ложными, новыми в ту пору теориями  "регулярности  государственного
строя", созданными Гроцием, Пуфендорфоми Вольфом. Считалось,  что стоит лишь
ввести  "хорошие" правительственные учреждения, как  на земле  наступит  рай
земной. Знаменитый философ Лейбниц в переписке с Петром выразил  эти тезисы,
ясно: "Опыт  достаточно показал, что государство можно  привести в  цветущее
состояние  только  посредством учреждения хороших  коллегий, ибо как в часах
одно  колесо приводит  в движение другое, так  и  в великой  государственной
машине одна коллегия должна приводить в движение другую, и если все устроено
с  точною соразмерностью и  гармонией,  то  стрелка  жизни  будет показывать
стране счастливые часы".
     Петр был большим любителем всяческой механики... Идеи Лейбница дополнял
Вольф,  поучавший,   что   государство  должно  руководить  абсолютно  всем:
"Правительство должно иметь право и обязанность принуждать каждого к работе,
установлять заработную  плату  и  цену  товаров,  заботиться  об  устройстве
хороших  улиц,  прочных  и  красивых  зданий,  услаждать  зрение  обывателей
радующими глаз  картинами, а уши -- музыкою,  пением птиц  и журчанием воды,
содействовать   общественному  развлечению  театральными  представлениями  и
другими зрелищами,  поощрять  поэзию, стараться о школьном воспитании детей,
наблюдать  за  тем,  чтобы  взрослые   подданные  прилежали   добродетели  и
благочестию". Подданные же, по Вольфу, "должны с готовностью и охотно делать
то, что власть НАХОДИТ НУЖНЫМ для общего благополучия".
     Петра  это так восхитило, что он стал  настойчиво звать Вольфа в Россию
осуществлять идеи на  практике, предлагал даже пост  президента  создаваемой
Академии  наук. Однако хитрый  немец,  должно  быть, прекрасно понимал,  как
велика разница меж  теоретическими умствованиями и повседневной практикой --
и в Россию не поехал...
     Однако   Петр   с   обычной   своей  энергией   принялся   все   и  вся
регламентировать...
     Предписывалось ткать холсты только  определенной ширины*,  под  страхом
каторги запрещалось выделывать  кожу  для обуви дегтем, употребляя для этого
ворвань,  жать  было  приказано не серпами, а  "малыми  косами  с граблями",
уничтожить  окошки для  выливания воды в бортах судов, заменив  их  помпами;
жителям Петербурга  запретили  пользоваться  гребными  лодками  и предписали
обзавестись парусными (причем до мельчайших подробностей указывалось, как их
красить и чинить). Печи предписывалось ставить не на полу, а на фундаментах,
потолки  непременно обмазывать глиной, крыши  крыть не досками, а черепицей,
дерном или дранкой,  могилы для умерших  устраивать по единому утвержденному
образцу, живым обязательно ходить в церковь по праздникам и  воскресеньям, а
священникам -- "во время литургии упражняться в богомыслии".
     * Этот  указ практически погубил производство холста в Архангельске: "В
прежнее время у города большой торг  был, много тысяч крестьян  кормилось, а
когда  указ  состоялся,  то крестьянству прибыла немалая  тягость, а в казну
убыток, потому что у иных в  избах  и места столько  нет,  где широкий  стан
поставить. Разорились от этого все крестьяне северные".
     Во  всех  случаях  издавались  пространные царские указы,  где сам Петр
расписывал "от сих и до сих" -- так что указы, по сути, превращались еще и в
длиннейшие  "поучения",  как  было  с  повелением  Петра "запретить  жителям
невской  столицы ездить на невзнузданных лошадях и выпускать со  дворов  без
пастухов коров, коз, свиней и других животных". Государь император самолично
занимался  вопросами,  которые  должен  решать какой-нибудь  полицмейстер...
Подозреваю,  подобные  указы  и  были  спародированы  Салтыковым-Щедриным  в
"Истории  города Глупова",  когда  один из тамошних  градоначальников издает
указ "О правильном печении пирогов". Чертовски похоже на Петра...
     Между  прочим,  лечиться  тоже  следовало  по указу. Попив  минеральной
водички с  олонецких источников, Петр нашел ее отменной -- и велел подданным
в приказном  порядке ездить  "для  поправления  недугов на  олонецкие воды".
Когда многим водичка  не помогла и не  получившие  исцеления  стали роптать,
Петр  срочно  издал очередной  указ,  в котором об®яснялось,  что  отдельные
неуспехи  в  лечении  водами  вызваны... несоблюдением пациентами  высочайше
утвержденных правил лечения.
     Воеводы на местах, засыпанные грудой указов, потихоньку, надо полагать,
приходили в состояние полного отупения. В частности, воеводам предписывалось
"заботиться  о  сиротских домах,  академиях и  школах,  а также госпиталях".
Однако,  кроме Петербурга и пары-тройки больших городов, госпиталей нигде не
было  -- как не  было  нигде сиротских  домов,  кроме  Петербурга.  Академии
имелись только в Москве и Киеве...
     История  сохранила  память  о  самоотверженной  деятельности   вятского
воеводы Чаадаева, который попытался добросовестно выполнить очередной указ и
основать хотя бы школу. Нашел  даже учителей  и  комнату,  остановка была за
малым  -- полным отсутствием  учеников. Воевода  применил типичные  для  той
эпохи методы -- разослал по уезду солдат, те наловили достаточное количество
подходящих по возрасту подростков. Естественно, при первом же удобном случае
ученики   разбежались.  Воевода  махнул  рукой   на  сие   "просветительское
предприятие" и не  только  не завел академии, но  и школ  больше не открывал
(должно быть, прекрасно понимал, что в Вятском уезде кадров для академии и с
драгунами не разыщешь).
     Столь мелочная регламентация привела  к тому,  что чиновники на  местах
вообще  перестали проявлять  инициативу, в  любой  мелочи требуя  инструкций
Петра.  Соликамский воевода доносил  сенату,  что  местная тюрьма  пришла  в
жалкое  состояние:  "тюремный  острог  и избы  весьма прогнили  и  стоят  на
подпорах, так что  арестанты  того  и гляди разбегутся" -- и просил царского
именного разрешения на ремонт. Однако его перещеголял московский губернатор,
который  не  осмелился  без  царского  указа...  починить снесенную паводком
деревянную мостовую...
     Начитавшись Лейбница, Петр учредил коллегии -- нечто вроде министерств.
Увы, механизм работал вовсе не так, как Лейбницу представлялось в Европах...
С.М. Соловьев пишет: "Колеса в  новых машинах не пошли хорошо; вместо  того,
чтобы  приводить друг друга в движение, они иногда зацеплялись друг за друга
и мешали общему движению".
     Характернейший пример -- случай с финансовой коллегией.  Ее  нормальная
работа   зависела  от  своевременной   присылки   из  губерний   отчетности.
Распоряжение  об  этом  было  сделано   в  1718  г.  --  губернии  никак  не
отреагировали и не единой бумажки не прислали. В 1719 г. им  вновь напомнили
о необходимости сдать отчеты -- и вновь молчание.
     По  губерниям  помчались гвардейцы с приказом "сковать за ноги и на шею
положить  цепь, и  в  приказе  держать,  покамест не  изготовят  все  нужные
ведомости". Не помогло. Гвардейцы дружно доносили, что  одни  губернаторы  и
воеводы  еще  не  кончили составлять  отчетность,  "а  другие  ничего  и  не
учинили". В Азовской губернии  подпоручик Селиванов попробовал было посадить
под арест волокитящих чиновников, но они  "силою" вырвались из-под караула и
разбежались...  Шел  1721 г., а  с  мест  не поступило ни  единого отчета, в
центре представления не имели о доходах и расходах провинции.
     Чтобы  навести   порядок,  Петр  пошел  по   избитому   пути,  блестяще
высмеянному  Паркинсоном,  --  раздул  штаты.  В  довесок  к  коллегиям были
учреждены "министерские консилин". И началось...
     Коллегии  были  подчинены  сенату,  но  начальники  трех  важнейших  --
военной,  морской  и  иностранной  -- сами были членами  как  сената,  так и
"министерских  консилий".  А  потому  сносились  с  царем, минуя  сенат.  По
определению П.Н. Милюкова, "между тремя инстанциями центрального  управления
-- консилией министров, сенатом и коллегиями --  не существовало правильного
иерархического   отношения:   власть    учредительная,   законодательная   и
исполнительная беспорядочным образом мешались в каждой из них".
     Петр,  по  сохранившимся  сведениям,  стал разрабатывать  проект  новой
бюрократической  конторы,  которая исправит  положение, но  умер,  не  успев
родить очередного монстра...
     Положение  усугублялось   еще  и  дефицитом   на  местах   мало-мальски
подготовленных людей.  Дошло до  того,  что провинциальное начальство силком
отнимало друг у друга грамотеев.  Известна анекдотичная (но рядовая) история
о  том,  как камерир Калужской провинции* послал  людей и  форменным образом
взял в  плен подьячего с писцом, служивших в воеводской канцелярии.  Воевода
стал слезно просить,  чтобы  камерир хоть  писца-то вернул, но тот  встретил
воеводского  посланца  "с неподобною бранью,  кричал на  него  и грозил, что
ежели  кто писца возьмет,  того  он,  камерир,  шпагою  насквозь  просадит".
Воевода,  оставшись  без  грамотеев вовсе, не  сдался  и  отрядил к камериру
"военную силу" --  оказавшихся под рукой капитана  Тюнина и рейтарского сына
Анненкова.  Однако  бравый  финансист  отбил  и  эту  атаку.  Капитан  Тюнин
жаловался  воеводе:  "Оный  камерир говорил  мне,  чтобы  я  впредь  за этим
подьячим не  ходил, а ежели опять приду,  то  обесчещен  буду;  Анненкову же
говорил: ежели ты для взятья  оного подьячего опять придешь,  то я тебя буду
бить  батожьем по спине и  по брюху, да еще возьму дубину и  руки-ноги  тебе
переломаю".
     * Камерир --  начальник финансового управления провинции; подчинялся не
местному воеводе, а столице, что усугубляло неразбериху в делах.
     Местные власти вдобавок ко всему,  как уже говорилось выше, подчинялись
разным   центральным   ведомствам,   а   потому  архивы  полны  документами,
живописующими,  как  "воевода  обругал  в  присутствии   площадными  словами
камерира", "камерир дерзнул бесчестить побоями воеводу", "воевода  и камерир
били смертным боем земского комиссара". Впрочем, мода расходилась из столицы
--   "в    сенате   подканцлер   Шафиров    бранил    вором   обер-прокурора
Скорнякова-Писарева".
     В   Муромской   провинции   местный   священник   отважился   подписать
свидетельство, что  избитый  земским  комиссаром крестьянин умер  не  "своей
смертью",  а  от  побоев.  Комиссар  нагрянул  к  попу во  двор  с командой,
обнаружил, что тот не платил три года налог на баню, -- и неделю держал  под
арестом. Освободился  бедный попище лишь после  того,  как  пообещал в  виде
взятки  стог  сена. Комиссар  его,  однако,  засадил  вновь -- в  свинарник,
полураздев,  и  "морил студеной  смертью  трое  суток".  Выбив  неуплаченные
налоги, выпустил,  но расписки не дал -- мало того, средь  бела дня унес  со
двора  у попа  трех  породистых  гусей.  Легко  догадаться, как обращались с
"простым" народом, если этакие измывательства над лицами духовными сходили с
рук...
     При этом нужно добавить, что "задержки  зарплаты"  петровского  времени
способны  были  ужаснуть  даже  нынешних  отощавших  врачей  с  учителями...
Архангельские  приказные  люди  жаловались в  1720  г., что им еще не выдано
жалованье за... 1717!  Доходило  до  того, что  крестьяне сами,  видя жалкое
положение чиновников, приносили им кто пшенички, кто копеечку. Когда фискалы
сцапали подьячего  одной  из губерний за взятку, на  защиту бедолаги  встали
крестьяне и простодушно об®яснили, что они "своим желанием" дали тому денег,
а то бы с голоду помер...
     Даже столь важная  персона,  как обер-секретарь сената Щукин, бил челом
Петру: "не получая содержания,  изжив  свое малое именьице, пришел в крайнюю
нищету  и мизер". Вдобавок,  за два с лишним столетия до  сталинских займов,
всех  поголовно  чиновников обязывали  отдавать  часть жалованья  "на  нужды
государства".
     В   1726   г.  Екатерина  I,   понимая,   что   на   выплату  жалованья
гсусударственным  служащим  в казне  нет денег,  вынуждена была... узаконить
взятки.  Жалованье  отныне  выплачивали  только   президентам  коллегий,  "а
приказным  людям  не  давать,  а довольствоваться  им от  дела  по  прежнему
обыкновению  от челобитчиков, кто что даст по  своей воле,  понеже и наперед
того им жалованья не бывало, а пропитание и без жалованья имели".
     О   деятельности  судебных  учреждений  при  Петре  не   хватает   духу
рассказывать  подробно.  Опишу лишь одно-единственное  (в общем, рядовое для
того времени) дело.
     В  1703  г. крестьяне  Новодевичьего  монастыря  убили  крепостного  --
человека  соседнего,  кашинского,  помещика  Кисловского.   Возбудили  дело.
Посланного для ареста и розыска солдата крестьяне встретили "всей волостью с
дубьем",  и  служивый  ретировался,  прихватив попавшегося под  руку мужичка
Ивана Дворникова. В  губернской канцелярии Дворникова немного подержали и по
недостатку улик выпустили,  благо сам истец  в то время как  раз поступал на
военную службу и в суд не ходил.
     Прошло семнадцать лет. Кисловский, дослужившись до поручика  и  получив
отпуск,  вернулся  в имение --  и вновь  возбудил  дело  против  Дворникова.
Дворникова опять посадили -- и  он  провел в ожидании рассмотрения  дела два
года за решеткой.  Впрочем, сидел он своеобразно -- поскольку  денег на  его
содержание не отпускалось,  сторожа  каждое  утро в  течение  этих двух  лет
отпускали  своего узника в город -- собирать милостыню или подрабатывать  по
мелочам. За решеткой бедолага только ночевал.
     На  третий  год  какой-то  шутник  сдуру  наплел  Дворникову, что  того
собираются  отправить  в  Преображенский  приказ  (заведение,  дублировавшее
жуткую  Тайную  канцелярию).  Дворников  с  перепугу  сбежал,  приписался  к
Новодевичьему монастырю, где  его  и застала  первая петровская "ревизия" --
перепись податного населения.  Кисловский,  узнав,  где обретается ответчик,
послал бумагу  в монастырь (по тогдашним  правилам монастырского крестьянина
нельзя было  так просто  взять  с монастырских земель, если дело было  чисто
уголовным). Монахи  посадили  Дворникова  под замок, через  неделю  пришли к
выводу, что дело подсудно не им, а светскому суду.
     Дворникова  под конвоем отправили в  кашинскую "судных и розыскных  дел
канцелярию".   Пока   конвой  добирался   туда  с   арестантом,   канцелярию
ликвидировали очередным высочайшим указом.
     Вернули в монастырь. Потом  повели к земскому комиссару, но тот заявил,
что преступление  совершено не  на  его территории.  После долгой  переписки
Дворникова отвезли в Углич, на допросе, как водится, стали пытать, отчего он
умер в ноябре 1723-го. Кисловский, однако,  продолжал дело против монастыря,
требуя  с  того,  как  с  хозяина Дворникова,  денежного  вознаграждения  за
случившееся  двадцать пять лет  назад убийство его крепостного (к  которому,
очень может быть, Дворников  был и непричастен). Только через двадцать  семь
лет, в 1730 г., Кисловский, ставший к тому времени  майором, получил бумагу,
что дело решено в его пользу, но получил ли он свои денежки, неизвестно...
     С одной  стороны,  судьи,  как  и прочие  чиновники,  были  до  предела
запуганы потоком  указов  и атмосферой всеобщего  страха.  Историк областных
реформ Петра М.Н.  Богословский пишет: "Возможно ли правосудие там, где  суд
лишен  твердости и уверенности в своих  действиях? Где  каждый  состоявшийся
приговор  может быть тотчас же изменен, где сам  судья  произносит  приговор
неуверенным голосом? Судья того времени  действовал с той же нетвердостью, с
какой действует человек,  которому никто  не верит.  Ему не верило общество,
которое он судил: оно  не  видело правды в его приговорах и искало ее  выше;
ему не верила власть,  которая его поставила: она боялась, хватит ли у судьи
сил справиться с доверенным ему делом. Кончалось  тем, что менее всего судья
стал верить в самого себя,  и вот  почему  он, опасаясь  всяких апелляций  и
ревизий, предпочитал, принимая челобитную, не давать ей никакого дальнейшего
движения.  Посмотрите любую  вязку  дел,  оставшихся  от судебных учреждений
Петра:  значительно  большая  часть судебных  дел,  в  ней  находящихся,  не
окончена, и на многих из них вы видите надпись, сделанную уже в царствование
Екатерины II: "передать в архив к вечному забвению".
     С  другой  же,  судьи  вносили  свою   лепту   в  царившее  повсеместно
противостояние  всех и  всяческих  властей.  Подробно  об  этом рассказывает
опять-таки Богословский. Читая, не знаешь, смеяться или плакать -- право же,
нынешние неурядицы кажутся детскими играми...
     "В  Переяславле-Залесском воевода  по  прибытии к  месту  службы нового
судьи  пригласил его принести положенную присягу, а судья обиделся  на это и
велел ответить, что  он к  присяге  не  пойдет, потому  что  не  признает за
воеводой никакого права приводить к присяге его, судью. Владимирский воевода
доносил на владимирского судью, что он в делах чинит волокиту и продолжение,
а  его, воеводу, не слушает и впредь слушать не хочет, не только не сообщает
воеводе  ничего  о  ходе  судебных  дел,  но  и  отказывается  сообщить  ему
инструкцию (т.е. очередные рассылаемые на места  правительственные  указы --
А.Б.) Владимирский судья, в свою очередь, жаловался на вмешательство воеводы
в  судебные  дела. Архангельский судья,  как только прибыл  на место службы,
начал перебранку с вице-губернатором  и грозил ему, что "будет сидеть на его
месте". Великолуцкий воевода отказался дать помещение  судье, отобрал у него
команду  драгун,  назначенную для ловли  разбойников, сам разбирал  судебные
дела, а челобитчиков, которые обращались не к нему, а к судье, "устращивал".
Новгородский  воевода  Поссорился  с  судьей,  и  воевода отказался  отвести
помещение  для  суда  и тюрьмы,  за теснотой помещения  пришлось  остановить
судопроизводство, и многие  колодники, как донес суд, "помирали от  духоты".
Когда  юстиц-коллегия  прислала воеводе указ  дать  суду помещение,  воевода
медлил исполнить это, и  только спустя порядочное  время известил судью, что
он может со своими асессорами перебраться  на  старый воеводский двор. Судья
утром на  другой день пришел  на  службу по  новому  адресу, но  у ворот ему
преградил дорогу  часовой  с ружьем, который об®явил судье, что воевода  "не
велел судье иметь канцелярию на этом дворе". Воевода не только не давал суду
помещения, он еще строго запретил ратуше посылать в суд какие-либо справки и
преследовал тех из обывателей,  что обращались в суд; у посадского Щеколдина
(свободного человека!  -- А.Б.)  схватили  жену и  по  распоряжению  воеводы
посадили в тюрьму за то, что  посадский жаловался в суд. А посадского Попова
жестоко  избил  тростью  по  голове  камерир  за  такое  же  "преступление".
Угличский воевода отвел судье такое помещение, что тот только руками развел:
"Только  изба одна, и та вся гнила, и кровля развалилась, и  течь  от  дождя
великая, и в окошках рам нет", подьячих же воевода прислал таких,  что судья
не знал, как от них избавиться, потому что они были всегда беспросыпно пьяны
и  никаких  дел делать не могли. И так было  всюду. Всюду, по словам  одного
указа юстиц-коллегии,  местные власти, забыв веление генерального регламента
быть всем властям меж собой в единении  и "чинить друг другу вспоможение, "с
яростью и презрением тщатся" уничтожить одна сделанное другой".
     На  стенах присутственных  мест в  это время висел  повсюду указ Петра,
повелевавший  судьям  защищать  "бедных людей,  вдов и  сирот  безгласных  и
беспомощных,  которым сам его царское величество  всемилосердным защитителем
есть  и взыскателем обид  их напрасных"... Помимо  всего прочего, Петр еще и
создатель системы  государственного лицемерия, когда декларировалось одно, а
делалось  другое.  Предшественники  Петра,  не  свободные  от  жестокости  и
взяточничества, все  же  не жили  "двойной  моралью" -- у  них  на стенах не
висело   всевозможных   утопически-лицемерных   казенных   бумаг,  по