вленные соты,  но  этот,  недавно  еще  такой
прельстительный запах  сейчас  не  вызывал  в  нем  ничего,  кроме  глухого,
бесконечного отчаяния.


        "5"

     Еще  шла  ночь,  и  остаток ее  Лобик  провел  в  непрестанных попытках
отыскать выход из  клетки.  Теперь он  обходил стенку за стенкой,  обнюхивал
прутья и пытался найти хоть какую-то щель или слабое место,  чтобы расширить
узкие просветы,  по ту сторону которых тихо спал лес, его лес, где свобода и
жизнь.  Он поддевал когтями доски, но от них отрывались только мелкие щепки.
Он  десятки раз  исследовал дверь,  тряс  ее  двумя  лапами,  хватал пастью,
пытался поднять,  но она прочно сидела в  пазах и  только гремела,  когда он
раскачивал ее, как гремят кандальные цепи.
     В плену...
     Чуть побледнело небо.  Глаза лежащего медведя,  наполненные безысходной
тоской,  смотрели на черные силуэты грабов и на светлеющее небо. Если бы мог
он плакать,  какими слезами оросил бы свою тюрьму!  Если бы он мог выть, как
воют  таинственной ночью  волки,  -  какие  драматические звуки заполнили бы
притихший лес и  далекое,  бесстрастное небо!  Если бы  мог он  разбить себе
голову или броситься со  скалы вниз,  как сделал когда-то загнанный медведем
олень,  -  ничто не  остановило бы Лобика,  который также предпочитал смерть
позорному пленению.
     И не страх перед смертью пугал его.  Чувство это неведомо дикому зверю,
который ежедневно видит  смерть перед собой в  бесчисленных ее  проявлениях.
Его  не  отпускало  ощущение  пустоты,  безысходности  перед  явным,  черным
предательством Человека-друга, заманившего в ловушку.
     Когда он  услышал шум шагов и  приглушенные голоса,  то  не  встал,  не
сделал ни  малейшего движения,  чтобы вырваться или  напасть на  своих лютых
врагов.  Кажется,  он даже не видел,  хотя глаза его были открыты,  а сердце
переполнено ужасом и  ненавистью.  И  это его внешнее безразличие остановило
лесников поодаль,  испугало их  сильнее,  чем если бы  встретил он их боевым
ревом, разинутой пастью и дикими прыжками за железной преградой.
     - Готов!  Попался!  -  воскликнул "Сто тринадцать медведей", и в голосе
его  сквозь радость удачливого охотника явственно послышался затаенный страх
перед мохнатым пленником.  -  Ну,  мужики,  что  я  говорил?  Игнат,  и  ты,
Володька,  дуйте  за  трактором,  и  поживей.  Я  останусь  караулить своего
ведьмедя,  ведь это мой ведьмедь, сто четырнадцатый, подлец, самый что ни на
есть хитрющий, всем зверям зверь! Топайте, братцы. Трактор сюда, и пусть там
позвонят Капустину,  обрадуют, и чтобы он живее гнал в совхоз машину и крант
для подъема.
     - Дай хоть глянуть, что за зверь...
     - Гляди, гляди, но близко не касайся, вы не больно доверяйте, он лежит,
притворяется, а чуть что - и в лапах. Хитрован за троих! Те еще лапы!
     - Одноухий какой-то...
     - Было, было, - быстро сказал дядя Алеха. - Это ему рысь оттяпала.
     - Неужто он на ту одежу прельстился?
     - Вот что,  мужики,  - вдруг серьезно, даже строго произнес Бережной, -
если хотите премию заиметь и вообще без неприятностев,  начисто забудьте про
одежу,  понятно?  Не видели,  не знаете,  и все такое. Это я вам по-дружески
советую.  Ни-че-го!  Не было никакой одежи.  Пымали на соты -  и все. Потому
как,  если Молчанов узнает, не сносить нам головы. Молод, но горяч, понятно?
Это мы его знакомого ведьмедя взяли,  вот так.  Мы-то в  курсе,  а вот он до
поры до времени того знать не должон.  И если кто из вас тявкнет, от меня он
особо получит по  всей  норме и  даже с  довеском.  Своей новой должностью я
дорожу и вам дорожить советую. Договорились?
     Лесники дружно закивали.  Сказано - мертво, никто не узнает. Но, уходя,
они только диву дивились, как это интересно получилось - на одежу...
     Затихли шаги. Бережной остался один на один с медведем.
     Он сидел в трех шагах от клетки,  курил,  и едкий махорочный дым, давно
знакомый,  ненавистный Лобику страшный дым, с которым связано воспоминание о
выстрелах и жгучей боли в теле,  - этот дым тихо струился, достигал носа, но
глубокая апатия,  охватившая зверя,  не  позволяла ему  найти силы для того,
чтобы проявить всю глубину ненависти к человеку, и он никак не реагировал ни
на  мерзкий дым,  ни  на  действия этого  мерзкого существа.  Взор  медведя,
недвижный,  тусклый, нацеленный выше леса, в небо с зубчатой вершиной совсем
недалекого перевала, был неживым, абсолютно отрешенным взглядом. Пленник жил
сейчас вне злого мира, который опутал его.
     "Сто  тринадцать  медведей"  докурил  самокрутку,   энергичным  щелчком
отбросил  окурок  и  сощурился.  Столь  подчеркнутое равнодушие пленника  не
ускользнуло от него и наконец вывело из себя. Подумаешь, какая цаца! Лежит -
и ноль внимания!
     - Ну ты,  хитроумный ведьмедь!  Попался -  и  заскучал?  Ничего,  жрать
захочешь, плясать перед народом пойдешь, на пузе елозить будешь. Привыкай.
     Одноухий ничем не показал,  что слышит обращение.  Только сухой нос его
слегка зашевелился,  видно,  запах и  голос человека все же  раздражали его,
бередили сознание.
     Бережной покачал лысой  головой,  снял  с  плеча  винтовку,  поставил в
кусты,  а сам,  что-то придумав,  вырезал ореховое удилище,  сделал на конце
крючок и стал вытаскивать из клетки клочки разорванного плаща и куртки.
     Лобик не двинулся с  места,  даже когда ореховый прут стал задевать его
неопрятно взлохмаченную шкуру.
     - А ну,  посторонись,  философ,  я из-под тебя кое-что выйму! - крикнул
дядя Алеха и, приблизившись чуть не вплотную к клетке, хлестнул медведя.
     Все мгновенно переменилось.
     Как ловко, как неожиданно и с каким страшным, просто отчаянным желанием
мести   пленник  бросился  на   железные  прутья   своей   тюрьмы!   Раскрыв
окровавленную пасть,  обдав Бережного горячей слюной,  он  бросился на  него
так,  будто их  не  разделяло железо.  Клетка задрожала.  В  пяти вершках от
лесникова плеча  хватнули воздух  острые  черные  когти.  Бережной отпрянул,
упал.  Поднявшись,  бегом  бросился прочь,  ругаясь  и  заикаясь от  страха.
Медведь сотрясал клетку,  рвал  железо  когтями,  зубами  и  наконец,  снова
обессилев,  свалился с каким-то протяжным ревом на пол.  Упал и затих,  лишь
тяжело и трудно дышал.
     Дядя Алеха нехотя возвращался к клетке.  Он сделался таким бледным, что
пегая борода его под тусклыми щеками казалась черной. Колени у него дрожали.
     - Если бы не полторы сотни,  я бы тебя...  - Он взял винтовку и клацнул
затвором.
     К  ореховой палке Бережной больше не  потянулся.  Собрал уже вытащенные
тряпки, полез в кусты и где-то там их бросил. С глаз долой.
     Одноухий  лежал,  вытянув  лапы.  Отяжелевшая голова  его  покоилась на
лапах, взгляд опять потускнел и ничего не выражал.
     Лесник благоразумно помалкивал. Отошел от клетки подальше, расстелил на
траве плащ, лег и жадно закурил. А винтовку держал под рукой.


        "6"

     Уже за  полдень послышалась торопливая трескотня мотора,  лязг свободно
бегущих гусениц, и вскоре на поляну вывернулся тракторишко. Три мужика тесно
сидели в кабине с раскрытыми фанерными дверцами.
     - Где он? - Тракторист, сгорая от любопытства, бросился к клетке.
     - Ты  осторожнее,  парень,  -  предупредил Бережной.  -  Он  тут всякие
фортели выкидывал, подохнуть можно.
     Одноухий лежал в  той же позе,  но желтые глаза его теперь сверкали,  а
губы то и дело приподымались, оголяя клыки. Что будет?!
     Все дальнейшее происходило быстро,  деловито, и уже никто не обращал на
медведя никакого внимания. Прицепили серьгу, сани дернулись и поехали. Лобик
поднялся было,  но не устоял, упал, еще поднялся и снова упал. Сани скрипели
по камням речного русла,  вихлялись,  и пленник, словно туша мяса, дергался,
пластался на полу, его печальные глаза смотрели, как движутся и уходят назад
кусты,  деревья,  горы.  Сердце зверя болезненно сжималось.  Какой-то  не то
визг,  не  то  рык иногда вырывался из расслабленно открытой пасти;  лесники
громко разговаривали,  вышагивая сзади, и Лобику казалось, что вертится он в
сумасшедшем колесе и нет уже выхода,  нет жизни, а есть только это верчение,
которое кончится чем-то нехорошим,  может быть,  смертью. Лишь бы скорей все
это прошло.
     В совхозе сбежался народ,  ахали,  смеялись,  дразнили.  Это ведь такое
развлечение -  живой громадный медведь в  ловушке,  и  никто -  ни дети,  ни
взрослые - не подумали, что зверь в клетке может испытывать горе, ненависть,
отчаяние,  что  он  может  быть  счастливым и  несчастным,  как  могут  быть
счастливыми и  несчастными все  они.  Если  у  кого и  теплилась жалость или
сочувствие, - их скрывали. Зверь, ну что о нем говорить? Дикарь.
     Под крики механика клетку перегрузили на  автомашину,  раздался скрежет
рычага скорости,  и  по  хорошей дороге машина покатилась все  вниз и  вниз,
потом  через  весь  город-курорт,  которого Одноухий не  видел,  потому  что
обессиленно лежал,  скрытый бортами.  На  очень вихлястой дороге к  роще его
совсем укачало,  и  он долго был в полусознании,  пришел в себя,  когда кран
снова подхватил клетку с машины и поставил ее на землю. Лобик открыл глаза и
осмысленно огляделся.  Где  он?  Вокруг  толпился народ,  шаркали  туфли  по
асфальту,  а  сзади клетки стоял лес,  под огромными тисами и буками чернела
тень, и пахло остро и знакомо разными лесными запахами.
     - Мишка,  на,  на!  -  В  клетку уже  полетели куски булки,  шоколадки,
ненавистные теперь конфеты.
     Он  не  смотрел на людей,  не чувствовал голода,  снова улегся мордой в
сторону леса и затих. Даже глаза закрыл. Будь что будет!
     Лишь когда наступила ночь и  железную дверь в рощу закрыли,  площадка у
клетки опустела.  Стало тихо,  и  сильнее запахло родным лесом,  который был
рядом и в то же время очень далеко. За железом.
     Тогда он  поднялся и  прут за  прутом,  не менее десятка раз в  течение
ночи,  исследовал на прочность свою тюрьму. Она оставалась такой же крепкой,
как и днем. Надежда на побег появилась и исчезла.
     Утром какая-то женщина с  ведром подошла к клетке,  привычно приподняла
дверцу и  сунула ведро.  Лобик смотрел на  нее из  дальнего угла.  Что-то во
взгляде зверя подействовало на женщину, она мягко, даже ласково сказала:
     - Ешь, миленький. Тоскуй не тоскуй, а есть-то надо.
     И повернулась спиной.  А он подошел к ведру,  увидел хлеб, еще что-то и
вдруг почувствовал не  голод,  а  ужас.  Человек с  собакой тоже  кормил его
хлебом,  а  потом...  Рявкнув,  он  ударил  лапой  по  ведру,  суп  и  куски
вывалились,   ведро  загремело.   Женщина  вернулась,  укоризненно  покачала
головой.
     - Зверь ты, зверь, - не то сожалея, не то осуждая сказала она и ушла.
     С  десяти утра  в  тисо-самшитовую рощу потянулись люди.  Клетка Лобика
стояла  у  главной  аллеи,  все,  кто  заходил сюда,  непременно сворачивали
посмотреть "бурого  кавказского медведя",  как  было  написано на  этикетке,
укрепленной с лицевой стороны клетки. Такие же этикетки висели на деревьях -
"самшит",  "клен высокогорный",  "тис",  "боярышник".  И  даже на  приметных
скалах -  "известняк",  "сланец",  "гнейсо-гранит".  Занумерованная природа.
Люди толпились у  клетки,  смотрели во все глаза,  заговаривали с  медведем,
бросали ему хлеб,  конфеты,  халву,  но  ничто не  могло отвлечь пленника от
тяжелой задумчивости.
     Трескучий людской разговор не стихал до пяти вечера. И весь этот долгий
день  медведь провел  в  состоянии зыбкого полусознания.  Даже  когда  опять
услышал ненавистный запах бородатого с  его махорочным духом,  не обернулся,
не отвел взгляда от какой-то постоянной точки в пространстве. Он жил уже вне
времени. Своей, обособленной жизнью, близкой к небытию.
     - Вот,  товарищ  начальник,  самый  сурьезный  экземплярчик  изо  всего
Кавказа. Довольны?
     - Повезло тебе. - Капустин с удивлением рассматривал огромного медведя,
обошел  клетку,  даже  хворостинкой потрогал неряшливую шерсть  пленника.  -
Только что это он - как будто неживой?
     - Они завсегда так в первые дни. Переживают. Ведьмедь - зверь разумный.
А тюрьма есть тюрьма.  Кто ж ей рад?  Полежит, оголодает и зачнет проситься.
Ну и пообвыкнет,  еще плясать за кусок будет.  А экземплярчик-то попался и в
самом деле редкий.
     Еще подъехала машина.  Пахтан прибыл глянуть на первое приобретение для
нового  зоопарка.  И  тоже  цокал  языком,  разглядывая мощные лапы  с  едва
скрытыми когтями.
     - Такого лучше не встречать на тропе, а? - игриво спросил он Капустина.
- Или можно сладить?
     - Разве что уж очень вам захочется иметь в своем кабинете шкуру,  -  не
без заднего умысла ответил Капустин.
     - Нет  уж,  увольте,  -  засмеялся шеф.  -  Себе дороже...  Ты  оплатил
лесникам за работу?
     - Получено, товарищ начальник, все получено, - живо ответил Бережной. -
Премного благодарны.
     - В  общем,  если  мы  решили создать зоосад,  то  надо  много кое-чего
доставить, - согласился Пахтан. - Вольер придется сооружать, клетки. Сколько
у нас видов на Кавказе?
     - Шестьдесят только млекопитающих, - быстро ответил Капустин.
     - Ого!  Ну,  не  сразу,  будем  постепенно  собирать.  Хороший  подарок
городу-курорту!  Как мы раньше не подумали об этом?  Познание природы -  для
наших людей весьма необходимая задача.
     Они ушли,  оживленно обсуждая эту тему. Вот что значит самому приехать,
самому увидеть и распорядиться!
     - Вы когда приедете на Ауру? - спросил Капустин. - Там все готово.
     - Как-нибудь на  этих днях,  -  неопределенно ответил шеф.  -  Удобно в
домике? Отдохнуть можно?
     - И отдохнете и...  -  Капустин выразительно прищурил левый глаз,  сжал
указательный палец, словно на спусковой крючок нажал.
     - Смотри ты, не очень-то. Заповедник.
     - В пределах лицензий. Только в пределах! - заверил веселый Капустин.
     - Кто там сейчас?
     - Семеро, что значились в списке. Все, кого мы пригласили.
     Пахтан поджал губы. Уж очень предупредителен его старший специалист. До
брезгливости.


                               Глава девятая

        "ПОСЛЕДНИЕ ДНИ ОЛЕНЯ ХОБЫ"


        "1"

     В джунглях не знали, что произошло с Одноухим.
     Не знал этого, разумеется, и Хоба.
     Он  покрутился вблизи  Аурского кордона двое  суток  и  теперь  казался
озадаченным. Исчезли свежие следы Лобика. Не попадались и приметы Человека с
собакой.
     Однажды утром Хоба решительно повернул к перевалам. Хватит с него!
     Густой  лес  хорошо  укрывал  и  кормил  оленя,  но  ближе  к  перевалу
находились самые обильные,  к  тому же  знакомые пастбища,  на  них  паслись
оленьи стада. Без сородичей одинокому рогачу почему-то вдруг сделалось очень
скучно,  инстинкт гнал его к оленьим стадам, где скоро, очень скоро начнется
беспокойное, желанное время свадеб и битвы.
     Хоба  заспешил.  Менее чем  за  двое суток он  миновал густо сплетенные
колхидские урочища, вышел в знакомый березняк и здесь задержался.
     Шел август,  месяц Обильных Кормов, когда чуть не каждое дерево и почти
каждый куст  украсились плодами,  орехами,  спелыми ягодками.  Зеленые кроны
перебивались красным,  черным,  коричневым,  румяным, фиолетовым цветом. Это
проглядывали сквозь  листву плоды.  Все  живое  спешило насытиться,  набрать
тело,  чтобы встретить суровую зиму в  добром здоровье и  с  хорошим запасом
жира.  Распирало бока у кабанов,  наливались мышцы оленей,  блестели шкурки,
игриво светились глаза, веселей прыгали малыши.
     Месяц Обильных Кормов...
     Пока Хоба, постоянно наклоняясь и не давая покоя своим зубам, подымался
на  верхнюю границу леса,  он  не  жаловался на отсутствие аппетита.  Вполне
закономерное явление для здорового животного.
     Насытившись,  Хоба улегся под  густым деревом кизила,  чтобы подремать.
Быстро  рассветало.  Слабый шорох  заставил его  открыть глаза.  Десятка три
черных  дроздов рассаживались среди  колючих веток  приютившего его  дерева.
Свои...  Хорошо,  что дрозды рядом, спокойнее. Хоба вздохнул и опять прикрыл
глаза.  Сквозь дрему он  слышал,  как гомонила стая.  Кажется,  они сели для
того,  чтобы провести важное совещание или,  скажем, летучку. Посвистывая на
все лады,  как заправские ораторы,  дрозды не  соблюдали ни очередности,  ни
регламента.   Скептики  сердито  выводили  свое  музыкальное  "чэ-эр-ка-кы",
насмешники посвистывали,  серьезные отрывисто шипели,  словно  задыхались от
возмущения  при  виде  такого  беспорядка.   Очевидно,  в  стае  преобладала
молодежь, она-то и задавала бесшабашный тон.
     Вдоволь наговорившись,  черные  дрозды  вдруг  примолкли и  все  разом,
взвихряя застывший воздух,  сорвались, сделали круг над деревом, взмыли косо
вверх и  понеслись неплотной стаей куда-то  на  юго-восток,  где,  окутанные
нежной голубизной, млели в теплом морском бризе бесконечные хребты и долины.
     Хоба уснул.  А  может,  не  уснул,  по-прежнему дремал,  но к  реальным
запахам и звукам сейчас прибавились какие-то видения, подсказанные памятью.
     Он увидел рядом с  собой светло-рыжую ланку,  его прошлогоднюю подругу,
которая явилась тогда вот из этих южных мест. Она смотрела на него влюбленно
и  смело.  Большие  блестящие  глаза  оленухи  светились  лаской.  Перебирая
стройными  ногами,   Рыжуха  подошла  к  рогачу  вплотную.  Хоба  вздрогнул,
почувствовав ее теплый бок, и в волнении замотал головой.
     Тотчас  проснувшись,   Хоба  недоуменно  огляделся.   Никого  рядом  не
оказалось.  Пробравшись сквозь листву,  солнечный луч уперся в  округлый бок
рогача и  нагрел его.  Хоба шумно вздохнул и  рывком поднялся.  Больше он не
хотел оставаться одиноким.  Ни  одного часа!  Все в  нем протестовало против
спокойного  образа   жизни,   который  еще   вчера   вполне  устраивал  его.
Воспоминания о Рыжухе,  чистый и свежий воздух вершин, обильный лес и поляны
- все  сейчас вызывало в  нем  новые эмоции,  жажду действия.  Хоба  вскинул
голову с тяжелыми, вполне окрепшими рогами.
     Перемена настроения означала, что наступает пора любви.
     Сперва тихо  и  настороженно,  потом скорей,  наконец грациозной легкой
рысью,  высоко и  гордо  вскинув венценосную голову,  выбрасывая ноги  через
колоды,  кочки,  сквозь высокую посеревшую траву высокогорья,  помчался Хоба
навстречу неведомому, полный дерзких замыслов и неистраченных сил.
     Он еще не ревел,  час вызова не наступил, но из полуоткрытого рта оленя
нет-нет и вырывался низкий хрип, предвестник осенних песен Любви и Битвы.
     После  наступления темноты  он  бродил  в  редколесье уже  на  северных
склонах перевала,  натыкаясь на  кленовые ветки  и  незаметные ночью  камни.
Обессилев,  улегся  наконец прямо  среди  луга,  полого уходящего в  заросли
березки под горой.
     Не спалось.  Здесь подувал холодный северный ветерок,  а воздух казался
особенно чистым,  без всяких запахов -  так легко проникал он в легкие,  так
неслышно дышалось.
     Над  горизонтом взошла большая красная луна.  Ее  неверный свет  усилил
беспокойство.  Хоба так и  не отдохнул.  Поднялся и  большой неслышной тенью
пошел по старой оленьей тропе вниз, на поиск своего счастья.
     Уже в лесу с высокой пихты прямо к нему шарахнулась большая сова.  Хоба
разгневанно прыгнул в  сторону,  хищная  птица  сама  испугалась,  забила по
воздуху крыльями и тягуче закричала,  оповещая лес о неудаче. Олень постоял,
рассматривая зыбкие тени вокруг, потоптался и снова лег.
     Вероятно,  он крепко уснул,  иначе утренняя встреча не была бы для него
такой неожиданной.
     Он  еще не  проснулся,  а  влажного носа его уже коснулся запах оленей.
Хоба  вздрогнул,   открыл  глаза  и   вскочил.   Шесть  пар  блестящих  глаз
рассматривали рогатого  незнакомца со  всех  сторон.  В  предрассветной мгле
серели тела  безрогих ланок.  Не  он  нашел свой  осенний гарем,  ланки сами
"открыли" рогача и теперь с любопытством разглядывали.
     Вскоре он  уже  пасся  вместе с  четырьмя л