ю и подрезанную квадратиком,  не без претензий на моду. Цветом она
была пепельная,  с проседью,  как и пышные усы, теряющиеся концами в бороде.
Заметное лицо, ничего не скажешь. Не забудется.
     Саша поздоровался и сел. Бородач равнодушно кивнул, даже не посмотрев в
лицо.
     Помолчали.
     - Турист? - спросил вдруг борода.
     Саша тоже кивнул.
     - Куда нацелился?
     - Туда.  -  Молчанов ткнул пальцем в гору,  очень зеленую и кудрявую, с
пятнами снега на вершине.
     - Да-а,  место отличное,  -  сказал борода.  - Всех к себе тянет. Люди,
значит,  так и прут косяками.  В бытность мою парнем какая там пихта стояла!
Закачаешься!  А сегодня один сорняк ольховый на поляне растет. Все подчистую
срубили. Я тоже рубил, грешник.
     - И зверь ходил? - спросил Саша.
     - Зверь!  Кишмя кишел.  Без ружья чтобы войти -  ни боже мой! Не кабан,
так ведьмедь на дуб загонит.
     Он так и сказал: "ведьмедь".
     - А нынче?
     - Что нынче? Если мясца хошь, в заповедник надо шагать. А там, мил мой,
статья. Стража кругом так и шныряет.
     - Медведя можно и не в заповеднике, - намекнул Саша.
     - Не мне говорить об этом.  Я тех ведьмедей... - Он через зубы далеко и
ловко  сплюнул,  ничуточки не  испачкав усов  и  бороды.  Оценив  деликатное
молчание туриста,  добавил:  -  Тута,  в поселке, мое прозвище знаешь какое?
"Сто тринадцать ведьмедей", вот какое! А это что означает? Вот то-то и оно.
     - Это вы столько убили? - удивился Саша.
     - Было,  сынок,  было. Зарубки на винтаре делал. Потом посчитал, сам не
поверил.  Ведь  я  сызмальства в  лесу  и  завсегда с  винтарем.  Еще  когда
заповедник только учредили,  гулял  по  тропкам.  Его,  заповедник то  есть,
учредили,  понимаешь ли,  сперва  только  на  бумаге,  границы  карандашиком
обвели, а так ничего не менялось. Стражи не было.
     - Без лицензии стреляли?
     "Сто тринадцать медведей" засмеялся,  почесал лысину, на которую уселся
было комар.
     - Да  кто там этими лицензиями занимался!  Их уже потом для строгости и
порядка сочинили.  Ну,  скажу тебе,  я  трудно отвыкал от охоты,  ох трудно!
Шалил и  потом,  когда лицензии...  А  вот уж  после войны попался раза два,
самогоном едва откупился,  и пришлось завязать,  не ходил в одиночку.  Тогда
пристал к таким людям,  что не боялись.  С ними шастал вроде законного егеря
при  высоких  охотниках.  Приедут  из  города,  стрелить  ведьмедя им  очень
желательно,  а одним в горы боязно.  И ко мне,  значит,  идут.  Давай,  дядя
Алеха,  пойдем,  загонишь на нас ведьмедя -  ставим бутылку ну и  рублей там
несколько.  С такими-то отчего не пойти,  иду,  загоняю,  они - пах-пах! - и
мимо,  опять же я выручаю своим винтарем.  Так и бивал.  Слух обо мне далеко
прошел.  За дядей Алехой и со Ставрополя присылали,  из самого Ростова тоже.
Без меня такие не ходили в лес. А я что? Я иду, тропы знаю, веду их, значит,
на примеченное:  вон он,  ведьмедь,  бейте,  а сам его же на мушке держу. Им
приятно, значит, когда безопасность рядом, и мне тоже перепадает.
     - Вон вы какой знаменитый, - сказал Молчанов.
     - Ну  уж и  знаменитый...  -  "Сто тринадцать медведей" впервые открыто
глянул на собеседника,  остался доволен,  спросил:  -  А вы это... не насчет
того, чтобы пальнуть?
     - Не увлекаюсь. Да и лицензии нет.
     - А то можно и сходить.  Я тут знаю одного шатуна, он у нас овец задрал
в  позапрошлом годе.  Стрелил я  по  ем дважды,  да маху дал,  видать,  рука
дрожать зачала от  неврозу.  Такой шатун преогромный,  у  кого  хошь рука-то
задрожит.
     Молчанов сказал:
     - Сейчас,   наверное,   мало   таких  приезжих,   чтоб   вашей  помощью
пользовались. Строго и для них стало. Или нет?
     - Поменьшило,  правда твоя,  сынок. Вот уж который год сижу без работы.
Было раза два,  призывали меня с  собой,  ходил,  ну и то потом,  толковали,
будто моим охотничкам дали прикурить за незаконку.
     - Значит, у вас сто тринадцать. Черту подвести придется?
     - Да-к ведь как оно сказать...  А може, и еще добавлю. Было б здоровье,
глядишь -  и  подъедут какие  важные.  А  им  без  дяди  Алехи никак нельзя.
Призовут.
     "Сто  тринадцать  медведей"  достал  кисет,   протянул  Молчанову.   Он
отказался.  Тогда дядя  Алеха закурил сам.  Дым  крепчайшей махорки заставил
Александра отвернуться и закашлять.
     - Ну и махра! - сказал он.
     - Сам готовлю, томлю, понимаешь, в погребе. Не токмо ты вот закашлялся,
эту махру даже ведьмеди как огня боятся. От этого моего творения ведьмеди за
семь верст убегают.
     Он опять засмеялся и  так,  посмеиваясь,  встал,  почесал лысину и,  не
попрощавшись, зашагал в поселок. Молчанов остался на берегу.
     Из-за  кустов лозняка увидел:  "Сто  тринадцать медведей" остановился у
крыльца дома,  крытого блестящим цинком,  и  долго  возился с  замком,  пока
открыл.
     Последние сомнения отпали:  это и есть тот самый А.В.Бережной,  который
прислал заявление в  заповедник с  резолюцией Капустина,  рекомендующей дядю
Алеху в лесники на Южный кордон.
     Рано  утром Александр Молчанов опустил письмо в  заповедник и  ушел  из
Шезмая наверх.


        "3"

     Обследуя места выпасов,  Александр все чаще убеждался,  что стада диких
оленей,  туров  и  серн  не  выстригают и  половины излюбленной ими  травы -
вейника,  овсяницы и мятлика.  Лесные поляны,  полные высокорослого, сочного
мятлика,  даже  после того как  по  ним  пройдет стадо зубров,  вскоре вновь
образуют слитный,  густой луг. Отрастание прекрасное. Природа Кавказа, щедро
одаренная теплом и солнцем,  может, вероятно, прокормить вдвое-втрое большее
число диких травоядных животных, чем их имеется нынче.
     Другое  дело   зимой.   Только  туры   не   покидают  излюбленных  скал
субнивального пояса,  где  даже  во  вьюжные  зимы  ухитряются отыскивать на
выдувах под снегом старую траву и  безбедно жить на этом "сухом" пайке.  Все
остальные - олени, косули, зубры - уходят вниз, в густые леса, где и зимуют,
откапывая из-под  снега  прошлогоднюю траву  на  полянах,  питаясь веточками
ольхи,   клена,   кустарников  или  корой  лиственных  деревьев,   ухитряясь
обгладывать и обдирать ее многометровыми лентами до первых веток.
     Зимой пищи не хватает.  Снежной зимой животные голодают,  а временами и
гибнут от истощения.
     Человек не в состоянии всерьез помочь многотысячному поголовью. Разве в
отдельных местах,  куда можно подвести сено или  заготовленные летом зеленые
"веники".
     Но  человек может  и  должен  указать оленям  и  зубрам путь  к  новым,
малоиспользованным пастбищам, приучать зверей хотя бы в снежные зимы уходить
через перевалы на южные склоны гор,  ближе к морю,  где снега в нижнем поясе
не бывает вовсе или он держится там очень недолго.
     Молчанов уже  пробовал как-то  осенью перегнать два-три маленьких стада
ланок  и  рогачей через перевал.  С  большим трудом ему  вместе с  лесниками
удалось  добиться  своего.  Однако  инстинкт  родных  мест  заставлял оленей
вернуться.  И  лишь год тому назад впервые остались на зиму в верховьях реки
Сочинки три десятка оленей: их задержал снегопад.
     Как они живут в новых условиях? Как освоились среди колхидских джунглей
и на высокотравной субальпике? Вообще где они?
     Это он должен узнать во время нынешней рекогносцировки.
     Одно ясно Александру:  рано отстреливать оленей и туров, рано охотникам
радоваться обильной добыче.
     Занятый этими мыслями,  Молчанов незаметно поднялся сквозь затихший под
вечер лес к границе лугов и пошел вдоль березовой опушки.
     Осматривая высокогорье в  бинокль,  Александр  далеко  впереди  заметил
одинокого медведя и, вспомнив Одноухого, которого не встречал вот уже второй
сезон, стал осторожно сближаться со зверем.
     Ему удалось подкрасться метров на двести.  Снова глянув в  бинокль,  он
удивленно и счастливо хмыкнул: перед ним был как раз Одноухий.
     Подумав,  Молчанов достал  из  кармана  конфеты,  которые теперь  носил
всегда,  положил их около куста цветущего рододендрона, а сам замаскировался
в пятидесяти метрах, у второго куста.
     Одноухий  поднялся  на   луга   несколько  дней  назад,   когда  зацвел
рододендрон.
     Большие,  бледно-розовые,  почти белые цветы этого реликтового растения
пахнут  пряно  и  медово.  Как  изящные  изделия из  стеарина,  они  венчают
густолистные стелющиеся кусты и  видны на  этом  темно-зеленом фоне далеко и
рельефно.  Цветы красивые,  нежные, так и кажется, что они светятся изнутри.
Сладкий нектар  наполняет цветочную сердцевину с  толстым и  липким пестиком
посредине. Ни один уважающий себя шатун не пропустит время сбора сладости на
альпийских лугах.
     Одноухий неспешно и терпеливо обходил кусты.
     Вскоре он добрался до куста, где лежали конфеты.
     Едва Одноухий почуял их сладкий запах,  как беспокойно завертелся, даже
встал на задние лапы, чтобы дальше видеть.
     В  сознании зверя привлекательный запах конфет уже связывался с образом
человека и странно-знакомой собаки.
     Зверь  оставил цветы и  занялся конфетами.  Запах следов человека снова
взволновал его.  Быстро покончив с подброшенным лакомством,  Одноухий уткнул
нос в  землю и пошел по следу человека.  Ветер шел от медведя,  и он не чуял
близкого Молчанова, который лежал за кустом, прикрыв телом ружье.
     Когда их  разделяло всего метров пятнадцать,  Александр,  не подымаясь,
размахнулся и,  как  бросают гранату,  кинул  в  медведя еще  горсть конфет.
Одноухий от  неожиданности присел на  задние лапы,  потом  отпрянул и  шумно
засопел. Молчанов не мог видеть его изумленные и боязливые глаза, потому что
лежал ничком, не шелохнувшись. Он нисколько не боялся своего Лобика. Медведь
отыскал в  траве и  эти конфеты,  съел их  и  теперь,  уже догадываясь,  что
соседний куст таит в себе неизвестность, начал обходить его, чтобы оказаться
под ветром. Тогда Александр повернулся. Одноухий, испуганно хукнув, отскочил
и навострил ухо. Человек приподнялся.
     - Лобик, мой хороший Лобик, - тихо сказал он, и взгляд его встретился с
настороженным взглядом желтых глаз медведя.
     Шерсть на медвежьей холке дрожала.  Страх боролся с  любопытством и все
же   одолел:   Одноухий  стал  пятиться,   отходить.   Молчанов  бросил  ему
одну-единственную конфету.  Медведь  остановился и,  лапой  нашарив  ее  под
собой,  отправил в  рот,  не спуская между тем глаз с человека.  Освоившись,
Молчанов сел поудобнее.
     - Дружище мой Лобик,  -  сказал он,  -  ты не видел меня много лет,  ты
забыл свое  детство,  забыл Архыза и  Хобика,  которые тоже стали большими и
самостоятельными.  Вспомни,  Лобик,  как  вы  играли втроем,  как  больно ты
царапал меня,  вспомни твою встречу с Архызом за рекой.  Нет,  ты все забыл,
Лобик, а мы тебя помним...
     Странно было видеть сидящего за кустом человека в серой войлочной шляпе
и медведя в пятнадцати метрах от него.  Голос человека творил с его нервами,
с  его  памятью  нечто  странное,  ровная  человеческая речь  снимала  налет
давности.  Медведь стоял и  все меньше и меньше боялся.  Напротив,  хотелось
подойти ближе,  чтобы рука человека, как в давнее время, потянулась к нему и
пощекотала густую шерсть за  ухом.  В  то  же  время осторожность удерживала
зверя на месте,  и стоило Молчанову чуть более резко повернуться,  шерсть на
холке подымалась.
     - Люди снова сделали тебя дикарем,  -  продолжал человек не  для  того,
чтобы медведь понял смысл сказанного,  а чтобы приучить зверя к звуку своего
голоса,  к  интонациям ласки и дружбы в нем.  -  Ты стал бояться людей,  они
нападали на тебя,  причиняли боль,  и ты начал защищаться,  может быть, даже
нападать.  Ты узнал,  что такое ружье,  теперь запах его ужасен для тебя.  Я
сделаю так,  чтобы этот запах не  коснулся твоего носа,  Лобик.  Ты слышишь,
Лобик, это твое старое имя...
     Медведь стоял каменным истуканом. Музыка спокойной речи убаюкивала его.
     У  Молчанова затекли ноги,  он устал сидеть в одном положении,  лоб его
покрылся испариной.  И  тогда он  тихонько,  не  переставая говорить,  сумел
ослабить веревку рюкзака и вынул из него хлеб.
     - Возьми, Лобик! - Кусок хлеба полетел к медведю.
     Тот вытянул шею и сделал три шага вперед, к новому лакомству. Нашел - и
наконец-то лег на живот,  доверчиво лег,  так, что трава почти скрыла его, и
стал чавкать, жевать, и в глазах зверя уже не осталось ничего дикого, только
умильное довольство пищей и спокойное дружелюбие.
     Первый шаг сделан...
     Молчанов поднялся, но тогда и Одноухий вскочил, отпрыгнул, в глазах его
сверкнул испуг,  но он все-таки не убежал и терпеливо стоял,  пока Александр
менял  на  фотоаппарате выдержку  и,  не  поднося  визира  к  лицу,  щелкнул
затвором.
     Этот  металлический звук спугнул медведя.  Он  побежал боком-боком,  не
спуская с человека глаз, и через минуту скрылся за кустами.
     - Фу!  -  Александр вытер потный лоб,  ухватился за негнущуюся спину. -
Вот чего стоит урок приручения.
     В  бинокль он  принялся рассматривать луговые холмы,  каждый  куст,  но
Лобика и след простыл. Ладно. Для первого раза довольна и того, что было.
     Несколько  изменив  свой  маршрут,  Александр направился по  медвежьему
следу,  все еще заметному в высокой,  примятой траве.  Конечно,  Одноухий не
выпустит его  из  поля зрения,  он  и  сейчас уже следит откуда-нибудь.  Для
пользы дела не  мешало бы  пробыть вблизи медведя хоть одни сутки,  приучить
его к запаху костра,  заставить поверить, что ничего страшного для зверя нет
ни в запахе человека,  ни в его поступках. Вот только ружье... Но и без него
нельзя.
     Он  прошел  длинным  пологим склоном,  немного спустился в  березняк и,
выбрав поляну,  где  стояли пять  кленов,  выросших от  одного комля,  своим
косырем  срезал  куртину  травы  и,  набросав на  землю  мелкого сушняка для
костра, пошел было за дровами, но вернулся, взял карабин и повесил ружье как
можно выше на ветку. Вот так. Чтобы не смущать Одноухого.
     Вечерняя заря  окрасила небо над  горами в  спокойный размыто-розоватый
цвет.  Все  предвещало тихую холодную ночь под ясным небом,  обильную росу и
доброе утро.
     Отгородившись пологом со стороны открытых лугов, Молчанов зажег костер,
нарезал тем  же  косырем пышных  веток  и  положил на  мягкую их  кучу  свой
потертый спальный мешок.
     Запах  жирной  каши  распространялся от  костра.  Александр  с  улыбкой
подумал,  что этот манящий запах непременно достигнет ноздрей Одноухого и не
сможет оставить его равнодушным.
     Так  оно  и  было.  Одноухий давно  наблюдал за  каждым  шагом,  каждым
движением человека.
     Врожденное любопытство,  особый  интерес  к  человеку,  которого он  не
помнил,  но почему-то и не боялся,  - вот какое чувство испытывал Лобик. Это
его ощущение можно назвать если не дружелюбием, то желанием близости. Оно не
позволяло  ему  уйти,  как  того  требовала  безопасность.  Еще  днем  Лобик
временами сближался с идущим Молчановым метров на сто,  но как только слышал
ненавистный запах ружья, так отбегал.
     Когда загорелся костер, запах ружья пропал, зато повеяло вкусным. Лобик
стал подкрадываться ближе.  Ни  одна веточка не  хрустнула под  его  мягкой,
облегающей  лапой,  ни  один  лист  не  шелохнулся над  ним.  Одноухий  имел
многолетний  опыт  выслеживания,   начиная  с  удачного  изъятия  рюкзака  у
браконьера и кончая капканами, которые ставили на него и для него. Но сейчас
он  не собирался воровать,  тянулся на запах вкусного,  к  человеку у  огня,
который так  ласково говорил с  ним  и  вызвал  то  самое  доброе ощущение -
чувство,  почти не  свойственное диким зверям и  особенно медведям,  которое
люди  назвали не  очень удачным словом "привязанность",  от  корня "вязать",
совсем уж не подходящего к сути этого слова.
     Одноухий вскоре уже  лежал  в  полусотне метров от  Молчанова,  смотрел
из-под  куста на  костер,  и  глаза его горели отраженным светом,  как глаза
кошки.
     Стоило Александру сесть чуть подальше от  огня,  как он  тотчас заметил
эти два светящихся глаза.
     Ухмыляясь,  он  принялся за  ужин,  поел,  а  половину котелка,  обычно
оставляемую на утро, выложил на широкий круглый лист мать-мачехи, дал остыть
и  с  этим добром на руках пошел навстречу светящимся глазам.  Они мгновенно
исчезли.
     - Лобик,  я тебя видел,  -  негромко сказал Александр и положил кашу. -
Можешь не показываться, но съешь, пожалуйста. И - спокойной ночи.
     Он вернулся к костру,  забрался в спальный мешок и,  не заботясь больше
об огне и собственной безопасности,  скоро уснул.  Лишь рюкзак подвинул себе
под голову. Мало ли что может учудить мохнатый воспитанник.
     Разбудили его птицы. Саша потянулся и открыл глаза.
     Щебетали синицы.  Непритязательный зяблик выпиливал в  стороне две свои
музыкальные строфы. Стучал по сухому стволу, как дробь выбивал, многоцветный
красавец-дятел.
     Молчанов умылся росой. Поводил ладонями по траве, отжал пальцы, а потом
набрал в  пригоршню холодной росы вместе с  цветочной пыльцой,  лепестками и
плеснул себе на лицо пахучую мокрядь.
     Вспомнив о медведе,  пошел к знакомому кусту,  обивая впереди себя росу
палкой.  Каши,  конечно,  не было.  Даже лист,  на котором она лежала, и тот
съеден.  Возле -  сухое, чуть теплое лежбище. Значит, только что покинул это
место, где лежал всю ночь.
     - Спасибо,  Лобик!  -  крикнул он близким кустам.  -  Ты караулил меня,
Одноухий, спасибо тебе! И не уходи, пожалуйста, далеко.
     Тишина. Но рядом в этой тишине есть, конечно, одно настороженное ухо...
     Он  присмотрелся,  увидел след в  траве.  Дорожка тянулась в  березняк.
Значит, там.
     - Сейчас будем завтракать,  Лобик,  - сказал Молчанов и вернулся, чтобы
наладить костер.
     Поставить шалашик из  сухих веток,  распалить бересту -  дело минутное.
Повесив котелок, Александр поднял глаза к небу и, ошеломленный, застыл.
     Еще  ни  разу  не  видел  он  такого восхода в  ясное июньское утро  на
открытой горной высоте.
     Солнце  лишь  собиралось выкатиться,  а  розовые  снежники  уже  играли
бриллиантовым разноцветьем,  и над изломанным горизонтом бушевал феерический
каскад света -  от чисто-белого в  глубине до ярко-красного в небе.  Это был
бурлящий  родник  света,  который  с  невероятной активностью выворачивал из
глубин все более яркие, все более ослепительные кванты.
     Могуче  и  как-то  сразу  в  самом  центре  светового гейзера выкатился
огромный шар  солнца.  Все ослепительно засверкало на  земле:  роса,  камни,
листва. Небо успокоилось, поголубело... Земля залилась светом. Начался день.
     Александр перевел взгляд на костер.  Измученно-красный свет костра едва
проглядывал в сиянии дня,  и Саша улыбнулся ему, сморщенному кусочку солнца,
затерявшемуся в траве. Твое время - ночь, костер...
     Он  поел,  оставил  у  костра  кусок  хлеба  с  маслом,  затоптал угли.
Втиснувшись в  лямки рюкзака,  повесил карабин через грудь и пошел лугами на
юго-восток, в сторону Желтой Поляны.
     Через несколько минут,  воровато оглядываясь,  Одноухий вышел из  лесу,
осмотрелся и обнюхал воздух.  После этого уже смело подошел к кострищу.  Как
должное, съел хлеб с маслом, облизнулся и, низко опустив черную морду, пошел
по следу за Александром Молчановым.


        "4"

     Путь научного сотрудника проходил по границе леса и высокогорного луга,
как раз в зоне кормовых угодий оленьих стад,  и он подумывал о том, что если
встретит Хобу, то это будет не меньшим счастьем, чем "разговор" с Одноухим.
     Найти  оленя  проще,  чем  медведя,  потому что  Хоба  уже  не  впервые
встречался с ним и охотно шел на зов охотничьего рога,  который всегда висел
у Молчанова на поясе.
     Молчанов отцепил олений рог,  поднес к  губам.  Тягучий,  утробный звук
печально и  призывно пролетел над лугами,  забежал в ущелья,  оттолкнулся от
каменных стен и, дробясь, множась, медленно затухая, заставил сотни животных
насторожить