, испеченные в золе пресные лепешки и пудинг с джемом; люди  жадно
накинулись на еду и уплели все до последней крошки.
   В бараке, сколоченном из листов рифленого железа, вдоль стен тянулись два
длинных ряда железных коек; вздыхая и кляня сахарный тростник  на  чем  свет
стоит с такой изобретательностью,  что  им  позавидовал  бы  любой  погонщик
волов, рубщики нагишом повалились на простыни  небеленого  холста,  опустили
москитные сетки и в два счета уснули крепким сном,  только  и  виднелась  на
каждой койке за марлевым пологом смутная, неподвижная тень.
   Люка задержал Арне.
   - Покажи-ка руки. - Он осмотрел ладони в кровоточащих ссадинах,  волдырях
и уколах. - Первым делом отмой их получше, потом намажь,  вот  мазь.  И  мой
тебе совет, каждый вечер втирай кокосовое масло, ни дня не пропускай. Ручищи
у тебя что надо, если еще и спина выдержит, станешь  неплохим  рубщиком.  За
неделю приспособишься, будет не так больно.
   В великолепном крепком теле Люка болела и ныла каждая мышца; он только  и
чувствовал безмерную, нестерпимую боль. Смазал и  перевязал  руки,  задернув
москитную сетку, растянулся на отведенной ему койке среди  других  таких  же
тесных и душных клеток и закрыл глаза. Догадайся он заранее, в какой попадет
переплет, нипочем не растрачивал бы себя на Мэгги;  ее  образ  -  поблекший,
нежеланный, никчемный - отодвинулся куда-то в  дальний  угол  сознания.  Уже
ясно: покуда он работает рубщиком, ему будет не до нее.
   Как и предсказывал Арне, прошла неделя, пока Люк  освоился  с  работой  и
стал рубить обязательные восемь тонн за день - норма, которую спрашивал швед
с  каждого  члена  артели.  И  тогда  он  решил  перещеголять  самого  Арне.
Зарабатывать больше других, а то и стать партнером старшого. Но главное, ему
хотелось, чтобы и на него смотрели так же почтительно  и  восторженно:  Арне
тут для всех почти бог, ведь  он  лучший  рубщик  в  Квинсленде,  а  значит,
пожалуй, во всем белом свете. Когда субботним вечером артель  отправилась  в
город, тамошние жители наперебой угощали Арне ромом и пивом, а женщины так и
вились вокруг него пестрым роем.  У  Арне  с  Люком  оказалось  очень  много
общего.  Оба  тщеславны,  обоим  льстят  восхищенные  женские  взгляды,   но
восхищением все и кончается. На женщин их  не  хватает  -  все  силы  отданы
тростнику.
   Для Люка в этой работе заключалась и красота и мученье, каких  он  словно
бы жаждал всю жизнь. Наклониться, выпрямиться, вновь  наклониться..,  особый
ритм, некий обряд, словно участвуешь  в  таинстве,  которое  доступно  лишь,
избранным. Ибо, как растолковал Люку, присматриваясь к нему,  Арне,  достичь
совершенства в этой работе значит стать лучшим из лучших в  отборном  отряде
самых первоклассных работников  на  свете:  куда  бы  ты  ни  попал,  можешь
гордиться собой, потому что знаешь - за  редчайшими  исключениями  никто  из
окружающих и дня не  выдержал  бы  на  плантации  сахарного  тростника.  Сам
английский король - и тот не выше тебя, и, узнай  он  тебя,  сам  английский
король восхищался бы тобой. Ты вправе с жалостью и  презрением  смотреть  на
докторов и адвокатов, на бумагомарак  и  прочих  гордецов.  Рубить  сахарный
тростник, как умеет только охочий до денег белый человек, -  вот  подвиг  из
подвигов, величайшее достижение.
   Люк садится на край койки,  чувствует,  как  вздуваются  на  руках  бугры
мускулов, оглядывает свои мозолистые, в рубцах  и  шрамах  ладони,  длинные,
стройные, темные от загара ноги и улыбается. Кто может  справиться  с  такой
работой и не только  выжить,  но  и  полюбить  ее,  тот  поистине  настоящий
мужчина. Еще неизвестно, может ли английский король сказать то  же  самое  о
себе.
 
*** 
 
   Мэгги  не  видела  Люка  целый  месяц.  Каждое  воскресенье  она  пудрила
блестящий от жары нос, надевала нарядное шелковое платье (впрочем, от  пытки
чулками и комбинацией она отказалась) и ждала супруга, а он все не  являлся.
Энн и Людвиг Мюллер молча смотрели, как угасает ее оживление  вместе  с  еще
одним воскресным днем, когда разом опускается  ночная  тьма,  словно  падает
занавес, скрывая ярко освещенную, но пустую сцену. Не то чтобы  Мэгги  очень
жаждала его видеть, но, как-никак, он принадлежит ей, или она ему,  или  как
бы это поточней сказать. Стоило вообразить, что он вовсе о ней и не  думает,
тогда как она все время, дни и недели напролет в  мыслях  ждет  его,  стоило
вообразить такое - и ее захлестывали гнев, разочарование,  горечь  унижения,
стыд, печаль. Как ни отвратительны были те две ночи в данглоуской гостинице,
тогда по крайней мере она была для Люка на первом месте; и вот, оказывается,
лучше бы тогда не кричать от боли, а прикусить язык. Да, конечно, в этом вся
беда. Ее мучения досадили ему, отравили удовольствие. Она уже  не  сердилась
на него за равнодушие к ее страданиям, а раскаивалась и  под  конец  решила,
что сама во всем виновата.
   На четвертое воскресенье она не  стала  наряжаться  и  шлепала  по  кухне
босиком, в безрукавке и шортах, готовила горячий завтрак для Энн и Людвига -
раз в неделю они позволяли себе столь несообразную роскошь.  Заслышала  шаги
на заднем крыльце, обернулась, хотя на сковороде брызгалось и шипело сало, и
растерянно уставилась на громадного косматого детину в дверях. Люк?  Неужели
это Люк? Он и на человека не похож, будто вырублен  из  камня.  Но  каменный
идол прошел по кухне, смачно поцеловал Мэгги и подсел к столу.  Она  разбила
яйца, вылила на сковороду и подбавила еще сала.
   Вошла Энн Мюллер, учтиво улыбнулась, ничем не показывая, что зла на него.
Ужасный человек, о чем он только думал, на столько времени забросил  молодую
жену!
   - Наконец-то вы вспомнили, что вы  человек  женатый,  -  сказала  она.  -
Пойдемте на веранду, позавтракайте с нами.  Помогите  Мэгги,  Люк,  отнесите
яичницу. А корзинку с поджаренным хлебом я, пожалуй, и в зубах снесу.
   Людвиг Мюллер родился в Австралии, но в нем ясно  чувствовалась  немецкая
кровь: лицо побагровело под дружным натиском солнца и пива, почти квадратная
седеющая голова, бледно-голубые глаза истинного прибалтийца. И  ему,  и  его
жене Мэгги пришлась очень по душе, и они радовались, что им  так  повезло  с
помощницей. Особенно благодарил судьбу Людвиг, он видел, как повеселела  Энн
с тех пор, как в доме засияла эта золотая головка.
   - Каково рубится тростник? - спросил он, накладывая на тарелку яичницу  с
салом.
   - Хотите верьте, хотите нет, а мне это дело очень нравится!  -  засмеялся
Люк и тоже взял солидную порцию.
   Людвиг остановил на этом красивом лице проницательный взгляд и кивнул:
   - Охотно верю. По-моему, у вас  для  этого  и  нрав  самый  подходящий  и
сложены  вы  как  надо.  Можете   опередить   других   и   чувствуете   свое
превосходство.
   Связанный своим наследством -  плантациями  сахарного  тростника,  делом,
весьма далеким от науки, не имея никакой надежды  сменить  одно  на  другое,
Людвиг страстно увлекался изучением природы человеческой и перечитал  немало
толстых томов в сафьяновых переплетах с  такими  именами  на  корешках,  как
Фрейд и Юнг, Гексли и Рассел.
   - Я уж думала, вы никогда не приедете повидаться с Мэгги, - сказала  Энн,
смазывая ломтик поджаренного хлеба кисточкой, смоченной  в  жидком  топленом
масле: только в таком виде и можно в этом краю есть масло, а все  же  лучше,
чем ничего.
   - Ну, мы с Арне решили некоторое время работать и по воскресеньям. Завтра
едем в Ингем.
   - Значит, бедняжка Мэгги совсем редко будет вас видеть.
   - Мэг понимает, что к чему. Это ведь только годика на два, и летом  будет
перерыв в работе. Арне говорит, он на это время пристроит меня на рафинадную
фабрику в Сиднее, и я смогу взять Мэг с собой.
   - Почему вам приходится так много работать, Люк? - спросила Энн.
   - Надо, чтоб хватило денег купить землю на западе, где-нибудь в  Кайнуне.
Мэг вам разве не говорила?
   - К сожалению, наша Мэгги мало говорит  о  своих  делах.  Расскажите  нам
сами, Люк.
   И они втроем слушали его и следили за живой игрой загорелого, энергичного
лица, за блеском синих-синих глаз; с той минуты, когда перед  завтраком  Люк
появился на пороге кухни, Мэгги не вымолвила  ни  слова.  А  он  не  умолкая
расписывал яркими красками расчудесный край света: какие там  сочные  травы,
как разгуливают, красуясь, по единственной в Кайнуне пыльной дороге огромные
серые птицы - бролга и, словно птицы, проносятся тысячные стада  кенгуру,  и
как там сухо и жарко печет солнце.
   - И в один прекрасный день солидный кус этой распрекрасной  земли  станет
моим. Мэг тоже вкладывает кой-какие деньги, и мы работаем полным ходом,  так
что на все про все уйдет годика четыре-пять, не больше. Можно бы  справиться
быстрей, если мне взять участок похуже,  но  я  теперь  знаю,  сколько  могу
наработать рубщиком, так что охота поработать дольше, зато уж участок  будет
что надо. - Люк наклонился над столом, обхватил чашку чая широкими, в рубцах
и шрамах ладонями. - Я ведь вчера почти  что  обогнал  Арне,  скажу  я  вам!
Нарубил одиннадцать тонн за один только день!
   Людвиг присвистнул с искренним  восхищением,  и  они  заговорили  о  том,
сколько можно нарубить за день.  Мэгги  маленькими  глотками  пила  крепкий,
почти черный чай без молока. Ох,  Люк,  Люк!  Сперва  говорил,  годика  два,
теперь уже четыре-пять, и кто знает, сколько лет  он  назовет,  заговорив  о
сроках в следующий раз? Люк от всего этого  в  восторге,  сразу  видно.  Так
откажется ли он от этой работы, когда настанет срок? Захочет ли  отказаться?
И еще вопрос, есть ли у нее желание ждать так  долго,  чтобы  это  выяснить?
Мюллеры люди очень добрые и вовсе не изнуряют ее работой, но  если  уж  надо
жить без мужа, так нет места лучше Дрохеды. За месяц, что  Мэгги  провела  в
Химмельхохе, она ни дня не чувствовала себя по-настоящему здоровой -  совсем
не хотелось есть, то и дело невесть что творилось  с  желудком,  она  ходила
сонная, вялая и никак не могла встряхнуться. А ведь она привыкла всегда быть
бодрой и свежей, и это невесть откуда взявшееся недомогание пугало ее.
   После завтрака Люк помог ей перемыть посуду, потом  повел  прогуляться  к
ближнему полю сахарного тростника и все время только и говорил про  сахар  и
про рубку, и что жить на свежем воздухе красотища, и какие в артели  у  Арне
отличные парни - красотища, и вообще  работать  рубщиком  куда  лучше,  чем,
например, стригалем, не сравнить!
   Потом они опять поднялись на холм; Люк повел Мэгги в  чудесно  прохладный
уголок под домом, между  столбами-опорами.  Энн  устроила  здесь  оранжерею:
повсюду расставлены были обрезки глиняных труб разной вышины и ширины,  а  в
них насыпана земля и посажены всякие вьющиеся  или  раскидистые  растения  -
орхидеи всевозможных пород и расцветок,  папоротники,  диковинные  вьюнки  и
кусты. Под ногами земля была мягкая, смолисто пахла свежей щепой; сверху,  с
балок, свисали огромные проволочные корзины, и  в  них  тоже  -  папоротник,
орхидеи, туберозы; в гнездах из древесной  коры,  прикрепленных  к  столбам,
росли еще вьюнки,  а  у  оснований  труб  цвела  великолепная,  яркая,  всех
оттенков бегония.  Здесь  было  любимое  убежище  Мэгги,  единственное,  что
полюбилось ей в Химмельхохе, как ни один уголок в Дрохеде. Ведь в Дрохеде на
такой крохотной площадке никогда  не  выросло  бы  столько  всякий  всячины,
слишком сухой там воздух.
   - Смотри, Люк, правда, прелесть? Как ты думаешь, может быть,  года  через
два мы могли бы снять для меня домик?  Мне  ужасно  хочется  самой  устроить
что-нибудь в этом роде.
   - Да на какого беса тебе жить одной в целом доме? Слушай, Мэг,  тут  ведь
не Джилли, в здешних местах женщине опасно жить одной. У Мюллеров тебе  куда
лучше, верно тебе говорю. Разве тебе у них плохо?
   - Мне хорошо - насколько может быть хорошо в чужом доме.
   - Знаешь, Мэг, ты уж мирись с тем, что есть, покуда мы не переселимся  на
запад. Нельзя нам так тратить деньги - снимать дом, и чтоб ты жила ничего не
делая, и еще откладывать. Понятно тебе?
   - Да, Люк.
   Он так разволновался, что даже забыл, чего ради повел ее  в  этот  уголок
под домом - хотел поцеловать ее. Вместо  этого  он  словно  бы  небрежно  ее
шлепнул - пожалуй, слишком крепко, слишком больно для небрежного шлепка, - и
пошел прочь к тому месту на дороге, где оставил, прислонив  к  дереву,  свой
велосипед. Чтобы повидаться с ней, он двадцать миль крутил педали,  лишь  бы
не тратиться на поезд и автобус, и теперь надо было  снова  крутить  педали,
одолевая двадцать миль обратного пути.
   - Бедная девочка! - сказала мужу Энн. - Убить его мало!
 
*** 
 
   Настал и прошел январь, месяц, когда у рубщиков меньше всего  работы,  но
Люк не показывался. Тогда, навестив Мэгги, он что-то пробормотал о том,  как
захватит ее с собою в Сидней, а вместо этого поехал в Сидней  с  Арне.  Арне
человек холостой, и у него есть тетка, а у тетки свой дом в Розелле,  откуда
можно дойти пешком (не тратиться на трамвай, опять же выгода) до  рафинадной
фабрики. В этих исполинских  цементных  стенах,  встающих  на  холме,  точно
крепость, для рубщика со знакомствами всегда найдется  работа.  Люк  и  Арне
складывали мешки с сахаром в ровные штабеля, а в свободное  время  купались,
плавали, носились, балансируя на доске, по волнам прибоя.
   А Мэгги осталась в Данглоу,  у  Мюллеров,  и  не  чаяла  дождаться  конца
мокреди (так тут называли время дождей и муссонов).  Сушь  здесь  длилась  с
марта до ноября и в этой части австралийского  материка  была  не  таким  уж
сухим временем, но по сравнению с  мокредью  казалась  блаженной  порой.  Во
время мокреди небеса поистине разверзались и низвергали настоящие водопады -
лило не целыми  днями  напролет,  а  порывами,  приступами,  и  между  этими
потопами все вокруг  словно  дымилось,  белые  клубы  пара  поднимались  над
плантациями сахарного тростника, над землей, над зарослями  кустарника,  над
горами.
   Время шло, и Мэгги все сильней тосковала по родным местам. Она уже знала,
в Северном Квинсленде никогда она не будет чувствовать себя как дома. Прежде
всего, она плохо переносит здешний климат, возможно, потому, что  почти  всю
жизнь провела в сухих, даже засушливых краях. И ей тошно от того, как вокруг
безлюдно, неприветливо, все дышит  гнетущим  сонным  оцепенением.  Тошно  от
того, что вокруг кишмя кишат насекомые и всякие ползучие твари, каждая  ночь
- пытка: наводят страх громадные жабы, тарантулы, тараканы, крысы;  никакими
силами не удается выгнать их из дому, а она смертельно их боится. Такие  они
все огромные, наглые, такие.., голодные! Больше  всего  ей  были  ненавистны
"данни"  -  так  на  местном  жаргоне  назывались   уборные,   и   этим   же
уменьшительным именем называли Данглоу -  неизменный  повод  для  шуточек  и
острот. Но мерзостней этих  "данни"  в  округе  Данни  и  вообразить  ничего
невозможно: в здешнем  климате  немыслимо  копать  ямы  в  земле,  тогда  не
миновать бы брюшного тифа и прочего в том  же  роде.  И  такую  яму  заменял
обмазанный дегтем жестяной бак, он источал зловоние, привлекал  гудящие  рои
мух, кишел всякой насекомой нечистью. Раз в неделю бак  вывозили,  а  взамен
ставили пустой, но раз в неделю - это очень, очень редко.
   Все  существо  Мэгги  восставало  против  способности   здешних   жителей
преспокойно  относиться  к  такой  мерзости  как  к  чему-то   понятному   и
естественному; да проживи она в Северном Квинсленде хоть всю  жизнь,  она  и
тогда с этим не примирится! И однако, она в отчаянии думала - пожалуй, это и
правда на всю жизнь, во всяком случае до тех пор, пока Люк не станет слишком
стар для работы рубщика. Как ни тосковала она по Дрохеде, как ни  мечтала  о
ней, гордость не позволяла признаться родным, что муж  совсем  ее  забросил;
чем признать такое, яростно  твердила  себе  Мэгги,  лучше  уж  терпеть  эту
пожизненную каторгу.
 
*** 
 
   Проходил месяц за месяцем, прошел год, подползал к концу  второй.  Только
неизменная доброта Мюллеров удерживала Мэгги в Химмельхохе, и она все ломала
голову  над  той  же  неразрешимой  задачей.  Напиши  она  Бобу,  он  тотчас
телеграфом выслал бы ей денег на дорогу домой, но несчастная Мэгги просто не
могла объяснить родным, что Люк ее оставил без гроша. Если  уж  она  им  это
скажет, придется в тот же день расстаться с Люком навсегда,  а  она  еще  не
решалась на такой шаг. Все правила, в которых она воспитывалась  с  детства,
не давали ей уйти от Люка: и вера в святость брачного обета, и надежда,  что
рано или поздно у нее появится ребенок, и убеждение, что Люк по  праву  мужа
волен распоряжаться ее судьбой. Да еще и  собственный  характер  мешал  -  и
упрямая, неодолимая гордость, и досадная мыслишка, что ведь во всем не  один
Люк, а и она сама виновата. Что-то с ней не так, а то бы Люк уж наверно  вел
себя по-другому.
   За полтора года изгнанничества она его видела только шесть раз и, даже не
подозревая, что есть на свете такая штука -  гомосексуализм,  часто  думала:
надо было бы Люку венчаться с Арне, ведь они наверняка живут вместе  и  Люку
общество Арне куда приятней. Они уже стали партнерами на равных и разъезжают
взад и вперед по всему  тысячемильному  побережью,  куда  позовет  поспевший
сахарный тростник, и, видно, ничего им не интересно, кроме работы. Когда Люк
все же навещает жену,  он  и  не  думает  ни  о  какой  близости  -  посидит
час-другой, поболтает с Людвигом и Энн, потом пойдет  с  Мэгги  прогуляться,
дружески поцелует на прощанье - и опять поминай как звали.
   Все свободное время Людвиг, Энн и Мэгги проводили за чтением.  Библиотека
в Химмельхохе оказалась  богатая,  не  то  что  несколько  книжных  полок  в
Дрохеде, несравненно больше давала разнообразных сведений,  в  том  числе  и
"неприличных", и Мэгги из книг многое почерпнула.
   Однажды воскресным июньским днем 1936 года Люк приехал вместе с Арне, оба
явно были очень довольны собой. И объяснили: они решили  отменно  побаловать
Мэгги - приглашают ее на "силид".
   Почти повсюду в  Австралии  разношерстные  и  разноплеменные  переселенцы
рассеиваются по стране и  становятся  заправскими  австралийцами,  а  вот  в
Северном Квинсленде выходцы из разных стран цепко держатся  за  национальные
обычаи и  традиции;  больше  всего  здесь  китайцев,  итальянцев,  немцев  и
шотландцев с ирландцами. И когда затевается силид, съезжаются все до единого
шотландцы за многие мили.
   К изумлению Мэгги, Люк с Арне явились в шотландских юбках и  выглядели  в
этом  наряде,  решила  она,  когда  опомнилась  и   перевела   дух,   просто
великолепно.  Для  человека  мужественной  внешности  не  придумаешь   более
мужественной одежды: юбка отлично гармонирует с широким ровным шагом,  сзади
развеваются складки, спереди  не  шелохнутся,  кожаная  сумка  мехом  наружу
прикрывает чресла, подол  доходит  до  середины  колена,  открывает  крепкие
стройные ноги, обтянутые тугим трико в косую клетку, в  туфлях  с  пряжками.
Надеть плед и куртку в такую жару было невозможно - Арне и Люк  ограничились
белыми рубашками, до середины распахнутыми на груди,  рукава  засучили  выше
локтя.
   - А что это такое - силид? - спросила Мэгги, когда они пустились в путь.
   - Это гэльское слово, значит сборище, вечеринка с танцами.
   - Почему же вы в юбках?
   - На силид иначе нельзя,  а  нас  всегда  зовут,  где  ни  празднуют,  от
Брисбена до Кэрнса.
   - Вот как? Да, наверно, вам часто приходится ходить на эти праздники,  не
то не представляю, как бы Люк выложил деньги на тако