ащения
землепашца  в вещь оставалось еще около ста двадцати  лет, но и сама по себе
отмена   Юрьева   дня  казалась   тогдашним   людям   неслыханным  попранием
прадедовских обычаев  (примерно  так  и мы восприняли  бы указ о  запрещении
менять место работы).
     Тем, кто стоял на общественной лестнице гораздо выше, то  есть дворянам
и  боярам,  пришлось  тоже  нелегко.  Крестьянину  просто-напросто запретили
переходить от одного господина к другому, зато господа рисковали и свободой,
и жизнью.  В первые годы  XVII века,  когда  по стране стали бродить  первые
туманные слухи о "чудесно спасшемся царевиче Димитрии",  Борис Годунов, судя
по всему, не просто испугался, а испугался крепко...
     И началась вакханалия. Самым счастливым  из бояр или дворян мог считать
себя  тот, которому  всего-навсего запрещали жениться  (было у Бориса  такое
обыкновение). Другим приходилось покруче. Постригали насильно в монахи  (как
Федора-Филарета, отца будущего царя  Михаила Романова),  ссылали  к черту на
кулички,  бросали в  тюрьму,  отбирали имущество, обдирая так, что это  и не
снилось  нынешней  налоговой  инспекции.  Государство не просто благосклонно
внимало   доносам  --  активнейшим  образом  их  поощряло.  Часть  имущества
оговоренного   брали   в   казну  --  а   часть   шла   доносчикам.  "Маяком
доносительства",  на  которого должны были равняться  остальные, стал  некий
Воинко,  холоп  князя  Шестунова.  За  донос  на  хозяина  Борис  прямо-таки
демонстративно дал холопу волю, наградил поместьем -- и велел об®явить о том
всенародно.
     И  понеслось...  Как   выражался   один  из  историков,  подобные  меры
"разлакомили" холопов, и доносы  посыпались  градом. По  первому  подозрению
(чаще всего обвиняли в колдовстве, это стало  таким же распространенным, как
во  времена  большевиков --  обвинение  в "контрреволюции")  хватали  самого
обвиненного,  его  близких,  родственников,  друзей  и  соседей.  Всех,  как
водилось, пытали  самым тщательным образом.  Тех,  кто признавался, сажали и
ссылали. Тех, кто упорствовал, частенько лишали языка или  вешали, поскольку
свыше  было  ведено считать,  что  запирательство  как  раз  и есть  признак
виновности.
     Безусловно, Борис верил в "ведовство" и  "дурной  глаз" гораздо меньше,
чем  уверял. Однако всем, попавшим в "пытошные" по  голословному  навету, от
этого было не легче.
     Никоновская летопись  сообщает об этом времени так: "И сталось у Бориса
в  царствие  великая смута;  доносили  и  попы,  и  дьяконы,  и  чернецы,  и
проскурницы; жены на мужьев, дети на отцов, отцы на детей доносили".
     Предков Пушкина сослали в Сибирь по доносу собственных холопов, отобрав
имущество.  Одного  из  Романовых в тюрьме  задушил пристав. Боярину Богдану
Бельскому  по  приказу  царя  по  волоску  выщипали бороду,  которой  боярин
гордился   (впоследствии  Богдан   Бельский  станет  одним  из  приближенных
Лжедмитрия,  торжественно  поклянется  перед  москвичами,   что  царевич  --
настоящий...) Будущий герой-освободитель, князь Д.М. Пожарский, сделал донос
на своего недруга,  князя Бориса Лыкова, а его мать княгиня Марья донесла на
мать Лыкова (таков уж был тогдашний обычай  --  мужчины  могли делать доносы
только на мужчин, а женщины -- на женщин,  бояре должны были доносить  царю,
боярыни, соответственно, царице). Естественно, всех Лыковых законопатили "за
приставы"* всерьез и надолго...
     * "Отдан за приставы" -- тогдашняя формулировка ареста.
     Господа, со  своей стороны, отыгрывались на низших. Поскольку тогдашние
законы  о холопстве  были  столь  же  запутанными и  поддававшимися двойному
толкованию,  как   нынешнее   налоговое  законодательство,   злоупотребления
начались   фантастические.  Человек,  нанявшийся  на  временную  службу  или
мастеровую работу, об®являлся холопом и навсегда терял свободу --  поскольку
все зависело от судьи, а судья был живым человеком, хотел есть-пить вволю да
вдобавок  обеспечить детушек... Иногда людей без особых  придумок ловили  на
дорогах и закабаляли. Доходило до  того, что сильный и богатый боярин  делал
холопами... служивших у него дворян, владельцев поместий (поместья, конечно,
забирал    себе).    Правда,    необходимо    отметить,    что    находились
простолюдины-прохвосты,  которые   извлекали  личную  выгоду  и   из  такого
положения дел  (ибо  житейская  смекалка русского человека  безгранична)  --
"закладывали" себя в холопы, пожив немного, обкрадывали владельца, убегали и
повторяли этот финт, пока не попадались или, сколотив деньжонок, не отходили
от дел (благо до  удостоверяющих  личность документов додумался  лишь Петр I
столетие спустя). Нужно помнить, что знатный господин,  независимо  от того,
угнетал  он  своих "холопей"  или кормил кашей с  маслом, мог  всегда  ждать
доноса  от  любого  из  своих  людей.  По  язвительному  замечанию  историка
Костомарова, "между господами  и холопами была круговая порука: то  господин
делает насильство холопу, то холоп разоряет  господина".  Идиллия, некоторым
образом. У всякого был шанс отыграться на обидчике...
     Поскольку запретный плод особенно сладок, крестьяне после "закрепления"
бежали  в  массовом  количестве  -- и,  за  неимением  других  возможностей,
становились разбойниками. Не  то что на пресловутых  "больших дорогах"  -- в
самой Москве,  по свидетельствам  современников, опасно  было выйти ночью со
двора, непременно получишь кистенем по голове.
     Как  частенько  случается  перед  великими  и  страшными  потрясениями,
косяком пошли "знамения", предвещавшие, по общему мнению, нечто неизвестное,
но непременно страшное...
     Говорили,  что  в  1592 г. в  северных  морях появилась столь  огромная
"рыба-кит",   что   едва  не  своротила   Соловецкий   монастырь.  Оползень,
разрушивший в 1596 г. Печерский  монастырь  под  Нижним Новгородом,  считали
предзнаменованием нехороших перемен. Прошли  слухи, что  волки  и  бездомные
собаки вопреки  своим  обычаям пожирают друг друга,  а  следовательно, вновь
появилось знамение, предвещающие, что  вскорости и  люди  начнут грызть друг
друга.  Неизвестно  откуда  появились чернобурые  лисицы, забегавшие даже  в
Москву,  -- опять-таки  "нехорошее знамение". В 1601  г. караульные стрельцы
болтали по Москве: "Стоим мы ночью в Кремле на карауле и видим, как бы ровно
в полночь промчалась  по  воздуху над  Кремлем  карета  в шесть  лошадей,  а
возница  одет попольски: как  ударит он бичом по  кремлевской стене,  да так
зычно крикнул,  что  мы  со  страха  разбежались". Бури  вырывали  с  корнем
деревья,  переворачивали колокольни, срывали крыши; в одном  месте перестала
родиться рыба, в другом  пропали птицы, в  третьем уродов  рожали женщины, в
четвертом -- домашняя скотина. На  небе видели по два солнца, а ночью --  по
два месяца.  В  довершение всего,  в  1604  г.  на  небе  вовсе уж  некстати
об®явилась комета, видимая и днем. Ходят легенды,  что испуганный  ею  Борис
призвал  немца-астролога, и тот пугал "великими  переменами" (что  сталось с
астрологом -- неизвестно, мог и унести ноги).
     И  все же --  мало напоминает  конец  света. Бывало  и  тяжелее, однако
самодержцы  удерживались на престоле. И не в силах отделаться от  убеждения:
ограничься  дело  только  этим,  Борис мог и  выстоять.  Еще и  потому,  что
государем он был крутым, не боялся  рубить головы, рвать языки и забивать  в
железо, а  на Руси  так уж исстари повелось: властители, не боявшиеся крови,
так  и  умирали  властителями,   и   даже  естественной   смертью;  меж  тем
расставались с престолом  и жизнью исключительно те, кто был умен и исполнен
лучших намерений, вот только замыслы свои имел глупость проводить в жизнь не
кнутом и топором...
     Но дело еще и в том, что вскоре на Русь пришел Великий Голод...
     Летом  1601 г.  на  всем востоке  Европы  зарядили дожди  --  холодные,
проливные, бесконечные.  От Пскова до Нижнего Новгорода они лили беспрерывно
двенадцать недель. Уже в июле ударил первый снег. Весь  урожай погиб -- даже
попытки скосить недозревшие  хлеба провалились. Уже в конце августа начались
снегопады  и метели, по Днепру ездили  на санях "как  средь зимы",  на полях
жгли  костры,  чтобы  спасти хотя  бы  жалкие  остатки  незрелого  жита.  Не
удавалось...
     1602 г. Теплая  весна, поля, засеянные еще  с прошлого года, неожиданно
дали  обильные  всходы  --  но вскоре вновь  грянули  "морозы  превеликие  и
страшные". Всходы погибли. Лето, против прошлогоднего, было  сухим и жарким.
"Кто сеял сто мер жита, собрал одну меру, вместо ржи родилося былие..."
     Весна и лето следующего,  1603 г.  выдались довольно благоприятными, но
подстерегала  другая   беда   --  не   было   семян   из-за  недородов  двух
предшествующих лет...
     И  начался  голод. Цены  на хлеб мгновенно взлетели в 25 раз -- на этот
счет есть совершенно точные воспоминания "служилых иноземцев" Жака Маржерета
и   Конрада   Буссова.  Оба   владели   в   России   поместьями,  занимались
хлеботорговлей и проблему знали не понаслышке.
     В  пищу шло  все --  кошки и  собаки, мякина и  сено,  навоз,  трава  и
коренья, даже  мыши,  собственный кал  и солома. Впервые на Руси люди  стали
есть  людей. И не только трупы... Еще один  иностранец, служивший на Москве,
Петр Петрей,  рассказывает,  что  он видел в Москве, как умиравшая от голода
женщина  грызла своего ребенка. В столице  продавались пироги с человечиной.
Легко можно представить, что творилось  в провинции. Вспоминают, что путнику
было опасно заехать  на постоялый двор  -- могли тут  же зарезать  и с®есть.
Маржерет,  оставивший интереснейшие записки  о России,  свидетельствовал: "Я
был свидетелем,  как  четыре крестьянки, брошенные  мужьями, зазвали к  себе
крестьянина,  приехавшего  с  дровами, как будто для уплаты,  зарезали его и
спрятали в погреб про запас, сначала намереваясь с®есть лошадь его, а  потом
и  его самого. Злодеяние  это тотчас же и открылось:  тогда  узнали, что эти
женщины поступили таким образом уже с четвертым человеком".
     Точности ради нужно уточнить, что не все области страны были  одинаково
поражены голодом, а справедливости ради упомянуть, что Борис Годунов боролся
с  голодом,  прилагая  прямо-таки  титанические усилия.  Впервые  в  русской
истории  им  была предпринята попытка  регулировать цены  -- естественно, на
хлеб, запрещая поднимать  их до  запредельных высот.  Кроме того, опять-таки
впервые в нашей  истории, по  стране  раз®ехались  "продотряды",  выявлявшие
спрятанный хлеб  и  заставлявшие владельца  продавать  его по  установленной
цене.
     И вновь,  в  который раз  на  Руси,  все благие намерения столкнулись с
человеческой природой (как, впрочем, бывало не на одной лишь Руси)...
     В  Курске,  где  урожай  был  особенно хорош, во  Владимире,  в  других
уродивших  окраинах  отнюдь не  торопились  везти  хлеб  в голодные  районы,
предпочитая придерживать его в ожидании "настоящей" цены. Так же поступали и
московские хлеботорговцы. Хлеб прятали все -- бояре,  купцы,  монастыри -- и
все пытались им спекулировать,  уворачиваясь  от грозных указов  царя, елико
возможно.  Руководившие "продотрядами" чиновники сплошь  и  рядом  за взятку
закрывали  глаза на спрятанный хлеб  или  на  то, как  в  Москву  отправляют
гнилье. Зажиточные люди массами выгоняли  своих холопов,  чтобы не тратиться
на  прокорм,  а  выгоднее  продать  сэкономленное  зерно.  Должностные лица,
ответственные  на бесплатную раздачу хлеба нахлынувшим в  столицу  беженцам,
делились деньгами и зерном в  первую очередь со своими друзьями и родней, их
сообщники  заявлялись  в  лохмотьях  под  видом  нищих,  оттесняя  настоящих
бедняков.  Современник  пишет,  что  сам  видел,  как  за  хлебом  приходили
переряженные   нищими   дьяки.  Пекари,   обязанные   выпекать  хлеб  строго
определенного веса и величины, продавали ковриги  почти непропеченными, а то
и подливали воды для  тяжести.  Им рубили головы, но особого воспитательного
значения на остальных это не производило.
     Считается,  что  погибло  около  трети населения  страны.  Жак Маржерет
писал,  что  за  два года  и  четыре  месяца  из  двухсотпятидесятитысячного
населения Москвы умерло сто  двадцать тысяч. Монах  Авраамий Палицын, келарь
Троице-Сергиева монастыря,  оставивший записки о  Смутном времени,  называет
даже большую цифру -- 127 000.
     Спасаясь, бежали  кто  куда  мог --  в Сибирь, на  Дон,  Запорожье,  на
Украину. Поскольку  Борис предпринимал меры, чтобы  вернуть беглых,  вся эта
многотысячная масса автоматически становилась горючим материалом, вольницей,
готовой примкнуть к любому, кто пообещает не возвращать в прежнее состояние.
     (Немного позже  по тем же мотивам воевали против Жечи Посполитой жители
Украины -- польско-литовское  государство соглашалось принять на службу лишь
строго определенное число "реестровых казаков", однако многие, за время смут
и бунтов успевшие полюбить вольготную  жизнь бродячего "лыцаря" с  сабелькой
на  боку, категорически  не  хотели вновь возвращаться  к  плугу.  И  потому
возникла  ситуация,  кажется,  не  имеющая аналогов  в  мировой  практике: в
нескольких восстаниях участвовали не те, кто боролся против Жечи Посполитой,
а  те,  кто  таким образом  пытался  попасть в  "реестровые  казаки".  Иными
словами,  люди воевали с  государством  за то,  чтобы именно оно,  это самое
государство, приняло  их к себе на службу  и  наделило  привилегиями! Случай
уникальнейший...)
     Понятное дело, разбойники расплодились в неимоверном множестве. В таком
множестве, что перешли в несколько иную категорию -- не лесных грабителей, а
мятежников.  В  1603 г.  на Москву из  Северской  земли  двинулось  огромное
сборище "гулящего народа" под предводительством некоего  Хлопки  Косолапого.
Это уже были не разбойники, а люди  с некоей программой действий. Программа,
правда,  не  отличалась ни  новизной, ни  глубиной --  занять столицу,  всех
истребить и все ограбить, --  но  при  широком и  вдумчивом ее претворении в
жизнь  могла  натворить дел  нешуточных. Дошло  до  того, что ватага  Хлопки
первой ударила на идущие ей наперехват  войска  под начальством окольничьего
Ивана Басманова, и  сам Басманов был убит. Правда, Хлопку  все-таки разбили,
взяли в плен  и  казнили в Москве. Чуть позже  родственник царя,  окольничий
Семен Годунов, двинулся с воинской  силой усмирять бунты в Астрахани, но был
разбит "воровскими казаками" и едва вырвался живым.
     Борис Годунов делал все,  что мог -- искал  спрятанный  хлеб, держал на
него низкие  цены, начал  строить каменные  палаты Московского Кремля, чтобы
дать работу  многим  сотням  голодных беженцев. Издал  указ о том,  что  все
холопы, оставленные своими  хозяевами  без  средств к пропитанию, немедленно
получают вольную.
     Однако беды зашли слишком далеко. На дорогах уже разбойничали не просто
беглецы от голода, но и мелкие дворяне,  со своей "дружиной" искавшие легкой
добычи.  Именно   после  страшных   лет   "великого  глада"   стали   широко
распространяться во всех  слоях населения пересуды о том, что именно Борис в
свое  время  приказал убить  малолетнего царевича Димитрия-Уара, сына  Ивана
Грозного  от  восьмой жены. И,  разумеется,  о  том,  что  спасшийся царевич
вскорости придет восстановить справедливость.
     Легко  представить,  какими  методами   боролись  с  распространителями
слухов. Однако было уже поздно. Борис оказался бессилен.  13 октября 1604 г.
Лжедмитрий I вступил в пределы России...

        ПЕРВЫЕ ШАГИ И ПЕРВАЯ КРОВЬ

     Вопреки устоявшемуся мнению, самозванец об®явился  не где-то "в Польше"
(к  тому  времени, как мы помним, никакой  "Польши"  уже  не  было,  а  было
федеративное государство  Жечь  Посполита),  и  даже  не в  Литве  (читатель
помнит, что под этим названием подразумевается отнюдь не нынешняя Литва),  а
в  "русских  землях",  то есть  на Киевщине, в окружении всесильного магната
Адама Вишневецкого. Именно Адам и  его брат Константин первыми и узнали, что
один из их слуг -- "потомок Иоанна Грозного".
     Как это произошло, в точности неизвестно  и вряд ли  когда-нибудь будет
установлено.  По одной  легенде, "Димитрий"  занемог и думая,  что  умирает,
признался в своем происхождении монаху на исповеди -- ну, а тот, наплевав на
тайну исповеди, помчался  к князю Адаму. По  другой "Димитрий" сам признался
князю,  кто он  таков, когда князь вздумал  отдавать ему  распоряжения,  как
простому прислужнику.
     Бог  весть... В конце  концов, это не столь  уж и важно. Гораздо важнее
другое  --  по  моему  глубокому  убеждению, Адам и  Константин  Вишневецкие
искренне верили, что их гость и есть подлинный царевич  Димитрий. Во-первых,
без  этой гипотезы никак не об®яснить их последующую верность и  первому,  и
второму  Лжедмитриям, когда полагалось бы  и прозреть.  Во-вторых,  без этой
гипотезы прямо-таки невозможно  понять, какой  же  интерес преследовали  оба
брата,  оставаясь  преданными   сподвижниками  самозванца.  О  "материальной
заинтересованности"  говорить  смешно. Братья  Вишневецкие  были  не  просто
"одними  из  крупных"  --  крупнейшими  магнатами  Жечи  Посполитой.  Предки
знаменитого "князя  Яремы" располагали  властью, влиянием  и богатством,  не
снившимися  иным  королям того времени.  И, что гораздо более убедительно --
"царевич Дмитрий", щедро раздавая обещания тем,  кто взялся бы ему помогать,
суля  одним  умопомрачительные груды  золота, а  другим  огромные территории
России, князьям Вишневецким не обещал ничего. Ни единого золотого, ни единой
деревеньки.  И  тем не  менее  братья решительно выступили  на его  стороне.
Поэтому  никак нельзя исключать того, что они старались "за  идею". Оба были
детьми своего времени и потому вполне могли поверить  самозванцу -- огромное
богатство хорошо  порой еще и  тем, что  его  владельцы могут позволить себе
роскошь не быть циничными и алчными...
     Зато  Юрий  Мнишек,  папенька  знаменитой  Марины,  можно  ручаться,  в
подлинность  "царевича"  не  верил нисколечко.  Трудно  сказать,  изучая его
жизненный путь, во что он вообще верил...
     Отец  Мнишека  (впрочем,  в написании  его  фамилии  есть  разночтения,
позволяющие говорить,  что  первоначально наш пан писался Мнишич) приехал  в
Польшу из Чехии  и сделал  неплохую карьеру. Оба его сына, Николай и  Юрий*,
тоже  весьма  недурно  устроились при  дворе  короля  Сигизмунда-Августа  --
правда,  карьера  их  была  довольно  специфической...  Король  был  большим
любителем  женского   пола  --  и  "девочек"  поставляли  как  раз  Мнишеки.
Существует рассказ про то, как  однажды Юрий, переодевшись монахом, проник в
бернардинский   монастырь,  где  воспитывалась  некая   юная  очаровательная
мещаночка, уговорил ее оттуда бежать и привез к королю. Если это и неправда,
то придумана она кем-то, кто прекрасно знал братьев.
     *  Не  исключено,  что  Мнишеки сначала были  православными, потому что
всюду  Юрий так и писался -- "Юрий" ("Юрий"  -- это "Георгий", но  "Георгий"
по-польски -- всегда "Ежи").
     Кроме женщин, братья Мнишеки были "придворными поставщиками"  колдунов,
баб-шептух, гадалок  и знахарок,  к которым король, по-ребячески  суеверный,
питал  чуть ли не большую слабость,  чем  к прекрасному  полу, -- правда,  с
совершенно другими целями...
     Можно  представить,   как   поживились  оба  братца  возле  короля.   В
особенности после его  смерти. Когда король  умер, оказалось, что  его казна
совершенно пуста --  исчезло  и золото,  и драгоценности.  Сокровищница была
очищена  так,  что для  покойника  даже не  нашлось приличного погребального
наряда.  Естественно, тут же возник  вопрос: что было в  нескольких мешках и
огромном  сундуке, которые слуги Юрия  Мнишека вывезли из королевского замка
(сундук, "который едва  подняли шесть  человек"  -- за шесть  дней до смерти
короля, а мешки -- в ночь после смерти)?
     Мнишек  утверждал,  что  --  сплошные  пус