и хорошо.  Будь здоров,
живи, как тебе хочется.
     Так  они  паслись,  следуя  друг  за  другом,  а  вскоре  Хоба  заметил
неподалеку еще трех рогачей и  трех подростков,  удивленно пяливших глаза на
огромного незнакомца.  Всю  утреннюю зорю  маленькое стадо  паслось вместе с
ним, а когда Хоба решил, что пора на отдых и пошел березняком на продуваемый
холм,  где чернели низкие кусты рододендрона,  стадо тоже потянулось за ним,
бессловесно признав Хоба за своего главного. Неожиданное положение.
     Однако он не мог не понять, что в стаде ему спокойней и как-то веселей.
Ум  хорошо,  а  пять лучше.  Все  отдыхали,  и  все были настороже.  Когда в
километре от  них слишком уж подозрительно закачались ветки буковой поросли,
Хоба поднялся,  и все поднялись, чтобы следовать за ним в более удаленное от
коварной рыси место.  И когда солнце уходило за отроги далеких хребтов,  все
стадо так же единодушно последовало за вожаком к солонцам, а потом поднялось
еще выше, на вечернюю кормежку.
     Лишь  через трое  суток,  встретившись с  маленьким стадом ланок,  Хоба
недвусмысленно дал понять своим новым друзьям,  что желает остаться с  этими
ланками  и  покорнейше просит  рогачей удалиться.  При  этом  он  пробежался
туда-сюда  на  виду у  сверстников и  помахал своей огромной короной вверх и
вниз,  что означало уже не только просьбу, но и приказ. Рогачи удалились без
обиды и горечи. Время осенних битв еще не подошло, ярость не созрела.
     Ланки не слишком обрадовались, они были заняты своими оленятами, и Хоба
остался как бы незамеченным.  Он расхаживал неподалеку,  отдыхал в сторонке,
но  из  виду  свое  новое  стадо  не  упускал.  А  если  какой-нибудь  малыш
приближался очень близко,  чтобы выяснить,  не хочет ли этот рогатый дядечка
поиграть с  ним,  Хоба просто отворачивался,  и  морда его  выражала усталое
равнодушие, даже некоторое презрение.
     Равнодушие  к   ланкам  и   оленятам  на  поверку  оказалось  деланным,
искусственным.
     К  ночи,  насытившись и обмакнув носы в минерализованный ручеек,  ланки
побрели  было  вниз,  где  стояли  пышнокронные буки,  но  вдруг  все  разом
повернулись и  тревожно помчались вверх по склону,  то и дело оглядываясь на
оленят,  которые прытко бежали у самых ног своих мамок. Хоба до этого как-то
очень лениво плелся за стадом,  но когда возникла тревога, он пропустил мимо
себя бегущих ланок и  словно врос в  землю.  Мускулы его напряглись,  ноздри
широко раскрылись, а в глазах вспыхнул яростный огонь битвы.
     Из леса, распластавшись длинным телом, вынесся один, потом второй волк.
Они едва виднелись в высокой траве,  но цель хищников была ясна:  мчались за
стадом. И вот тогда Хоба доказал, на что способен вожак.
     Высокими прыжками он  за  одну  минуту настиг ближнего волка  и,  резко
подпрыгнув,  сбычил  рога.  Как  ни  собран  волк,  распаленный погоней,  он
все-таки не успел вовремя повернуться к оленю клыкастой пастью, он просто не
ожидал нападения и в следующую секунду, отброшенный ударом рогов, оказался в
воздухе и покатился по скользкой траве. Хоба бросился за ним, тяжелые копыта
готовы были  растоптать ошеломленного и  раненого хищника,  но  второй волк,
матерый самец,  уже мчался на оленя,  и Хоба, теперь сам защищаясь, встретил
его грозно склоненными рогами.  Волк не  достал в  прыжке до  шеи оленя,  не
увернулся,  послышался удар  о  мягкое,  и  боевой  надглазный рог  пропорол
отчаянному хищнику бок.  Кровь  брызнула на  траву,  раненый волк  покатился
через голову.  Хоба бросился за  ним,  но серое тело проворно скользнуло под
куст боярышника, мелькнуло в березняке раз, второй и исчезло.
     В  темноте,  слегка успокоившись,  он  побежал по  следам своего стада.
Испуганные ланки нашлись не  сразу.  Они успели пересечь глубокий распадок и
забрались в скальный район, где теперь стояли, нервно прислушиваясь к звукам
и шорохам ночи. Появление вожака успокоило их. Запахи сказали оленю, что все
стадо в сборе.  Он потоптался на месте,  обошел вокруг лагеря и, убедившись,
что  больше ничего не  грозит стаду,  улегся метрах в  двадцати от  ланок на
траву, уже сверкавшую жемчужной росой.
     Тихо.  Хоба задремал.  Невдалеке то  ли  спросонья,  то  ли  жалуясь на
холодную и голодную ночь, тоскливо и резко закричала сова-неясыть. Ее долгое
"а-а-эй,   э-э-эй",   словно  крик  человека  о   помощи,   заставил  рогача
насторожиться.  Он открыл глаза,  минуту-другую вслушивался, редко и глубоко
вздыхал и опять уснул.  Спал он почти до самой зари,  затем лениво поднялся.
Расставил ноги,  прогнул спину,  судорожно зевнул  и  пошел  наверх,  сбивая
высокими ногами обильную,  щекочущую росу, которая замочила его теплый живот
и бока.
     Час  кормежки прошел спокойно.  Олени все  более лениво стригли сладкую
траву,  все  более  привередливо выискивали самые  нежные  листочки пырея  и
тимофеевки,  все чаще отдыхали,  задумчиво оглядывая пространство.  Сыты.  И
значит, пора на покой.
     Хоба  пошел  к  солонцу.  Стадо энергично топало за  ним.  Иметь такого
защитника и вожака очень приятно.  На перепаде довольно крутого склона перед
оленятами заблестело болотце.  Из расщелины в  каменной стене сочилась вода.
Она окрасила камни в  темно-бурый цвет.  Железистая вода,  сказали бы  люди.
Хоба вошел в болотце, замутил копытами воду и с удовольствием стал цедить ее
через  зубы.  Ланки  расположились по  всему  берегу  болотца  и  тоже  пили
солоноватую воду.  Оленята баловались, били копытами по луже, вздрагивали от
холодных брызг.
     Отяжелев,  стадо покинуло источник, сбилось в кучу, оленухи понежничали
с ланчуками,  облизали их мордочки, нежную и без того чистую шерстку. Ждали,
куда поведет вожак.  Он  не  торопился,  стоял по  колена в  воде и  не  без
интереса рассматривал в осветленном озерце свое изображение на фоне голубого
неба с редкими кучевыми облаками. В воде довольно ясно рисовалась его голова
с  блестящими темными глазами и  огромные рога с  белыми,  будто только этим
утром отточенными концами. Вода лежала недвижно, в зеркале ее еще отражалась
крутая каменная стена за  болотцем и  небольшой куст березки на самом верху.
Неожиданно и  безмолвно рядом  с  зеленым кустом там  вдруг возникла крупная
медвежья голова.  Свесившись,  зверь с  понятным интересом смотрел вниз,  на
оленье стадо,  и,  кроме любопытства,  в желтых глазах медведя уже загорался
охотничий азарт. Вот так встреча!..
     Меланхолическое  настроение,   владевшее  вожаком,  исчезло  не  сразу.
Заметив отражение медвежьей головы в воде, Хоба несколько секунд наблюдал за
ним совершенно спокойно,  потому что это была всего-навсего картинка,  а  не
реальный облик,  который  должен  непременно обладать еще  запахом и  звуком
движения.  Олень очнулся,  когда его стадо буквально пырснуло от солонца и в
паническом ужасе помчалось вниз,  подальше от опасного соседства. Лишь тогда
он догадался поднять голову.
     Взгляды их встретились.
     Медведь удивился,  когда рогач внизу, не проявив особого страха, просто
вышел  из  болотца,  еще  раз  посмотрел на  одноухую бурую  морду и  шагом,
представьте,   шагом  пошел  по   лугу  прочь  от   солонца,   лишь  изредка
останавливаясь, чтобы посмотреть, где медведь и что он намерен делать.
     Собственно, не только старое, к чему-то обязывающее знакомство побудило
рогача проявить такое  незаурядное бесстрашие.  Он  не  боялся медведя и  по
другой причине:  крутая высокая стена не позволит Одноухому быстро сократить
расстояние,  как бы он ни старался.  Спрыгнуть побоится. А чтобы сблизиться,
медведь должен сделать немалый крюк.  За  это  время олень пять  раз  успеет
скрыться в густом кустарнике.
     И  тем не  менее Хоба благоразумно не  пошел за своим стадом,  не стоит
водить за собой хищника к ланкам.  Хоть и знакомый,  но мало ли что... Лучше
податься в сторону, пока не отстанет.
     Весь этот день Хоба странствовал,  а не отдыхал.  В сотне шагов от себя
он ощущал присутствие медведя,  не убегал,  но и  не давал ему приблизиться.
Так  они  и  бродили на  границе леса и  луга как  привязанные,  пока кривые
пути-дороги не завели оленя в ловушку.
     Ну  кто  мог  предвидеть,  что  в  этом  узеньком  каменном коридоре из
сланцевых  скал  пурпурная  кавказская  гадюка,  редкостная  ядовитая  змея,
устроит свой дом, который сама же бдительно охраняет!
     Хоба почти наступил на  нее,  и  когда из густой и  жесткой травы-щучки
поднялась плоская голова,  он  не  без содрогания отпрянул назад.  Пурпурное
тело  очень крупной рассерженной змеи  поднялось на  добрый метр  от  земли.
Рядом с  этой гадюкой заскользили еще  две или три.  Они шипели,  и  звук из
раскрытых  пастей  с   быстро  двигающимся  язычком  отражался  от   скал  и
усиливался,  наводя на  оленя смертный ужас.  Никогда еще Хоба так близко не
видел   этих   холодных  тварей.   Он   боялся   их.   Круглые  глаза   змей
гипнотизировали.  Хоба  медленно отступил,  пятясь  задом,  в  то  же  время
оценивая возможность скачка вперед или даже на стену. Увы, ноги его дрожали,
красные ленты  гадюк,  извиваясь,  наползали на  него.  Куда  бежать  и  как
бежать?..
     Сзади  осязаемо  накатывался запах  медведя.  Одноухий  шел  следом  по
каменному коридору. Ловушка готова захлопнуться.
     Лобик еще издали почувствовал неладное.  Почти в ту же минуту он увидел
перед  собой  какое-то  съежившееся,  словно  укороченное тело  оленя.  Хоба
пятился, приближаясь.
     Гадюка выпрямилась,  на  хвосте поднялась над землей и  красной молнией
бросилась на оленя,  целясь ему в голову.  Прыжок отбросил Хобу к стене,  он
ударился боком,  почувствовал,  как скользнула по  ноге ниже колена холодная
змеиная кожа,  и  от этого жуткого прикосновения взвился метра на два вверх.
Едва  коснувшись копытами  камня,  он  увидел  перед  собой  вторую  гадюку.
Последовал новый прыжок уже вперед,  и Хоба, избежав ядовитых зубов, миновал
опасное место,  но  не  рассчитал своего  отчаянного прыжка  и  всей  грудью
налетел  на  высокий  каменный  останец.   Удар  был  так  силен,   что  его
перевернуло,  и  Хоба очутился на подогнутых,  враз ослабевших ногах головой
назад.  Он понял,  что беспомощен и если змеи сейчас нападут на него, то ему
несдобровать.
     Тем  временем в  каких-нибудь семи метрах от  оленя шло второе действие
этой неожиданной и  нелепой драмы.  Хоба увидел все,  что  произошло дальше,
очень реально, до мельчайших подробностей.
     Пурпурная  гадюка,   промахнувшись  и  потому  еще  более  рассвирепев,
оказалась прямо перед медвежьей мордой.  Лобик мгновенно сориентировался. Он
раскрыл пасть, приподнялся, и не успела змея свернуться в боевое кольцо, как
медведь передними лапами  уже  придавил ее.  Отворачивая уязвимую морду,  он
подставлял ей  под  укусы густошерстную грудь.  Змея  зарывалась в  нее,  яд
стекал по шерсти,  а  лапы медведя тем временем давили толстое,  мускулистое
тело все ближе и  ближе к голове.  Хрустнули под когтями позвонки,  и гадюка
сразу обвисла. Лобик, не отпуская ее, изготовился: две другие змеи наползали
с явным намерением продолжить бой.
     Он успел повернуться к  ним боком.  Красные стрелы вонзились в  шерсть,
страшная  жидкость  опять  окропила  бок,   а   Лобик  всем  телом,   лапами
артистически ловко прокатился по гадюкам,  смял, прижал их к камням и вдруг,
озверев,  рванул пастью один раз и другой.  Живые куски были отброшены,  они
извивались на камнях, а медведь стоял над ними и расчетливо бил лапой.
     Взгляд его обратился наконец к  оленю.  Хоба все еще лежал и  с  ужасом
смотрел перед собой.  Он был беспомощен,  он не мог встать. И тогда медведь,
вместо того чтобы подойти к  нему,  тоже лег  на  месте боя и  как-то  очень
смирно  положил голову  на  вытянутые лапы,  словно дожидаясь,  когда  олень
найдет в себе силы и встанет.
     Между ними  было шесть или  семь метров пространства.  Камни с  редкими
кустами щучки. И путь лишь в две стороны - по коридору вперед и назад.
     Так прошло десять,  пятнадцать минут.  Звери смотрели друг на друга,  и
взгляды  их  оставались задумчивыми,  далекими от  какой-либо  враждебности.
Может быть, они унеслись в прошлое, откуда шла их близость?..
     Безмолвный разговор дикарей, когда-то питавшихся у одного молчановского
корытца,  наконец нарушился.  Лобик  бросил  взгляд  на  остатки только  что
поверженных змей,  потянулся, подцепил съежившийся тускнеющий кусок, обнюхал
и лениво стал есть. А чего пропадать добру?
     Хоба поджал задние ноги и встал,  но пошатнулся. Грудь ныла, похоже, он
очень крепко ушиб ее.
     Олень пошел, слегка покачиваясь, Лобик лежал и смотрел ему вслед.
     На выходе из каменного коридора Хоба остановился,  повернул морду назад
и тоже в последний раз посмотрел на бурого зверя, который спас ему жизнь.
     Звери разошлись.


        "2"

     Удар о камень вызвал не просто болезненное ощущение, а тяжелую болезнь.
У оленя высох нос, движения его стали вялыми, исчез аппетит.
     Хоба подолгу лежал где-нибудь под укрытием густосплетенных кустарников.
Преодолевая боль, он лениво стриг траву и с великим трудом ходил на солонцы.
Ему было очень плохо. Но его не тянуло к утерянному стаду, потому что он еще
не успел привыкнуть к нему и не считал его окончательно своим.
     К  концу  того  насыщенного событиями дня,  когда  случилась встреча  с
Одноухим,  а  потом и  с  пурпурными гадюками,  Хоба вышел на  узкую длинную
луговину,  светлой зеленью обозначившую самый верх крутого склона. Ниже луга
и  южнее его густо чернели леса.  Обрывистыми ущельями и  увалами они падали
вниз,   уходили  куда-то  далеко-далеко,   в  синюю  дымку,   и  терялись  в
таинственной пустоте,  где лежало бесконечное море. Что такое море, олень не
знал,  но он чувствовал глубокую даль и особенный воздух оттуда.  Он стоял в
тени  низкорослого клена и,  полуприкрыв глаза,  рассматривал величественную
панораму гор, уступами спускающихся в неизвестность.
     Именно оттуда,  из густого чернолесья внизу, до слуха его и дошел в это
мгновение знакомый звук трубы.
     Хоба подтянулся, воспрянул духом. Туда!..
     В  следующую минуту  он  уже  пробирался сквозь  захламленный пихтарник
навстречу слабому зову Человека.
     Ночь захватила его  в  пути,  он  еще некоторое время шел,  натыкаясь в
темноте на трухлявые колоды,  камни,  путаясь в  колючих лианах,  которых на
спуске  становилось все  больше  и  больше.  Он  пробирался  сквозь  помехи,
скользил, падал на колени, царапал себе бока. Но вот что достойно замечания:
в  трудном  движении как-то  постепенно забылась боль,  угнетенное состояние
истаяло,  может  быть,  потому,  что  все  мысли  его  теперь  устремились к
преодолению препятствий, и Хоба не заглядывал больше внутрь себя, не думал о
болезни,  что  само  по  себе  есть  уже  врачевание,  исцеление  действием,
занятостью.
     Наконец он остановился,  прислушался, расслабил мускулы. И только тогда
почувствовал страшную усталость.  Забившись под густой орешник,  Хоба уснул.
Ни  далекий плач  шакалов,  ни  фырканье кота,  ни  шорох  деятельных ночных
созданий - полчков, ни страшный по внезапности пролет летучей мыши не вывели
его из  дремотного состояния.  Он спал,  и  сон после физического напряжения
тоже лечил его.
     На  заре,  когда весь лес  опять вымок так,  что  водой сочилась каждая
ветка и листик,  Хоба встал,  ловко,  несколькими движениями кожи стряхнул с
шерсти обильную воду и почувствовал голод, прежде всего голод, который нужно
утолить, чтобы вернуть себе силы.
     В мрачном,  промокшем лесу не было никакой травы, мокрая земля вся была
устлана прелым листом и  хвоей.  Хрусткие дудки  зонтичных,  огромные хвощи,
серебристые плауны вызывали у  оленя только отвращение.  Они  приторно пахли
болотом,  нечистоплотностью.  Но с  веток грабов и  особенно с  мелколистных
стволов самшита,  густо усеявшего бока крутостенного ущелья, обильно свисали
серо-зеленые плети лишайника. Вот это очень неплохая еда.
     Хоба  прошелся вдоль самшитового подлеска,  обрывая гирлянды лишайника.
Туман упал сверху,  и  в черном,  мокром лесу сделалось еще глуше.  Словно в
подводном царстве.  Призрачные завесы окутывали лес,  звуки слышались глухо,
от  черной земли исходили острые запахи,  и  за пять метров все скрывалось в
серо-зеленом тумане, как в воде.
     Утолив голод,  Хоба заторопился.  Не  довольно ли топтаться в  мокрой и
черной глухомани,  где  запросто можно  потерять ориентировку и  оказаться в
какой-нибудь  западне рядом  с  голодной рысью.  Каким-то  шестым ощущением,
свойственным,  наверное,  только дикарям,  Хоба  нашел верный путь и,  чутко
вслушиваясь в молчание мокрого леса,  опять пошел,  но уже краем горы,  а не
ущельем, в сторону вчерашнего зова.
     Немного позже  солнцу удалось все-таки  одолеть туманную хмару.  Воздух
очистился,  путь просматривался лучше и  дальше.  На дороге возникла буковая
роща,  веселая,  светлая и редкая, похожая на парк. Потом начался каштанник.
Где-то внизу,  откуда доносился гул реки,  послышался задорный свист дрозда,
разноголосое чириканье мелких пичужек.
     Приблизившись к  густой  заросли рододы,  плотно  укрывшей весь  нижний
склон горы на спуске в речную долину,  рогач сперва замедлил шаг,  а потом и
вовсе остановился,  даже попятился в тень сломанного грозою дуба. Что-то ему
не  понравилось в  насторожившейся черноте кустарников.  Он не видел никого,
нос его пока не чуял опасность,  но появилось такое ощущение,  словно за ним
пристально наблюдают из  тьмы,  густо скопившейся под  скалами,  оплетенными
рододой.
     Тихо отступая,  серой тенью крался олень по лесу, обходя место, которое
показалось ему опасным.  Он  вздрогнул,  когда из  долины под горой,  теперь
совсем близко и ясно, снова раздался печально-зовущий звук охотничьего рога.
Наконец-то!..  И  почти  одновременно поток  влажного  воздуха,  насыщенного
испарениями джунглей, принес ему новый запах, знакомый запах.
     Олень  остановился,  как-то  очень  игриво выгнул шею,  выставил вперед
рога, и эта дерзко-смешная поза тотчас вызвала к жизни новую картину, вместе
с которой в безмолвный лес ворвалась радость.
     Из-под кустов рододы вылез смущенный черно-белый волк.
     Архыз...
     Еще  ранним  утром  он  убежал  от  хозяина,  устроившегося ночевать на
террасе реки,  куда не так густо доносился грохот воды, и почел своим долгом
предпринять самостоятельный поиск оленя,  которого долго и настойчиво звал к
себе Молчанов.  Архыз обежал все ближние склоны, исследовал не одну звериную
тропу,  спускающуюся с  гор к воде,  рискнул подняться в пихтовые леса и уже
совсем потерял было надежду отыскать след знакомого оленя,  когда наконец по
особому крику сойки,  предупреждающему крику,  понял,  что кто-то спускается
поперек крутосклона и этот кто-то не постоянный здесь жилец,  а пришелец, за
которым бдительная сойка не могла не присмотреть,  как дворник присматривает
за новым человеком, вошедшим в его жилищное ведомство.
     Архыз сделал охотничий полукруг и наткнулся на запах.  Шел Хоба, в этом
овчар ни капельки не сомневался.
     Спрятавшись,  он  выждал,  пока  рогастый приятель не  появился в  поле
зрения и потом уже сидел под рододой,  желая,  видимо,  попугать или,  может
быть,  хотел пропустить мимо и идти следом, но олень оказался более чутким и
своим маневром расстроил игру.
     Дальше произошло все точно так, как случалось уже много раз.
     Архыз пружинисто обежал своего друга,  заключил его в  круг и,  раскрыв
пасть, начал делать вид, что нападает и сейчас вот съест. Олень принял игру,
ловко поворачивался,  и с какой бы стороны ни оказался прыткий овчар,  перед
ним  непременно  возникали  грозно  приспущенные  рога.   Так  поиграв,  они
успокоились,  овчар  полежал  немного,  Хоба  прошелся невдалеке,  оборвал в
двух-трех  местах веточки ольхи,  а  тем  временем Архыз  встал  и  деловито
побежал краем рододы вниз, Хоба пошел за ним. Где овчар