рвец!  -  сказал Циба  и,  просунув котелок в  дверную щель,
вывалил еду.
     Дверь он  захлопнул,  но не уходил,  наблюдая.  Овчар не открывал глаз,
лежал, вытянув передние лапы и положив на них крупную голову с надломленными
ушами.
     - Может,  ты  сдох?  -  сказал Циба  и,  взяв длинную палку,  ширнул ею
овчара.
     Раздалось  низкое  рычание,   Шестипалый  полуоткрыл  глаза.  Ненависть
блеснула в них.
     - Ну  и  черт  с  тобой,  лежи подыхай!  -  Циба бросил палку,  походил
бесцельно вокруг дома,  позевал и вдруг, что-то такое решив, зашагал в лес к
тому месту, где пахло железом и порохом. За своей винтовкой.
     Монашка подняла голову.  Все  так  же  ползком,  касаясь брюхом  земли,
неслышно подлезла к  сараю и  тихо проскулила.  Самур выставил уши и  открыл
глаза.  Она снова подала голос, и Шестипалый, с трудом приподняв отяжелевшее
тело, подошел к ней, ткнулся в щель сухим носом и вдруг завертелся, заходил,
отыскивая лазейку,  чтобы выбраться.  Как  он  захотел на  волю!  Как  ожил,
задвигался! Но все было тщетно. Дубовые доски прочны, дверь на засове. Самур
жалобно, не открывая пасти, заскулил, он просился на поляну, к волчице. Все,
что было по ту сторону ненавистных стен, сейчас казалось ему великолепным, а
его  плен  ужасным,  как  было ужасно и  страшно все,  предшествующее плену:
бегство от Монашки, веревка на шее, путь до пасеки, его попытка свести счеты
с Цибой,  пленение и уход близких, которые безжалостно оставили его взаперти
один на один с ненавистным человеком.
     Самур заметался, жизнь снова воспрянула в его угасающем теле. Он должен
вырваться из  тюрьмы!  Пусть  нет  с  ним  близких людей,  но  существует же
свобода,  есть преданная волчица,  есть лес,  и  горы,  и  счастье жизни,  в
которой уже не останется места для условностей. В нем проснулся дикий зверь,
взяла  верх  та   частица  волчьей  крови,   которая,   никогда  не  утихая,
взбунтовалась сейчас и набатно требовала самостоятельности и воли.
     Лапами,  тяжестью тела  исследовал он  четыре стены,  дверь,  прыгал на
колоды,  пытаясь узнать,  прочна ли крыша над ним.  И  все время скулил,  то
жалостно,  то гневно, а Монашка бегала вокруг его тюрьмы в поисках лазейки и
тоже царапала доски когтями и грызла зубами. Осторожность заставляла волчицу
все время оглядываться на лес, откуда в любую минуту мог появиться человек с
ружьем.
     Изловчившись,  она запрыгнула на  крышу и  зубами,  когтями стала рвать
дранку. Напрасно! Под темной и податливой дранкой оказались доски, разгрызть
которые она не могла.
     Спрыгнув,  волчица еще раз обежала сарайчик и  быстро-быстро стала рыть
влажную глинистую землю. Единственная возможность сделать лазейку!
     Самур взвизгнул от радости.  Он понял замысел и тоже,  обнюхав землю по
свою сторону стены,  принялся рвать ее когтями.  Пыль поднялась в сарае,  он
фыркал,  чихал,  но продолжал царапать сухую,  спрессованную землю,  помогая
Монашке.  У  нее дело определенно двигалось лучше.  Летела назад земля,  лаз
становился все  глубже.  Когда-то  в  голодный месяц  Большого Снега волчица
таким образом ограбила не один курятник в  лесном поселке,  у  нее был опыт.
Вот она уже вся спряталась в  яму,  теперь пошла сухая земля,  стало труднее
рыть,  она  тоже  запылилась,  шуба  ее  посветлела  и  вдруг  -  о  радость
избавления!  -  тонкая корка рухнула,  и  лапы  Монашки скользнули по  лапам
Самура.
     Еще сотня быстрых, судорожных движений, проход стал чуточку шире, и вот
уже  морда волчицы в  сарае.  Вся вытянувшись,  она просунула передние лапы,
грудь,  а дальше легко,  по-змеиному вползла к Самуру,  толкнула его грудью,
боком,  закружилась от радости,  схватила мимоходом кусок мяса,  и  он тоже,
забыв про все на свете, схватил другой кусок, и они за минуту, стараясь друг
перед  другом,  вылизали  все,  что  было  в  кормушке  съестного,  и  опять
закружились,  забыв  о  плене и  опасности,  а  вокруг них  все  еще  висела
ужасающая пыль, и для обретения свободы требовалось немало труда: ведь Самур
был вдвое крупнее волчицы, а проход едва-едва пропускал только ее.
     Монашка потянула носом и припала к щели: от леса шел человек.
     Выскочить не удастся -  это означало бы кинуться прямо на человека, что
для волка очень трудно.  Подкоп находился со  стороны поляны.  В  руках Циба
держал винтовку,  на  лице его застыла решимость.  Он  направлялся к  сараю,
замысел его не оставлял никаких сомнений.
     Монашка прыгнула в  дальний угол на колоды и,  поджав ноги,  нацелилась
сверху на дверь.  Самур попятился в угол,  шерсть у него поднялась, он тихо,
но грозно зарычал.  Сила ненависти его удвоилась. Он защищал не только себя.
Пыль делала их невидимками, шубы собаки и волчицы неузнаваемо посерели.
     - Ну  ты,  зверюга!  -  тоном,  не предвещающим добра,  произнес Циба и
заглянул в щель: из серого тумана он услышал глухое рычание.
     - Что  за  черт!   Значит,  завозился,  гаденыш,  ожил!  Ну,  покажись,
кобель...  -  Левой  рукой он  чуть  приоткрыл дверь,  а  правой -  выдвинул
винтовку так,  чтобы можно было  выстрелить.  Видно,  задумал скверное:  или
заставить Самура уважать себя, или пристрелить, если тот нападет.
     Самонадеянность  и   подвела  пасечника.   Уходя,   он   видел   овчара
полумертвым,  голодным и  слабым.  И  когда  пришел,  не  ожидал увидеть его
другим. Поэтому не очень остерегался, тем более что в руках была винтовка.
     И тогда произошло невероятное.
     Волчица считала,  что  терять ей  нечего.  С  решимостью отчаяния,  она
бросилась сверху  на  чуть  приоткрытую дверь,  охваченная одним  желанием -
цапнуть широко  раскрытой пастью голую  и  круглую голову человека,  который
несет им  смерть.  Удар  ее  гибкого,  подвижного тела  отбросил пасечника в
сторону.  Защищаясь,  он  инстинктивно выбросил вперед руку с  винтовкой,  и
жадная пасть успела рвануть мягкую руку  так,  как  это  умеют делать только
волки:  от клацнувших зубов остается не прокус, а рваная рана, которая потом
очень трудно зарастает.  Страшный крик  огласил поляну.  Боль,  а  главное -
испуг буквально сразил Цибу.  Не  Самур напал на  него  -  это-то  он  успел
заметить!   -   а   волк.   Мгновенно   сразившая   его   мысль   о   чем-то
сверхъестественном была так страшна,  что он в два прыжка очутился за дверью
дома  и  только там  догадался зажать рану,  чтобы  унять обильно брызнувшую
кровь.  Бледный,  как луна в  зените,  глянул он в  оконце и  увидел картину
совершенно нереальную:  два  -  именно два!  -  серых волка,  один побольше,
другой поменьше, быстро перебежали через травяную поляну и скрылись в лесу.
     Наверное,  он  на  минуту-другую потерял сознание.  Боль вернула его  к
реальности.  Замотав  изуродованную кисть,  пасечник захныкал от  жалости  к
себе,  от испуга и  все никак не мог понять -  причудились ему два волка или
так в точности было. Если волки в его отсутствие забрались к Самуру, то они,
конечно,  разорвали овчара.  На то они и волки.  Чтобы убедиться, он рискнул
выглянуть из  домика.  Поляна лежала перед ним тихая и  спокойная.  Валялась
винтовка, дверь в сарае настежь. И никого.
     Первым  делом  он  схватил  винтовку.  Выставив ее  перед  собой,  Циба
заглянул в  сарай.  Пусто.  Заметил свежий подкоп.  Потом вошел.  Сколько ни
глядел,  никаких следов Самура -  ни костей, ни крови, ни шкуры. Опять мороз
по коже: чертовщина!
     Бормоча под  нос  всякие предположения,  он  запрятал винтовку,  быстро
собрался и  с топором в левой руке,  привязав изуродованную правую,  побежал
что было силы в  Камышки,  потому что с  волчьим укусом не  шутят,  это Циба
хорошо знал.
     Гораздо  позже,   рассказывая  про   странное  происшествие  фельдшеру,
соседям,  Елене Кузьминичне, жене лесника, - ей особо подробно, чтобы потом,
когда лесник спросит о  Самуре,  опереться на свидетельницу,  -  рассказывая
знакомым и  незнакомым о  двух серых волках,  в  которых превратился не  без
помощи чертовщины один  черно-белый овчар,  и  об  ужасном сражении с  ними,
Михаил Васильевич Циба все время видел недоверчивые,  ухмыляющиеся лица. Они
как бы говорили: ну и мастер заливать!..
     - Не верите? - спрашивал он, чуть не плача. - А это что? - И протягивал
забинтованную руку.
     Рука вроде бы убеждала,  фельдшер подтверждал:  укус волка.  Но тут же,
пряча улыбку, спрашивал:
     - Бражка  у  тебя,  говорят,  отменная.  Кружечки три  тяпнул  с  утра,
признайся, браток?
     Циба яростно дышал на  медика,  божился,  что  трезв,  как праведник на
четвертой неделе поста,  но  без успеха:  каждому русскому человеку известна
непреложная истина,  что после определенной дозы хмельного в глазах начинает
двоиться.  Вот и объяснение,  откуда взялись в сарае два волка. Просто Самур
куснул его в  запальчивости и  сбежал.  А так как у Шестипалого в крови была
волчья примесь -  про то в  Камышках знали все,  -  получилась тяжелая рана.
Мораль одна: не доводи пса до белого каления.
     Между  тем  фельдшер предложил пасечнику задрать рубаху,  взял  большой
шприц,   соответствующую  иглу   и,   невзирая  на   протесты,   ширнул  ему
противостолбнячную вакцину.
     Это было второе наказание за день.
     Обождав самую малость, чтобы пациент отдышался, медик велел задрать ему
рубаху на  животе.  А  сам взял другой шприц,  побольше первого,  с  иголкой
совсем уж устрашающего размера,  и, не слушая криков больного, оттянул жирок
и  сделал  вливание,  а  потом  в  назидание  рассказал  о  тяжелых  случаях
неизлечимого бешенства и  предложил написать в  совхоз заявление,  чтобы  на
пасеку послали подменного: предстояло принять пятнадцать таких уколов.
     Таким было третье наказание.
     На этом закончился день, заполненный странными событиями.


        "2"

     После короткой,  но  жестокой схватки на пчелиной поляне Монашка повела
сильно  ослабевшего Самура  в  недалекое междуречье,  где  стояли нетронутые
пихтовые леса,  а  среди  ущелий и  скал  попадались уголки,  куда  двуногие
существа если и пробирались,  то только с топором в руке,  создавая при этом
шум, слышный за многие километры.
     Волчица и  овчар останавливались в  пути лишь для того,  чтобы выловить
двух-трех  грызунов,  подкрепиться и  немного отдышаться от  трудной дороги.
Обходя отвесные кручи, они переходили через мелкие ручьи, и тогда Шестипалый
с  удовольствием лакал  холодную воду  и  задерживался на  быстрине,  ощущая
необыкновенную свежесть от прикосновения воды к животу и бокам. Его раны все
еще болели, он постоянно ощущал слабость и часто и жарко дышал.
     Когда  выбегали на  травянистую поляну  -  волчица впереди,  словно  не
вполне  еще  доверяя  чутью  своего  спутника,   -   Самур  замедлял  шаг  и
принюхивался.  Из  всех  полуувядших цветов  и  поблекшей травы  он  выбирал
какие-то  очень  нужные и,  повинуясь врожденному инстинкту,  хватал полевой
горошек,  мяту,  ветряницу,  желтый шафран,  еще что-то безвестное.  Оторвав
листья и  стебли,  он жевал и  жевал осенние растения и делал это примерно с
таким же  чувством и  с  таким же выражением,  как люди,  которым приходится
употреблять  лекарства:   противно,   а  нужно.   Монашка  сидела  рядом,  с
любопытством наблюдала за процедурой самолечения.  На этот счет у  нее опыта
было куда больше,  но,  к сожалению,  не было средств передать свои познания
Самуру.
     Монашке  удалось  без   особого  труда   словить  на   кусте  шиповника
зазевавшегося черного тетерева. Они его по-братски поделили и съели. Монашка
облизывалась, вспоминая, какие жирные в это время овцы на горных пастбищах и
как  легко можно вдвоем отбить от  стада глупых животных.  Но  Самур еще  не
годился для охоты.
     Утомившись,   они  засыпали  где-нибудь  в  сухой  расщелине  скалы,  а
просыпались  все  в  росных  каплях,  как  в  алмазах.  Своеобразная  водная
процедура,  явно не  бесполезная для организма.  Отряхнувшись,  направлялись
дальше  и   выше.   Вскоре  миновали  густой  лес  и   вышли  на  просторные
субальпийские луга. Даль открылась перед ними.
     Наверное,  не только у человека высота и ширь горного ландшафта рождают
чувство горделивой приподнятости,  но и  у животных.  Когда волчица и собака
поднялись на  скалу,  господствующую над  местностью,  и  увидели под  собой
опушки  лесов,  луга,  по  которым  живописно  разбросались кусты,  а  вдали
прекрасные,  величественные горы,  Самур как-то очень гордо и красиво поднял
голову  и  всей  грудью  вдохнул  чистый,  вольный воздух.  А  Монашка вдруг
запрыгала на  месте от  избытка чувств,  как  молодая козочка.  Вот он,  мир
счастья и свободы.  Эй,  горы,  мы пришли!  Расступитесь перед нами, сильней
подуй ветер,  гремите реки,  ложитесь травы! Мы промчимся мимо, полные сил и
свежести!  Мы пройдем по Кавказу как хозяева,  и  никто не испугает нас,  не
остановит,  пока  мы  не  захотим остановиться сами.  Пусть  трепещут ноздри
оленя,  если  он  вовремя услышит опасный запах  зверя,  и  пусть унесут его
резвые ноги,  а мы, охваченные азартом и подгоняемые голодом, еще потягаемся
с ним в выносливости и силе,  и смерть настигнет того,  кто не прыток в беге
или не силен в борьбе!
     Монашка подошла к Самуру и положила голову на его спину.  Она безмолвно
называла его своим хозяином.  Она ходила вокруг Самура покорная и смущенная,
предоставляя ему право решать все дела их совместной жизни. Она увела его от
опасности и  теперь с  его прошлым покончено навсегда.  Им  предстояло много
хороших и  трудных дней,  веселая охота и  кровавые бои.  Во  всем  этом она
хотела играть только вторую роль.
     В  первую  же  ночь,  когда  они  тихо  и  настороженно обходили  новые
владения,  удача улыбнулась им:  ветер принес запах близких оленей.  Волчица
вытянулась и серой тенью скользнула между кустов. Самур, более грузный и еще
неповоротливый, оказался позади.
     Ланки с  молодняком и подростками заночевали у скал,  на чистой поляне,
окруженной грудами камня и  кустами вереска.  Они вовремя почуяли опасность,
наверное,  потому,  что  Самур  слишком шумно  давил  сухие  веточки,  и,  к
неудовольствию Монашки,  сорвались  с  места  раньше  времени;  они  исчезли
мгновенно,  легко  перепрыгнув почти  двухметровые каменные завалы.  Волчица
ворвалась на  поляну  буквально за  хвостами оленей,  но  сделать  такой  же
прыжок,  как они,  не смогла.  К  счастью для охотников,  ушли не все.  Один
годовичок,  ослабевший от какой-то болезни, стоял, прижавшись задом к скале,
воинственно нагнув  мордочку  с  маленькими рогами,  приготовившись защищать
свою жизнь.
     Бедняга - несмышленыш, он был обречен. Ведь этот мир только для крепких
и  здоровых телом,  он не защищает ослабевших,  им нет места в природе,  где
властвует строгий естественный отбор. Быстрая смерть выглядит здесь как одна
из  мудростей бытия:  только так  оттачиваются и  выживают виды,  проделывая
долгий  и  мучительный путь  совершенствования от  плохого к  хорошему и  от
хорошего - к лучшему.
     Монашка сделала ложный выпад влево,  олень неуклюже мотнул головой тоже
влево  и  открыл  шею.  Он  уступал в  проворстве волчице.  Зубы  ее  тотчас
сомкнулись на шее оленя с другой,  с правой стороны.  Жалобно вскрикнув,  он
хотел подняться на дыбы, но волчица уже висела мертво и все глубже впивалась
в податливые мышцы.  Самур, еще не зная, как убивают оленей, все же прыгнул,
ударил грудью в лодыжку животного, и олень свалился на бок.
     Волчица лизала кровь, Самур, возбужденный и растерянный, стоял, опустив
передние лапы на тело поверженного,  и чего-то ждал. А его подруга уже рвала
теплое мясо. Она-то знала дикую, привольную жизнь. Насыщалась и тихо урчала,
недовольная Самуром. Чего ждет?..
     Они не  отходили от добычи два дня.  Наедались,  спали,  а  поднявшись,
снова ели.  Лязгая зубами, отгоняли наглых шакалов и еще более надоедливых и
грозных  сипов.  Желто-белые  гигантские птицы  с  длинной оголенной шеей  и
страшным крючковатым клювом рассаживались вокруг поляны на скалах и,  слегка
прикрыв  матовой пленкой беспощадные круглые глаза,  ждали  только  момента,
когда волк и овчар отвалятся от туши. Падали камнем, даже не расправив своих
двухметровых крыльев, впивались когтями в растерзанную жертву и одним ударом
кинжального клюва отрывали огромные куски мяса.  Монашка бросалась на  птиц,
они отпрыгивали,  противно шипя и ершась, или взлетали на камни, чтобы снова
выждать удачный момент для атаки.
     Отогнать Самура и  волчицу от  законной добычи мог только более крупный
хищник -  медведь, и то не каждый. Но медведи не появлялись. Осенью, в месяц
Падающих Листьев, они делались заправскими вегетарианцами и спускались с гор
ниже,  в  буковые леса,  в  каштанники,  где досыта наедались жирных буковых
орешков-чинариков и  сухих,  сладких плодов каштана.  Вместе с  ними уходили
вниз исхудавшие за  лето кабаны,  чтобы нарастить на  своем вертком и  узком
теле запасец жира на зиму; убегали в поисках свежей зелени и орешков серны и
косули,  за  ними кралась от  дерева к  дереву невидимка-рысь,  а  по  ночам
выходили на тропу хищные енотовидные собаки и дикие коты.
     Монашка натаскивала Самура на  охоту.  Он  оказался способным учеником.
После  двух-трех  не  очень удачных нападений на  оленя и  косуль Шестипалый
обрел  былую  силу,  а  сноровка зверя,  несколько поутраченная на  службе у
людей,  возродилась теперь  в  полном блеске,  удачно дополняя его  огромную
физическую силу и выносливость.
     Операция,  которую они  провели в  верхнем течении таинственной Голубой
реки около самого перевала,  говорила о том, что Монашка и Самур стали в тот
год самой ловкой и смелой парой хищников на Западном Кавказе.
     Сытые и спокойные вышли они тогда из небольшого леса и лениво забрались
на скалу,  господствующую над обширным плато.  Самур улегся в  своей обычной
позе,  положив тяжелую голову на лапы,  Монашка стала рядом,  принюхиваясь к
ветру.
     Шестипалый закрыл  глаза  и,  похоже,  задремал.  Но  шустрая  мордочка
Монашки оставалась по-прежнему напряженной,  влажные ноздри ее  подрагивали,
ветер приносил волчице обширную информацию,  и она высматривала по сторонам,
пытаясь отыскать в  потоке запахов и красок что-нибудь важное для них обоих:
добычу, опасность или просто неизвестность, которая возбуждает любопытство.
     Они  не  ведали,  что  недалеко от  скалы,  маскируясь между камнями на
гребне выше осыпи, лежало еще одно существо, может быть не менее любопытное,
чем Монашка,  и  в  то же время очень опасное для них,  как опасно все,  что
сильнее и хитрее волка.
     Человек в сером плаще,  с которым мы еще не знакомы,  лежал на камнях и
зорко смотрел по сторонам.  Он отлично вписывался в  суровый хаос на вершине
перемычки.  Под рукой у него был карабин. При желании он мог снять Монашку и
Самура с одного выстрела,  ведь до них не было и двухсот метров.  Но человек
не  думал  о  выстреле.  Стараясь не  терять  из  виду  волчью пару,  хорошо
выделяющуюся на  красноватом  закатном  небе,  он  торопливо  привинчивал  к
фотоаппарату тяжелую трубу телеобъектива.  Покончив с аппаратом, он прилип к
видоискателю и  много раз щелкнул затвором,  улыбаясь своей удаче.  Отличные
кадры: волки на сторожевой вышке.
     Подумав,  он переменил выдержку и снова навел телеобъектив на скалу. Но
в  это время на  плато под ними что-то случилось.  Монашка вдруг прижалась к
камням и тихо фыркнула, Самур открыл глаза и насторожился.
     Из дальнего кустарника вырвался большой красавец олень.  Гремя камнями,
проскакал он по рыжему твердому плато,  направляясь к проходу между скалой и
осыпью.  Он  все  время  как  заведенный откидывал голову назад,  как  будто
судорожными движениями пытался  почесать себе  спину;  бег  его  поэтому был
неровным,  олень  мотался из  стороны в  сторону,  тяжело  вставал на  дыбы,
припадал  на  колени  и  в  то  же  время  быстро  бежал  к  лесу,   сверкая
сумасшедшими, выпуклыми от страха глазами.