тячки.  Так  сказать,  мелкие
сувениры.  Ни  сестра  короля,  ни  сейм  в  эти   сказочки  не  верили,  но
расследование ни к чему не привело. Во-первых, "мешки  и сундуки"  вывозил в
те дни  не  один  Мнишек, во-вторых, за  пана Юрия вступилась многочисленная
родня,  и  дело  угасло  как-то  само  собой.   Договорились  считать,   что
королевская казна с самого начала была пуста...
     Нужно добавить,  что и в  вопросах веры  Юрий Мнишек  проявлял столь же
лихую беспечность -- назовем это так... Когда в Жечи Посполитой на некоторое
время  приобрели  влияние  кальвинисты  и ариане  (арианство  --  течение  в
православии, признаваемое ересью и католиками, и православными), Юрий Мнишек
водил знакомство  главным образом  с ними.  Одна его  сестра была замужем за
видным арианином Стандицким, другая -- за кальвинистом,  краковским воеводой
Фирлеем, сам Мнишек женился  на Гедвиге Тарло,  девушке из знатной арианской
семьи.
     Когда в 1587 г. королем Жечи Посполитой  стал Сигизмунд III, ревностный
католик и покровитель иезуитов, в голове у Мнишека, надо полагать, наступило
просветление,  и  он  моментально стал  верным  католиком: в  ударные  сроки
построил за свой счет два монастыря, а Львовской иезуитской коллегии подарил
десять тысяч золотом...
     Легко  понять,  что  представлял  собой этот суб®ект, тесть Константина
Вишневецкого (Вишневецкий, правда, был православным, но Мнишека такие мелочи
не  останавливали --  князь  как-никак  был  еще  и  некоронованным  королем
"русской земли"...)
     Вот этот  тип, конечно же, жаждал в первую очередь злата  и поместий. И
ради  этого,  пожалуй, мог бы поверить  и в  то, что "названный  Дмитрий" --
тетушка германского императора...  Насчет  Мнишека нет  никаких  сомнений  и
двусмысленностей   --  его   привлекали  чисто  меркантильные   возможности,
открывавшиеся перед тестем русского царя...
     Что  любопытно,  в  самом  начале  "воскресший  Дмитрий" предназначался
Вишневецкими и Мнишеком отнюдь не для  московского трона, а для краковского!
Мало кто  об этом помнит,  но из  сохранившихся  документов известно  точно:
магнаты первоначально лелеяли замысел свергнуть Сигизмунда и сделать королем
Жечи Посполитой как раз Дмитрия, подходившего по всем статьям: сын Грозного,
следовательно, Рюрикович, следовательно, в родстве с  пресекшейся  династией
Ягеллонов. А настоящий он или нет --  дело  десятое. Вишневецкие верили, что
настоящий,  Мнишек наверняка не верил никому и ничему,  но все трое  всерьез
собирались короновать Дмитрия в Кракове.
     Потом от этой идеи отступились --  стало  ясно, что  не выйдет, слишком
многие против. И взоры обратились в другую сторону, на восток...
     Опять-таки,  вопреки  расхожему  мнению,  и  король  Сигизмунд,  и  его
сановники  отнеслись  к  воскресшему  сыну  Грозного без всякого энтузиазма.
Коронный   гетман  Ян   Замойский   (недруг  иезуитов,   кстати)   выражался
недвусмысленно:  "Случается,  что  кость  в  игре  падает  и  счастливо,  но
обыкновенно не советуют ставить  на кон дорогие  и важные предметы. Дело это
такого свойства,  что  может нанести  вред нашему  государству  и  бесславие
королю  и  всему  народу  нашему".  Стоит уточнить,  что  эта  позиция  была
результатом  не  каких-то высокоморальных  убеждений, а конкретной  и  четко
выраженной боязнью ответного удара со стороны Москвы. Ту же позицию занимали
влиятельные  государственные и  военные деятели Станислав  Жулкевский  и  Ян
Ходкевич.  Вообще  в  Польше, то  есть  так  называемых  "коронных  землях",
отношение к новоявленному царевичу было самое  прохладное. Король Сигизмунд,
как можно  судить, в подлинность царевича не верил, однако под нажимом родни
Мнишека и благодаря авторитету Вишневецких  вынужден  был принять "Дмитрия",
подарить парочку золотых безделушек и туманно пообещать содействие.
     Зато литовско-русские магнаты, та самая троица, спешили к своей цели на
всех  парусах. Для Дмитрия уже набирали войско -- главным образом казаков  и
беглецов из России.
     Тем временем подключился и  Ватикан. Как можно судить из резолюции папы
римского на письме-донесении нунция Рангони, папа тоже не верил, что Дмитрий
--   настоящий.  Иначе   не  написал  бы:  "Это  вроде  воскресшего   короля
португальского"  (имелся в виду Лжесебастиан, чье самозванство было  ясно  с
самого  начала). Дмитрий,  встретившись  с папскими  посланцами,  по  своему
обыкновению на обещания не скупился, заявив, что, взойдя на русский престол,
моментально присоединит русскую церковь к Римской. При таких  ставках  можно
было и деликатно забыть, что Дмитрий -- вроде "короля португальского"...
     Если  не  считать контактов с  иезуитами, окружение Дмитрия, помогавшее
ему  создать "армию вторжения",  ни  в коей  степени  не  было католическим.
Константин и Адам Вишневецкие -- православные (первым из Вишневецких, как мы
уже  говорили,  в католичество  перешел Иеремия  десятки лет спустя), как  и
другой  сподвижник   Лжедмитрия,  тоже,  не  исключено,  служивший  идее  --
литовский пан Роман  Рожпнский.  Подавляющее большинство  тех, кто встал под
знамя Дмитрия, тоже были православными -- казаки, литовские и западнорусские
люди. Два секретаря Лжедмитрня, братья Ян и Станислав Бучинские, были хотя и
чистокровными "ляхами", то есть "коронными" поляками, но -- не католиками, а
протестантами...
     Король Сигнзмунд никакой поддержки  этому  воинству не оказывал.  Ну, а
запретить ничего и  никому  не мог, какие бы  нехорошие  предчувствия его ни
терзали...
     Заичкин и Почкаев, авторы вышедшего лет пять назад восьмисотстраничного
"популярного  очерка"  под названием "Русская история" славны не только тем,
что  в качестве  доказательств  своих  построений шпарили  страницами вместо
летописей и других  источников отрывки из романов  В.  Яна и  В. Чивилихина.
Касательно Лжедмитрия они ухитрились написать следующее: король-де Сигизмунд
"ПОВЕЛЕЛ Вишневецким, Мнишеку и другим дворянам составить рать из вольницы и
выступить против Бориса".
     У  любого, кто  достаточно хорошо  знаком с  обстановкой в  Польше того
времени, подобные утверждения могут вызвать лишь здоровый хохот...
     В отличие от других европейских самодержцев польский король попросту не
мог  "повелевать". Поскольку  самодержцем  не был вовсе, а был не  более чем
своеобразной парадной фигурой, содержавшейся для чистой  декорации.  Шляхта,
начиная от магнатов и кончая однодворцами, имела одну-единственную серьезную
заботу  --  следить, чтобы очередной король, чрезмерно о  себе возомнив,  не
вздумал  "повелевать".  В случае, если венценосец делал такие  попытки,  его
усмиряли быстро и надежно -- поскольку  в стране  не существовало механизма,
способного обеспечить выполнение королевской воли...
     Тогдашних польских королей нельзя даже сравнивать с нынешней английской
королевой -- английская королева, о чем как-то не вспоминают, имеет право, к
примеру, одним росчерком пера распустить парламент (и случалось, что тонкими
намеками   на  такую  возможность  были   парализованы   иные  парламентские
инициативы). Польский король  не мог и этого,  а бдительнее всего следили за
тем, чтобы венценосцу не попало в руки войско...
     Кстати,  несколько  слов  о  войске.   Его  в  Жечи  Посполитой   тогда
практически не существовало, если  не считать так называемого  "квартового".
Оно было регулярным и содержалось на  четвертую  часть доходов с королевских
имений, "кварту", но, во-первых,  состояло лишь из  пехоты, а во-вторых,  не
превышало четырех тысяч. Магнаты вроде Вишневецких, Радзивиллов или Потоцких
могли посадить на коней в три-четыре раза больше обученных головорезов...
     Полки  "иноземного строя" появятся только в 30-х годах XVII  века. Пока
что  в  случае  особой  опасности  для  государства  собиралось  "посполитое
рушение"  --  ополчение,  состоявшее  из шляхты,  но о  его боевых качествах
говорить не приходится. В 1454 г., во время войны с крестоносцами, "рушение"
заявило,  что не сдвинется с  места, не говоря уж о  том, чтобы идти  в бой,
пока  не  получит  добавочных  привилегий.  Король  Казимир  Ягеллончик  был
вынужден  согласиться, и шляхетское ополчение нехотя тронулось-таки в поход,
однако  было вдребезги  разбито  крестоносцами  под Хойницами. В  1537 г., в
правление Сигизмунда  Старого, история  повторилась -- "посполитое рушение",
собранное для того, чтобы идти  в поход на Молдавию, вместо похода принялось
осыпать   короля   упреками   касаемо   его  внутренней   политики.   И,  не
договорившись, попросту разбежалось по домам. В польской истории этот случай
известен   под   насмешливым  названием  "петушиной   войны"  --   поскольку
скандальная  шляхта, переругиваясь  с  королем не  один  день,  тем временем
слопала всю домашнюю птицу на мили в округе...
     Можно   еще  вспомнить,  что  всякий  шляхтич  в  те  годы  имел  право
самостоятельно  отправлять  посольства  к  иностранным государям,  что  твой
король (правда, хватало ума этой  привилегией не пользоваться, понимали, что
при иностранных дворах таких выходок, мягко говоря, не поняли бы).
     Одним  словом,  не  зря  родилась  поговорка:  "шляхтич в своем огороде
всегда равен воеводе". Не зря существует даже версия, что Богдан Хмельницкий
был  тайным агентом  польского короля, своими  нападениями на Жечь Посполиту
державший  шляхту в  страхе,  что  помогало  королю "пробивать"  собственные
решения...
     Короче,  "повелевать" король  Сигизмунд  никак не мог. Не  было у  него
такой возможности. Предприятие с походом на Москву было затеяно Вишневецкими
и  Мнишеком на собственный  страх и  риск, а отправленное в поход  невеликое
войско  (числом  не более  четырех тысяч человек)  состояло,  за  редчайшими
исключениями, из православных...
     И тут-то, в первые месяцы, был реальный шанс раз и навсегда разделаться
с  горсточкой искателей удачи,  ведомых Дмитрием. После  его первых успехов,
после  того,  как  несколько  городов  северо-западной  Руси  присягнули  на
верность самозванцу, стрельцы  Годунова  нанесли под  Севском сокрушительный
удар. У  "царевича" осталось не более  полутора тысяч человек,  он  едва  не
ускакал в  Жечь  Посполитую,  но  был  насильно  удержан  жителями  Путивля,
понимавшими,  что  присутствие  Дмитрия  придает  им, выражаясь  современным
языком, некую "легитимность", а оставшись один на один с  Годуновым, они  не
сносят голов...
     Именно  "сидение"  Дмитрия  в Путивле  и  переломило  ход  войны  самым
решительным  образом.  Воспрянувший  от  успехов  Борис Годунов  не придумал
ничего  лучшего,  кроме  как  начать  самую широкую  расправу  не  только  с
присягнувшими самозванцу -- со всеми, кто имел несчастье обитать в областях,
по которым проходило войско Лжедмитрия.
     Вешали  и  рубили головы  направо и налево,  жгли  избы, гумна и овины,
насиловали женщин. Слово русскому историку:
     "Годуновцы   свирепствовали   особенно   в   Комарницкой  волости,   за
преданность Дмитрию  мужчин, женщин, детей сажали на кол, вешали по деревьям
за  ноги, расстреливали для  забавы из луков  и пищалей, младенцев жарили на
сковородах. Вся Северщина была осуждена  царем на порабощение  по  произволу
военщины; людей ни к чему ни причастных хватали и продавали татары за старое
платье или за  джбан  водки, а  иных  отводили толпами  в  неволю,  особенно
молодых девушек и детей. В московском войске  было наполовину татар и прочих
инородцев, и они-то  особенно варварски свирепствовали.  Ничего подобного не
делалось народу от дмитриевцев,  и эта разница отверждала народ в убеждении,
что Димитрий настоящий царевич" [98].
     В условиях,  когда  по  стране  все  шире распространяются  слухи,  что
Годунов   --  узурпатор,  а   Дмитрий   и  есть  подлинный  царевич,  методы
умиротворения  выбраны  были далеко  не  самые  лучшие...  Естественно,  это
привлекало в войско самозванца все новых сторонников, а в Москве становилось
все тревожнее.  Патриарх Иов,  глава  русской церкви, выпустил грамоту,  где
об®являл все  происходящее кознями  "Жигимонта Литовскаго", который  намерен
"разорить  в  Российском государстве православные церкви и построить костелы
латинские, и лютерские, и жидовские".
     Совершенно ясно,  что сия  грамота  готовилась  в  величайшей спешке  и
писавшие  ее  ничуть не заботились хотя бы о  видимости  правдоподобия  -- в
самом деле, трудно представить себе короля-католика, который намерен строить
"лютеранские и  жидовские"  храмы. Неизвестно, подметили ли русские люди эту
логическую неувязку, но патриаршая грамота никакого заметного влияния на умы
уже не оказала -- власть вступала в ту печальную фазу, когда ей не верили ни
на  копейку,  даже  если  утверждать  громогласно,  что солнце  восходит  на
востоке...
     Срочно  провозгласили, что  самозванец-де  "есть беглый  чернец  Гришка
Отрепьев",  и  патриарх   предал   его   анафеме.  Вот   тут   наши   предки
продемонстрировали неплохое  логическое  мышление: по  словам  современника,
москвичи  промеж  собой  говорили  примерно  следующее:  "Прокляли какого-то
Отрепьева  --  и  бес с ним, а царевич-то настоящий,  какое  его  касание до
Отрепьева?!"
     Дело в том,  что Отрепьева  слишком многие знали на Москве -- и  знали,
что ему около сорока, зато царевичу не более двадцати четырех... (Позднее мы
еще  подробно  рассмотрим  версию,  ошибочно  отождествляющую  самозванца  и
Отрепьева.)
     В Жечь Посполиту срочно отправили гонца, упрекая  за  помощь, оказанную
Дмитрию,  и  требуя  решительных  мер. Подробности  переговоров  неизвестны,
однако  знатный литовский магнат Лев  Сапега дал резонный,  в  общем, ответ:
"Этот человек вступил уже в Московское государство, и его там легче  достать
и казнить, нежели  в наших владениях". В железной логике отказать  нельзя --
самозванец   прочно  сидел  в  Путивле,  откуда  его   извлечь  было  крайне
затруднительно кому бы то ни было...
     Борис свирепствовал, казня  и  пытая по малейшему навету, но инициатива
навсегда от него ускользнула. Видимо, в полном отчаянии  он  предпринял  ряд
совершенно нелепых шагов...
     Сначала  велел  тайно доставить  во  дворец давным-давно постриженную в
монахини  вдову   Грозного   и  мать  Димитрия,  Марфу  Нагую  и  потребовал
недвусмысленного  ответа:  жив  ее   сын  или  нет?   Старуха,   ничуть   не
сомневавшаяся  в  смерти  сына,  но  к  Годунову  относившаяся без  малейшей
симпатии (и славившаяся железным характером), видимо, решила потрепать нервы
"Бориске",  с самым простодушным видом заявив: "Не знаю". По  свидетельствам
очевидцев,  Мария  Годунова пришла  в такую ярость,  что  схватила зажженную
свечу и  попыталась  выжечь глаза старухе, вопя:  "Ах ты  блядь! Как  смеешь
говорить, что  не знаешь, когда тебе-то доподлинно  известно?!" (царица была
дочерью Малюты Скуратова,  отцовские гены, видимо, дали о себе знать). Борис
едва успел отнять свечу, а старуха Марфа, несомненно,  втайне наслаждавшаяся
происходящим,  прикинулась уже совершеннейшей дурочкой: дескать,  говорил ей
кто-то, что  ее сына живым тайно увезли из  страны, но те, кто  говорил, все
уже умерли... Поняв, что толку не добиться, Борис отступился.
     И призвал ворожей.  Ворожеи  напророчили  царю  сплошные  неприятности,
вплоть  до  скорой кончины. Борис, видимо, настолько уже  ослабел душой, что
даже не пытался  их казнить, а послал сына в церковь молиться за собственное
здравие. Одновременно вызвал ближнего боярина Басманова, пообещал  тому дочь
в жены, а в приданое Казань,  Астрахань  и  Сибирь  -- лишь бы Басманов убил
самозванца.  Басманов,  с  одной  стороны,  прекрасно понимал,  что  достать
самозванца в  укрепленном  Путивле трудновато, а с  другой прекрасно помнил,
сколько  раз  Борис  нарушал схожие  обещания. И по какому-то неисповедимому
движению  души  вдруг  поверил,  что  царевич -- настоящий  (настолько,  что
впоследствии не покинул Лжедмитрия и погиб вместе с ним).
     В  совершеннейшем  отчаянии Борис  отправил  в Путивль  трех  монахов с
заданием отравить самозванца.  Монахов быстро разоблачили, но Борис об  этом
уже не успел узнать -- скончался...

        ТРИУМФ

     Смерть Годунова  была скоропостижной -- сохранились подробные описания.
Встав  из-за  стола  после  обеда  в  Золотой  палате  Кремля  со   знатными
иноземцами, царь  неожиданно  упал, изо рта,  носа  и ушей  пошла кровь.  Он
прожил еще два часа, успев по обычаю того времени принять монашеский постриг
и благословить на царство шестнадцатилетнего сына Федора.
     Из среды живших в Москве немецких докторов тут же пошел слух, что  царя
отравили. Историки и прошлого, и  нынешнего столетия к этой версии относятся
скептически -- а мы ее рассмотрим погодя.
     Любопытно,  что  буквально через  несколько  дней после  смерти  Бориса
согласно  неистребимой  русской  традиции поползли слухи  о  том, что вместо
Годунова в гробу лежит "кованый из железа ангел", а сам царь жив и где-то то
ли  скрывается, то ли странствует. Правда,  слухи  эти очень быстро заглохли
сами по  себе -- Борис всем  надоел хуже горькой редьки, но через  несколько
месяцев, о  чем я  напишу позже, вновь возникли  при  самых что ни  на  есть
комических обстоятельствах.
     Дальнейшие события, полное впечатление, отмечены явственными признаками
некоего  трагикомического  шутовства. Наличествовало  все -- кровь и текущее
рекой вино, страдания и ликование, плач и разудалые песни...
     Петр Басманов,  выехавший к сосредоточенным в Кромах  правительственным
войскам,  с  какой-то прямо-таки  опереточной  легкостью сумел  склонить  на
сторону  "царевича  Димитрия"  большую  часть  влиятельных командиров:  двух
братьев князей  Голицыных,  Салтыкова,  рязанских дворян  братьев Ляпуновых,
начальника  "иноземного  полка"  фон  Розена.  Началась сумятица, на меньшую
часть войска, оставшуюся  верной Федору, ударили  казаки самозванца,  и  все
было  кончено   довольно  быстро.  С  этого  дня   ни  о  каком  вооруженном
сопротивлении самозванцу уже не шло и речи.
     В Москву прискакали Пушкин и Плещеев, дворяне, посланцы  Лжедмитрия, и,
собрав  по  дороге на Красную площадь огромную  толпу, стали читать  грамоту
самозванца. Пользуясь современными терминами, слушали  посланцев под бурные,
продолжительные аплодисменты, переходившие в овацию. Правда, некоторые особо
недоверчивые индивидуумы потребовали прибытия князя Василия Шуйского -- он в
свое время расследовал в Угличе  убийство  малолетнего царевича  и с  полным
основанием считался "главным экспертом" по этой сложной проблеме.
     Шуйский  прибыл,  взошел на  Лобное место --  и с  честнейшими  глазами
сообщил во всеуслышание,  что  царевича и в  самом  деле  некогда  спасли от
посланных Годуновым убийц, а в  могиле покоится  некий поповский сын. (Чтобы
оценить  это выступление должным  образом, необходимо знать: всего несколько
дней назад  тот  же Шуйский  со  столь  же честными  глазами  целовал  перед
московским народом  крест, присягая в том,  что в Угличе  был  убит истинный
царевич...)
     Примерно  то  же  самое   провозгласил  Богдан  Бельский,  родной  дядя
царевича.   После   столь   авторитетных  свидетельств   притихли  и   самые
недоверчивые, народ взревел и понесся в Кремль свергать юного царя Федора.
     Вдовую царицу, юного царя и его сестру Ксению в простой  телеге отвезли
в  дом, где  Борис жил до того, как стал царем, и приставили крепкий караул.
Тем временем  согласно старинному  обычаю народ  московский  весело и  рьяно
грабил дома приближенных Годунова. Напоследок, опять-таки по давнему обычаю,
хотели  было разграбить кремлевские винные погреба, но хозяйственный  Богдан
Бельский  резонно  заметил:  ежели  так поступить,  то  нечем  будет угощать
законного  царя  Дмитрия.  И  порекомендовал  обратить свою  энергию  против
немецких докторов  (один  из коих, как  мы  помним,  выщипал ему  бороду  по
приказу Годунова).
     Московский  народ  дисци