лностью
противоречащих тому, что в данном помещении творилось.
     Знаменитый  крестьянский мыслитель  Посошков,  живший во времена Петра,
оставил  интереснейшие записки.  О  суде  он,  в  частности,  сообщает,  что
состояние суда в России "зазорно": "не только у иностранцев-христиан, но и у
басурман  суд чинят  праведно, а  у нас вера святая, благочестивая и на всем
свете  славная,   а  судебная   расправа   никуда   не   годная;  какие  его
императорского величества указы ни  состоятся, все  ни  во что обращаются, и
всяк по своему обычаю делает..."
     Юстиц-коллегия,  тогдашнее  министерство юстиции, плакалась сенату, что
подчиненные  ей суды даже не платят наложенных на них за  волокиту коллегией
штрафов. И  в полном соответствии с  повседневной практикой просила "послать
по судам расторопных гвардейцев, дабы понуждали судей скорее делать дело".
     Неудивительно, что и с самим  "министерством  юстиции" обращались порой
вовсе  уж пренебрежительно.  Однажды  рядовой фискал  по  фамилии Косой,  на
что-то рассердившись, "с изменившимся лицом и с криком великим приблизился к
президентскому  (т.е.  министра  юстиции! --  А.Б.) столу и,  ударяя  в стол
рукой, говорил,  что онде не  послушен  будет никакому суду до  прибытия его
царского величества".
     В другой раз  секретарь губернской канцелярии  (то есть  чин,  согласно
табели о рангах приравненный к поручику -- А.Б.) узнал, что  некий посадский
пошел  в  юстицколлегию,  чтобы  принести  жалобу  на  действия  этой  самой
канцелярии.  Недолго  думая, секретарь  послал драгун,  и  те  с  матами  да
рукоприкладством уволокли жалобщика из приемной министерства юстиции, сорвав
заседание коллегии...
     Что уж тогда удивляться общепринятой практике, когда посыльных из  суда
в  деревнях  встречали "с дубьем, с цепами и кольями  заостренными и шестами
железными".  Даже незнатные юнцы-недоросли,  поддавшись  общему  настроению,
нахальничали сверх меры. Когда  к "школьнику математической школы навигацких
наук" Зиновьеву  явился  подьячий с  солдатами, чтобы отвести  его в суд для
дачи  свидетельских показаний  (брат школяра,  драгун, обвинялся в  разбое и
грабеже), юный  навигатор схватил  полено  и,  умело им  действуя, вышвырнул
пришедших   во   двор.  В  суд  его   доставили,  лишь  вытребовав   военное
подкрепление...
     И,  наконец,  именно  Петр выдвинул  тезис,  что  признание  --  царица
доказательств...  Нет  нужды  подробно  рассказывать,  с  какой  готовностью
ухватились  за  этот  тезис через  двести  лет товарищи  чекисты  и в  каких
масштабах его применяли...
     Наконец,   никак   нельзя   обойти  вниманием  петровские   законы   "о
единонаследии" и "о порядке престолонаследования".
     "Закон о  единонаследии", механически выдернутый из западноевропейского
законодательства,  заключался  в  следующем:  помещик,   имевший   несколько
сыновей,  мог  отныне завещать все свое недвижимое  имущество кому-то одному
(не обязательно старшему, по своему выбору).  Если он  умирал без завещания,
вся недвижимость переходила к старшему сыну. Впрочем, касалось это не только
помещиков, но  и "всех подданных, какого чина и достоинства  оные  ни есть".
Намерения,  а  первый  взгляд,  были  самые благие:  во-первых,  не  дробить
имущество  до  бесконечности,  вовторых, заставить "обделенных" поступать на
службу, идти в торговлю, в частное предпринимательство, в искусство.
     Однако,  как с  роковым  постоянством случалось  со  всеми  петровскими
новшествами, красиво выглядевшие на бумаге идеи при практическом претворении
их  в  жизнь превратились  в  источник неразберихи,  вражды, сломали  многие
судьбы.   Вполне   естественно,   помещики,   внезапно   оказавшиеся   перед
необходимостью  делить своих  детей  на "богатых" и "нищих", всеми способами
старались  обойти  закон: продавали  часть деревень,  чтобы оставить  деньги
"обделенным",  с  помощью   клятвы  на   иконе  обязывали  "единонаследника"
выплатить  остальным их  долю  деньгами  --  что  полностью  подрывало  идею
"недробления".  В докладе,  поданном  в  1730  г. Сенатом  императрице  Анне
Иоанновне. указывалось,  что этот закон  "вызывает среди  членов  дворянских
семей ненависти и ссоры и продолжительные тяжбы с  великим  для обеих сторон
убытком и разорением, и небезызвестно есть,  что  не токмо некоторые  родные
братья и ближние родственники враждуют между собою, но и отцов дети побивают
до  смерти". Стремясь обеспечить младших, отцы распродают движимый инвентарь
в  их пользу,  оставляя иногда наследнику деревни и хозяйства  "без лошадей,
скота,  орудий и семян, отчего как наследники, так и кадеты ("обделенные" --
А.Б.) в разорение приходят". Сенаторы докладывали: "Пункты об единонаследии,
как  необыкновенные сему государству, приводят к  превеликим  затруднениям в
делах".
     Более того,  все  продекларированные  благие намерения  насчет  свободы
"определяться в ремесла,  торговлю и  искусства" так  и остались на  бумаге.
"Хотя и определено  по тем пунктам, дабы те, которые деревням не наследники,
искали бы себе  хлеба службой,  учением,  торгами и прочим,  но  того  самим
действием не исполняется, ибо все  шляхетские дети,  как наследники,  так  и
кадеты, берутся в одну службу сухопутную и морскую в нижние чины, что кадеты
за  двойное  несчастье  себе  почитают,  ибо  и  отеческого  лишились,  и  в
продолжительной  солдатской или матросской  службе бывают, и  так в отчаяние
приходят, что уже все свои шляхетские поступки теряют".
     Одним из  немногих толковых поступков императрицы Анны как  раз и стала
отмена в том же году "пунктов о единонаследии".
     Еще   более   страшную   роль  в  русской   истории  сыграл   "Закон  о
престолонаследии".  Петр сочинил его  после убийства  родного сына, царевича
Алексея. Нам усердно вдалбливали в голову, что Алексей "хотел вернуть страну
на застойный путь".  Однако сейчас об  этом  деле известно достаточно, чтобы
говорить со всей уверенностью: Алексей (европейской образованностью, кстати,
неизмеримо  превосходивший  нахватавшегося  вершков  папашу)   всего-навсего
намеревался вернуться  на  допетровский путь развития  -- никоим  образом не
отрицавший  реформ,  но избавленный от всех пороков петровских деяний.  Путь
постепенной, разумной эволюции,  исключавшей  идиотскую ломку и  шараханья в
крайности... Но поскольку Петр признавал единственно правильным путем только
свой,  с  сыном он расправился беспощадно, между  делом  нарушив данное  ему
честное  слово  (когда  посланные за Алексеем за границу об®явили ему, что в
случае возвращения царственный  отец  клянется своей  честью не преследовать
более сына).
     В  феврале  1722 г.  Петр  об®явил указом, что  отныне  всякий  будущий
российский  самодержец  волен сам назначать себе  преемника, отменив закон о
старшинстве.
     Новый  закон еще  при жизни  Петра встретил глухой  ропот и неприятие в
народе  (разумеется,  с недовольными  боролись  кнутом  и топором). А  после
смерти Петра, как писал историк начала века Князьков,  "отсутствие  мужского
потомства и наличие среди женского потомства двух линий наследниц -- дочерей
царя  Ивана  и царя  Петра -- сделало, при  отсутствии узаконенного  и  всем
об®явленного порядка  престолонаследия, то,  что русский  престол  в течение
всего  XVIII  века  был  игралищем  судьбы, причем  решающую  роль  в  праве
претендентов на престол  играла  гвардия, руководившаяся своими симпатиями и
антипатиями к отдельным лицам" [102].
     Следует  поправить: не только  в течение  XVIII  в. После смерти  Петра
гвардия ровно сто лет устраивала либо пыталась устраивать перевороты.  Павел
I  в  1797  г.  отменил  "Законе  престолонаследии",  но  сам  стал  жертвой
убийцгвардейцев.  Гвардия  попыталась  ив  1825  г. по  заведенному  порядку
вмешаться  в  судьбу  трона,  но  Николай  I  пушечным огнем  вымел  остатки
дворянской "махновщины"...

        ОБРАЗОВАНИЕ, КУЛЬТУРА

     Нужно  сразу оговориться, что никакой "культуры" Петр I из  Европы и не
пытался заимствовать. Нововведения в  этой области шли по двум направлениям:
либо чисто механическое  заимствование внешних примет  "цивилизации" (бритье
бород, одежда, курение табака), либо  обучение  предметам,  необходимым  для
решения   чисто   функциональных  задач:  военной,  технической  пользы  для
государства. Упоминавшийся Вебер,  которого русские  историки прямо называют
"одним из  умнейших наблюдателей  русской жизни  петровских  времен", не зря
отмечал в  своих  записках,  что большая  часть  получивших  образование  за
границей петровских дворян "показывали только несносное чванство, потому что
усвоили  внешний лоск, душевные  же их способности  остались невозделанными,
живут так, как жили в старину".
     Иначе  и быть не могло. "Душевные  способности"  Петра  не интересовали
нисколько.  Эйдельман  нашел меткое определение: он писал, что Петр направил
всю свою деятельность на то,  чтобы  воспитать подданного  с деловой сметкой
свободного  человека  и  психологией  раба.  То  есть  поставил  перед собой
совершенно нереальную задачу...
     Учеба и  образование  были организованы по  глубоко порочному принципу:
перефразируя слова Наполеона  I,  "ввязаться в  драку, а  там  видно будет".
Другими  словами, бросить в воду  несколько десятков  совершенно не  умеющих
плавать людей --  а вдруг среди них  найдется один,  кто не  утонет и сможет
потом брать призы в соревнованиях по плаванью?
     Даже в султанской Турции  за двести лет до  Петра, забирая мальчиков из
христианских семей, обязательно в каждом конкретном случае проводили то, что
можно  назвать  "собеседованием"  или  "выяснением  склонностей".  Тех,  кто
подходил для военной службы,  отправляли в янычары. Те, кто имел задатки для
гражданской   службы,  --   попадали   в  своеобразные  "вузы",  из  которых
впоследствии   вышло    немало   знаменитых    оттоманских   дипломатов    и
администраторов.  Многим своим  достижениям в  XVI-XVII веках Турция обязана
как  раз  этой  системе  (лишь  потом,  когда  вошли  в  силу  кумовство   и
наследственные привилегии тех же янычар, Оттоманская Порта стала клониться к
закату).
     О том, как проходил "отбор" при Петре,  самое лучшее представление дают
воспоминания одного  из посланных учиться за границу -- В.В. Головина. В мае
1712  г.  все малолетние  дворяне  были вызваны в  Петербург. "Был нам  всем
смотр,  а  смотрел сам его царское величество  и  изволил  определить нас по
разбору  на  трое:  первые, которые летами постарше --  в службу в  солдаты,
середние  -- за море, в Голландию, для морской  навигационной науки, а самых
малолетних -- в город Ревель, в науку".
     Сотоварищ Головина по  несчастью,  князь  Михаиле Голицын  не мог стать
навигатором по  той  простой причине, что  страдал морской болезнью, но это,
понятно, во внимание не принималось...
     Обучение  тех,  кого послали  в  Испанию,  выглядело  так: ученики,  не
знавшие ни единого  слова по-испански, часами слушали ученого преподавателя,
на своем  родном языке об®яснявшего  непонятную  юнцам  премудрость.  Так же
обстояло и с  посланными  в другие  страны.  О том, что,  прежде чем послать
учиться,  следует обучить  языку,  на  котором предстоит  учиться, как-то не
задумывались. Нахватается вершков один из сотни -- уже хорошо.
     При этом ученикам годами не высылали денег на содержание. Легко понять,
что  они  разбегались  кто  куда, от  тоски  пили  и  куролесили.  В  Тулоне
гардемарин  Сунбулов  так разошелся,  что  ненароком  пристрелил  из  пищали
местного  жителя.  Другие  ученики,  в  той  же  Франции,  так  страдали  от
безденежья, что решили "запродаться в холопы", в простоте душевной не ведая,
что  во  Франции такая  практика  отсутствует. Еще один, сбежав из  Зенеции,
постригся на  родине в монахи -- не помогло, извлекли из  монастыря и силком
отправили обратно в Венецию...
     В  самой России обстояло примерно так  же.  В школы загоняли силком, не
озабочиваясь  хотя  бы поверхностным  выяснением желаний и  способностей.  И
держали   впроголодь.  Ученики  знаменитой  Навигацкой  школы  в  1711  году
разбежались, чтобы  не помереть  голодной смертью. Три года спустя из той же
школы доносили наверх,  что ученики, пять  месяцев  не  получая  денег,  "не
только проели кафтаны, но и босиком ходят, прося милостыню у окон". Чиновник
адмиралтейской конторы так и написал генераладмиралу Апраксину: "Ежели школе
быть, то потребны на  содержание ее деньги, а буде деньги даваться не будут,
то  истинно  лучше  распустить,  понеже  от  нищенства и  глада  являются от
школяров многие плутости". В тех случаях,  когда  деньги  все же платили, из
них  тут же  начинали вычитать на покупку учебных пособий и починку школы --
что  вряд  ли  способствовало  улучшению быта  и  искоренению "плутостей"...
Однако за  побег из школы навигатору грозила смертная  казнь,  а  родителям,
встревоженным условиями, в которые попало их чадо,  и  рискнувшим бы  подать
прошение  об  отчислении его из школы --  каторжные  работы...  Ну,  а порка
плетьми и штрафы за любую провинность были в Навигацкой школе делом вовсе уж
житейским.
     То  же самое  творилось и в  Морской академии. "Сорок  два гвардейца не
ходили  на  учение затем,  что стали  наги и  босы".  В  1724  г.  сам Петр,
приехавший  на  занятия,  обнаружил,  что иные "гвардейцы" одеты  буквальным
образом в отрепья. Выяснилось, что 85 учеников  уже пять месяцев не посещают
занятий  "за  босотою  и  неимением  дневного  пропитания",  а  многие  ушли
побираться...
     Вполне  естественно,  что  молодежь,  наслушавшись  о  таких  порядках,
уклонялась  от ежегодных  смотров,  как  могла.  У  "прогульщиков"  отбирали
имения,  били  батогами,  ссылали  в Азов,  даже об®являли  вне закона -- не
помогало. Вряд  ли дело тут  в "неприятии новшеств".  Образование,  насильно
навязанное, мало чем отличавшееся от каторги, не учитывавшее вкусов, желаний
и  способностей,  вызывало  такое  отвращение,  что  тысячи людей  рисковали
попасть в ссылку и  подвергнуться конфискации имущества,  лишь бы только  не
угодить в учение...
     И.Т.  Посошков  оставил  воспоминания об одном,  вовсе уж  курьезнейшем
примере: "В  Устрицком стану есть дворянин Федор  Мокеев сын Пустошкин,  уже
состарился, а на  службе никакой  и  одной ногой  не  бывал; и какие посылки
жестокие  за  ним   ни  бывали,   никто  взять  его  не  мог:  одних  дарами
ублаготворит,  а  ежели кого  дарами  угобзить не  может,  то притворит себе
тяжкую болезнь или возложит  на себя юродство и в озеро по бороду опустится.
И за таким  его пронырством иные его и  с дороги отпускали; а домой приехав,
как  лев рыкает.  И никакой службы великому  государю,  кроме  озорства,  не
показал, и все его боятся. Детей  у него четыре сына вырощены, младшему  уже
17, и никто их в службу выслать не мог..."
     Можно,  конечно,  заклеймить этого  Пустошкина  как  врага прогресса...
Однако... Положа  руку на  сердце  -- кто из  молодых читателей  этой  книги
согласился бы,  чтобы  его,  не спросив  желания и не испытав  способностей,
загнали  за  тридевять земель слушать  лекции  на  непонятном языке?  Причем
вынуждая добывать средства на жизнь нищенством? Кто  отдал бы своего ребенка
в заведение вроде Навигацкой школы добром?
     Кстати, первая  художественная  зарубежная  книга  была  переведена  на
русский только в  1760  г. --  французский куртуазный роман  аббата Талемана
"Езда  на остров любви".  До того переводились лишь учебники артиллерийского
дела и руководства по управлению парусами.
     Культурой и не пахло...
     Спустя  десятилетия  после  смерти Петра  образование,  якобы  поднятое
царем-реформатором  на недосягаемую по сравнению с "застойной Русью" высоту,
оставалось в самом жалком состоянии. А это наглядно свидетельствует, что и в
этой области Петр ограничился скорее видимостью реформ...
     Слово  писателю  прошлого  столетия: "По  мысли  Петра Великого  и  его
последователей,  первые  учрежденные  в  России  высшие  учебные  заведения,
имевшие целью "произвести людей,  способных к наукам", должны были послужить
рассадником просвещения и дать контингент  учителей и воспитателей для вновь
образуемых школ и вообще для образования "шляхетского" юношества. Но в какой
степени они оправдывали это  назначение и в каком размере производили людей,
действительно  "способных   к  наукам"  и  к.  преподаванию,  можно  судить,
например,  по  состоянию  наилучше обставленных к тому времени академических
учебных заведений.
     В отчете академии наук за 1759-й год о подведомственных ей университете
и гимназии  находим  официальное известие, что "как между  студентами, так и
гимназистами  находится  почти  половина  отчасти пьяниц,  забияк,  ленивых,
непонятливых   и  в  учении  никакого  успеха  себе  не  оказавших,  которые
признавали  "учение  себе  крайним принуждениям  и  тягостию".  Ввиду  этого
академия  сознавалась,  что  состояние  ее  учебных   заведений  "нимало  не
соответствует с  высочайшим  намерением Ея  Императорского  Величества  и  с
ожидаемой от академии народною пользою".
     Конечно, можно в очередной раз сослаться на то, что народ вновь попался
какой-то  неправильный, не  такой, однако гораздо честнее будет посмотреть в
корень: такие реформы  именно таким бардаком и должны были закончиться. Петр
всегда и  во  всем выглядел  полнейшим  антиподом  Мидаса: все,  к  чему  он
прикасался, превращалось в дерьмо...

        РЕЛИГИЯ

     Еще до революции об®ективные историки,  никоим образом не принадлежащие
к  атеистам, отмечали, что ко временам Петра  русская  православная  церковь
переживала тяжелый  кризис. Это мнение,  в свою  очередь,  было  основано на
свидетельствах современников событий, которые писали,  что "во  всем видится
слабо и неисправно",  что единственная в Москве духовная школа пала так, что
"живущие в ней скорбят и всего лишаются, и учиться в ней невозможно, потолки
и печи  и иные строения обвалилися". Патриарх  же "весь ушел в  свои  личные
дела, строит  свои имения да отбывает пышные  церковные церемонии". Верхушка
духовенства стала  практически недосягаемой для  рядовых  священников,  "как
двери рая  для  изгнанных  прародителей".  Не  то что простоватому сельскому
попику, но и иному  настоятелю  большого  монастыря с  превеликими  усилиями
удавалось дойти даже не до патриарха -- до патриаршего секретаря-дьяка.
     Архиерей в  провинции  заставлял  водить себя под руки  и шествовал  не
иначе,  как  под  звон  колоколов.  Тех,   кто  являлся  для  поставления  в
священники,  владыка держал на  крыльце  в любую  погоду по несколько часов.
Перевестись  из  одного  прихода  в  другой можно  было  только  за  взятку.
Встречались архиереи, во  всеуслышание  бранившие  прямо  в  церкви  простых
священников,  даже бившие их, сажавшие  в  цепи  и  в колодки  (повторяю,  я
цитирую  не  "антирелигиозные"  листки  и  брошюры,  а  работы  православных
историков царских времен).
     Низшее духовенство,  третируемое и  угнетаемое, порой и  не заслуживало
"деликатного" обращения. В огромном большинстве своем оно не только не могло
"наизусть  проповедовать догматы и  законы Св. Писания", но и  едва разумело
грамоте. Многие "проникали" в священники благодаря взятке. Отцы  Собора 1667
г. прямо  констатировали,  что в священники попадают "сельские  невежды,  из
коих иные и скота пасти не умели".
     Доходило  до того, что этакие "отцы-пастыри", чтобы  быстрее отвязаться
от  длинной  церковной   службы,  читали  молитвы...  в  шапку,  принесенную
родственником  того,   кто  не  мог  или  не  хотел  идти  в  церковь.  Дома
"прогульщик" надевал эту шапку на  специально выбритую макушку --  и считал,
что  отныне на него и  без посещения  храма  снизошла благодать.  Попадались
священники, служившие молебны под дубом, а потом раздававшие ветки и желуди,
как освященные -- конечно, не бесплатно.
     Небреж