брал,  этих лжеромантиков!  -  воскликнул учитель, пряча
бумажку.  -  Они,  видите  ли,  держатся!  Хорошая  мина  при  плохой  игре.
"Погибаем, но не сдаемся"! Во имя чего? Человеческой глупости ради? А сейчас
надо  искать этих  мужественных глупцов.  Смотрите,  они  даже  дату  забыли
поставить,  до  того им  недосуг.  Когда они прошли здесь?  Куда?  На запад?
Понятие необычайно широкое...
     Скальный район наконец кончился. Ветер стихал, метель утяжелилась, снег
уже не валил,  дело явно шло к перемене погоды.  Но больше никаких следов не
замечалось, все замело, лишь через полчаса хода нашлась тряпка, видно, здесь
перебинтовывали раненого.  Только  когда  миновали  небольшой  перевальчик и
впереди  открылась перспектива далекого,  чисто-белого  склона,  то  на  нем
километрах в  пяти по  прямой,  а  фактически не меньше чем в  двух десятках
километров трудного спуска зачернели фигурки, много фигурок, человек десять.
Даже в бинокль не угадывалось,  что они там делали, - похоже, несли кого-то,
спускаясь к югу, где стоял приют.
     - Лесники Таркова,  больше тут некому быть, - сказал Сергеич. - Теперь,
само собой,  в лес подадутся, до приюта им часа три хода. Ну, и нам туда же,
раз такое дело.  Только давайте уговоримся,  хлопцы:  не бежать.  Это вам не
Скво-Велли, сорвешься вниз - и будь здоров...
     Как потом выяснилось, четыре храбреца сбились с маршрута еще задолго до
подъема на перевал.  Их запутали бесчисленные ручьи,  ущелья,  хребты, часто
идущие не только поперек от Главного, но и параллельно ему, создавая иллюзию
близости и доступности.  Весь поход бравые лыжники рассчитали на четыре дня,
но только на пятый вышли к перевалам, едва одолев половину дороги. Потом они
задержались из-за  сломанной ноги самого бойкого студента,  задумавшего лихо
прокатиться с  крутой  горы.  Ну,  а  дальше  началось  медленное шествие  с
носилками,   похожее  скорее  на  траурное,  чем  на  спортивное.  Кончились
продукты,  началась метель.  Потеряли уверенность, блуждали в горах, надеясь
на помощь извне.
     Как часто вот такое неподготовленное, лишь с поверхности героическое, а
на  самом  деле  безрассудное  начинание  оборачивается для  его  участников
трагедией или  в  лучшем случае трагикомедией!  Да  еще требует от  общества
колоссального  напряжения  и  больших  средств  на  поиск.  Конечно,  сигнал
бедствия не  остается без ответа:  где бы  его ни услышали люди,  они тотчас
спешат на помощь,  не считаясь ни с  чем.  Но лучше бы не создавать подобных
бессмысленных эпизодов,  которые,  кроме горя и трудностей, никому ничего не
приносят.
     У  романтики ведь тоже есть свои границы.  За  их  пределами начинается
безрассудство. Надо уметь отличать одно от другого.
     Поисковая группа учителя догнала лесников лишь на  вторые сутки,  когда
те только что пришли на приют в залесенную долину реки.
     Маленький барак,  именуемый приютом, оправдывал свое название разве что
жарким летом.  Тогда он хоть давал тень от солнца и крышу от дождя. Зимой же
выглядел совсем невесело.  Щелястые стены пропускали не  только ветер,  но и
снег,  посредине стояла искореженная печка,  а  вдоль стен  -  полусожженные
нары.  Закопченный верх,  сорванная с петель дверь, сугроб на земляном полу,
выбитом сотнями туристских кедов, - вот и весь приют.
     Александр Сергеевич окинул  взглядом неприглядную хоромину и  с  досады
плюнул.  Как все это не  походило на  его гостеприимное хозяйство,  где даже
зимой  можно  жить,  а  при  необходимости и  отыскать на  чердаке мешочки с
гречкой,  горохом,  солью и вермишелью,  сэкономленные за лето и оставленные
"для плавающих и путешествующих".
     На  промороженных нарах лежали четыре заросших студента.  Их укрыли чем
только  могли.  Тарков  и  Борис  Васильевич обменялись понимающим взглядом.
"Плохо",  -  безмолвно сказал лесник.  "Вижу",  - одними глазами ответил ему
учитель.
     У одного из лыжников -  закрытый перелом бедра.  Он в плохом состоянии,
небритые скулы,  потрескавшиеся губы.  Еще  двое  с  обмороженными щеками  и
ногами,  они подавлены,  измучены.  Четвертый тихо стонал: он сильнее других
обморозил ноги.  У  них  хватило мужества не  оставить раненого,  хотя он  и
просил их  об  этом.  Самый  слабый из  четверки -  тот,  у  кого  оказались
обмороженными ступни.  Он выглядел лучше других. Оказывается, остальные трое
отдавали ему свою долю,  чтобы поддержать.  Все это было благородно до слез,
но никак не оправдывало самой безумной затеи.
     На  расспросы  время  не  тратили.  Борис  Васильевич глянул  на  своих
учеников, и они сразу поняли его.
     - Аллюр три креста, - вполголоса сказал он. - Вот записка Юдину. Он все
сделает.
     - Есть аллюр три креста.  -  Саша положил записку в  шапку и  почему-то
поплевал на ладони, прежде чем надеть рукавички.
     Открылась щелястая  дверь,  стукнули  лыжи.  Трое  парней  понеслись по
долине вниз и вниз,  лавируя между деревьями с такой скоростью,  что учитель
испуганно поморщился.  Но он надеялся на своих ребят. От приюта пошла дорога
известная, заблудиться нельзя. Чем скорее они примчатся домой, тем лучше.
     Пока Саша и его товарищи скользили по снежной долине,  подбадривая друг
друга; пока врывались в Желтую Поляну и отыскивали директора турбазы, прошло
немного времени. Но затем пришлось поднять на ноги врачей, вызвать из Адлера
вертолет,  а  с лесопункта -  два вездехода для подстраховки,  и на это ушло
время.  Борис Васильевич за  эти  часы сделал все,  что  в  его силах:  туго
перебинтовал распухшую ногу раненого,  дал мазь обмороженным, успокоил их, а
Тарков и его спутники согрели чай, приготовили мясо, и ребята размякли.
     Теперь они искренне,  хоть и с большим опозданием, жалели о свершенном,
клялись,  что больше никогда-никогда...  И ели,  сколько могли, пили сладкий
горячий чай,  а  вскоре уже  начали подшучивать над  своим положением,  хотя
оснований для  шуток,  честно  говоря,  совсем  не  было.  Старшие прекрасно
понимали,  какая тяжелая операция предстоит одному и  как  все  трудно может
сложиться  у  другого,   с  обмороженными  ногами.  Но  они  только  глядели
понимающими глазами,  а говорили вслух совсем другое,  стараясь поддержать в
хлопцах  дух  боевитости  и  уверенности,  столь  необходимый им  для  новых
испытаний.
     А тут как раз загремело небо.  Вертолет облетел долину,  выбрал полянку
пообширней и  осторожно снизился,  покачиваясь и  вращаясь вокруг своей оси.
Завихрился и  полетел во все стороны снег,  колеса повисли над самой землей,
прицелились и  вдавились в  снег.  Выпрыгнул врач,  с  виду как все походные
врачи -  в  халате поверх пальто,  с  непроницаемым лицом,  с чемоданчиком в
руках.  Его проводили в балаган. Мотор не глушили, винт слабо вращался. Врач
глянул наметанным глазом на больных и приказал:
     - Всех в машину.
     Еще  три  -  пять  минут  деятельной  суеты,  слова  ободрения.  Дверца
вертолета закрылась.  Пилот прибавил газ, и железная птица, подпрыгнув, косо
полетела над долиной, набирая высоту. На приюте стало тихо-тихо.
     - Ну вот... - произнес учитель.
     Лесники  посидели,  покурили  у  печки.  Александр  Сергеевич рассказал
Таркову об опасном приключении с зоологом и о Самуре.  Тот удивленно покачал
головой.
     - Уж  кто-кто,  а  Ростислав-то Андреевич!  -  с  укором сказал он,  не
одобряя легкомысленного поведения Котенки в зимних горах.
     - А зубра того мы видели, - сказал другой лесник.
     - Не самого,  конечно,  - поправил Тарков. - Следы видели, когда лазили
через леса.  Сюда перебрался,  непоседа,  к  морю ближе.  Уже  приноровился,
ожинник копытил в лесу, глубокий снег ему не помеха. Похоже, обосноваться на
южном склоне задумал.
     - Ему бы зубриху с молодняком еще перемануть, - заметил Сергеич. - А то
что же одному-то. Само собой, скушно.
     - Пригони. Возьми хворостину, а то кнут - и давай, сотвори доброе дело,
- сказал Тарков, и все засмеялись.
     В это время где-то очень далеко хлопнул винтовочный выстрел.  Все разом
повернулись в ту сторону. Смягченный расстоянием, звук этот походил на треск
дерева от  мороза,  на разлом льда,  на эхо каменного обвала.  Но чуткое ухо
Таркова не обманулось.
     - Стрельнули, - сказал он. - Неужто опять балуют, гады?


                               Глава десятая

        "УЩЕЛЬЕ ЖЕЛОБНОГО"


        "1"

     Глубокой зимой,  когда  над  горами бушевали снежные метели и  непогода
заволакивала ущелья  рыхлым снегом,  в  широком распадке у  подножия крутого
хребта медведица родила двух медвежат.
     Берлога,   где  произошел  этот  обыденный  для  лесной  жизни  случай,
находилась на  южном  склоне,  метрах в  ста  пятидесяти выше  шумного ручья
Желобного,  который не замерзал даже в самые лютые морозы и шустро бежал под
снегом  к  соседнему ущелью,  где  билась  о  скалы  свирепая река.  Там  на
водопадах и заканчивал ручей свой путь, рассыпаясь в мелкую водяную пыль над
камнями узкой теснины.  Грохот Желобного медведица слышала всю зиму.  Стоило
ей  приложиться ухом к  сухому песчаному дну  берлоги,  как  шум  становился
громче.  Под  него  особенно хорошо дремалось в  длинные зимние ночи,  когда
медведица не испытывала ни малейшего желания выйти из теплой берлоги.
     Она не  первый год проводила зимние месяцы в  этом тщательно охраняемом
месте.  Кусты лещины, перепутанные лианой, скрывали вход под каменную плиту,
косо  лежавшую на  других  камнях  по  сторонам довольно глубокой расщелины.
Небольшой каменистый порожек перед входом по первой весне и  поздней осенью,
когда солнца мало,  служил отличным солярием для  нее самой и  для медвежат,
едва они открывали глаза и обретали способность двигаться самостоятельно.  К
этому порожку сбоку подходила узкая тропа.  Словом,  позиция отличная, а дом
не  из  тех,  которые медведица могла  арендовать у  природы только на  один
сезон.  Три года назад,  выгнав отсюда влюбленную парочку енотовидных собак,
медведица уже  не  уступала берлоги никому;  даже  своих прошлогодних детей,
изволивших как-то заявиться, чтобы провести в родительском доме сто двадцать
дней,  -  даже их  она  встретила таким выражением недовольства,  что они не
рискнули вступить и на площадку, не то что в берлогу.
     Над берлогой стоял редкий, крупный пихтарник, чуть ниже густел пока еще
не тронутый буковый лес с прекрасным молодняком,  обещавшим продолжение рода
по меньшей мере еще на полтора-два столетия.
     А  на  той  стороне Желобного,  за  хаотическим нагромождением глыб,  в
разное время свалившихся с крутого склона в русло ручья,  -  на той стороне,
примерно  в  двух  километрах  ниже,   как  раз  где  начиналась  территория
заповедника,  лес уже рубили.  Могучие пихты,  из века в  век одевавшие весь
хребет,  то  и  дело валились на землю,  и  тогда по лесу прокатывался тихий
предсмертный вздох, и все живое вздрагивало.
     На  той  стороне  постоянно  гремел  мотор  лебедки,  двигались  тросы,
перетаскивая наверх огромные бревна -  очищенные трупы деревьев, грохотали и
чадили минские самосвалы-хлыстовозы, увозя древесину в Камышки и дальше, где
из  прекрасного,  чистого пихтарника люди делали дощечку для тарных ящиков и
клепку для  бочек,  превращая,  таким образом,  лес  -  ценность вечную -  в
пустячки,   временно  обслуживающие  людей,   которые  год   спустя   спишут
отслужившее изделие и сожгут его на заднем дворе базы.
     Хребет  понемногу оголялся,  и  хотя  специалисты называли такую  рубку
выборочной,  там  "выбирали" все  начисто,  оставляя в  горах только мертвый
камень  да  искореженные тонкие пихточки,  из  которых никогда не  получится
хорошего леса.
     Медведица,  вероятно, уже прикинула, что через два-три года ей придется
убираться из  берлоги.  Какой же  это дом,  если напротив в  глаза бесстыдно
лезет  голый  камень,  почву  с  которого  уносит  в  Желобной ручей  каждый
мало-мальски приличный дождь.
     Но пока она терпела и  шум,  и падение леса,  тем более что пронырливые
мастера лесоповала не  рисковали подыматься на этот крутой,  труднодоступный
склон хотя бы  потому,  что пихтарник тут рос явно не промышленный.  Слишком
редкий.
     И она спокойно делала свое материнское дело.
     Медвежата,  размером всего в  два человеческих кулака каждый,  слепые и
беспомощные,  первые дни только и знали, что тыкались в соски за молоком или
спали,  подогнув лапки и смешно прикусив выставленный наружу кончик розового
язычка,  который у них с успехом заменял резиновую соску-пустышку и создавал
даже во сне полную иллюзию непрерывного сладкого питания.
     Медведица  дремала,  счастливая  и  гордая,  развалившись в  просторной
берлоге.   Преисполненная  материнской  радости,   она   ласково  вылизывала
светло-коричневые шубки  своих  детей,  убирала  за  ними,  пела  им  нежные
песенки, которые жестокие и грубые люди называют странным словом "ворчание",
и  все время,  днем и  ночью,  чутко слушала,  что происходит за  порогом ее
темного и теплого дома.
     В  ущелье  долго  выли  холодные  ветры,  шумели  перемороженные  плети
пихтарника,  процеживая ветер сквозь хвою,  сухо стучали друг о  друга голые
ветки бука,  горланили в ясные дни сороки, выбивали дробь дятлы. Шла зима, и
шумы в природе были зимние, холодные шумы.
     Чуть  позже  к  этим  звукам прибился размеренно-звонкий стук  капели с
плиты,  нагретой солнцем,  о  каменный порожек ее  берлоги.  По ночам капель
стихала,  а  утром  перед  самым  входом возникали ледяные наплывы,  но  они
оттаивали, едва появлялось на небе подобревшее солнце.
     Наступил март,  месяц Теплых Ветров,  когда снег тяжелеет и садится,  а
промороженные  ветки   деревьев  со   вздохом   облегчения  распрямляются  и
сбрасывают с  себя сухарные пласты застаревшего снега.  В марте лес начинает
свободно размахивать гибкими ручищами, воздух делается ласковым, прозрачным,
и  тогда все веселеют,  даже хмурый ворон начинает противно и нудно каркать,
считая, что он осчастливил население ближнего леса своей душевной песней.
     В  этом  месяце медведица позволила себе  отлучаться.  Когда медвежата,
напившись молока,  крепко засыпали,  она  выходила и  ложилась на  площадке,
подставляя солнцу впалые бока со слежавшейся грязной шерстью. Поворачиваясь,
по-стариковски кряхтела,  охала и устало закрывала глаза.  Солнце грело ее и
наливало мускулы новой силой.
     Однажды она ушла в лес,  отыскала там и поела орешков бука, а чтобы эта
не первой свежести еда принесла больше пользы, добавила еще ягод шиповника и
проглянувшего из старой травы зеленого пырея.  А  вернувшись,  обомлела:  ее
чадушки  самостоятельно  выползли  на  площадку.   Глазенки  их,   мутные  и
бессмысленные, слезились от непривычной яркости, но они испытывали не страх,
а  жгучее любопытство,  проворно и бесстрашно подползали к краю камня и даже
заглядывали вниз,  полагая,  что самое интересное именно там,  в недоступном
месте.
     Мать не  всплеснула мохнатыми лапами,  не  заохала,  как это сделала бы
любая двуногая мать,  она просто рявкнула,  интонация ее голоса была такова,
что детишки мгновенно юркнули в берлогу и затаились,  а она полезла вслед за
ними и стала ворчливо выговаривать за баловство,  одновременно облизывать их
вздыбленные ветром шубки и  наконец подтолкнула глупеньких к соскам,  полным
молока. Взрослеют дети, ничего не поделаешь.
     Победное шествие  весны  продолжалось.  Снег  с  южного  склона  исчез.
Желобной  раздулся  и   ворочал  камни.   Пошла  молодая  трава,   появилась
возможность откапывать коренья. Отощавшая за зиму медведица теперь постоянно
уходила пастись неподалеку,  но с площадки своей глаз не спускала.  А в один
безветренный вечер,  когда  лес  засыпал,  основательно нагретый солнцем,  и
толстые пахучие почки готовились выпустить розеточки листьев, она первый раз
вывела за собой медвежат, чтобы показать им мир.
     Красотами природы,  как и все дети,  медвежата не особенно восхищались,
далекой перспективы пока  не  замечали,  зато  тыкались носами во  все,  что
встречалось на пути.  Все брали в рот,  чтобы определить на вкус, толкались,
путались у  матери под ногами,  а  она тихо шла по  тропе,  величественная и
мудрая,  прислушивалась к  звукам  и  настороженно разглядывала по  сторонам
камни и кусты. Ее всегдашняя бдительность сейчас удвоилась.
     Первая прогулка прошла успешно,  и  с  этого дня  семья начала выходить
постоянно.  Медведица стала учить детей,  как откапывать съедобные корешки и
как искать в  гнилых пеньках личинки,  а под упавшими стволами -  выползней.
Она показывала им старые орехи и каштаны,  под которыми есть чем поживиться,
а при случае ловила зазевавшегося дятла или тетерева. Все годится.
     Подрастали медвежата удивительно быстро,  не по дням, а по часам. Как в
сказке.
     Когда  пришел  апрель,   месяц  Светлой  Ночи,   и   половина  деревьев
основательно зазеленела,  медвежата уже походили на  взрослых щенков и  вели
себя совсем как  щенки:  без  конца боролись друг с  другом,  наскакивали на
терпеливую мать,  ворчали,  теребили ее шерсть,  кусались, бросали камни; их
выдумки не имели предела.  То вдруг разворочают гнездо земляных ос и  взвоют
от укусов,  то погонятся за ужом и вскрикнут от испуга, когда он свернется в
шипящее кольцо, или упадут вниз с дерева вместе со сломанной веткой. Тумаков
от  матери они получали предостаточно,  но  то  были любовные удары,  вполне
терпимые и потому малодейственные.  Сама природа,  как и мать, учила их, что
хорошо и  что  плохо.  Скоро  они  разделили все  вещи  мира  на  полезные и
бесполезные,  на добрые и злые, а все живое - на сильных и слабых, опасных и
беззащитных.
     Они взрослели и переходили из класса в класс.
     Но они еще не видели царя природы - Человека.
     Не  видела его  в  этом году и  мудрая медведица и,  наверно,  молилась
своему богу,  чтобы путь человека не скрестился с ее путем. Но молитва ее не
дошла.
     Медведицу увидели и заприметили.
     Так, на всякий случай.


        "2"

     От  Восточного кордона  в  Камышках  до  этой  берлоги  было,  пожалуй,
километров семь.  Это если по лесовозной дороге,  которая шла серпантином на
противоположном склоне хребта.  А по прямой, вдоль ручья, значительно ближе,
но там только тропа и к тому же очень трудная, не всякому доступная.
     Не всякому, но не Цибе.
     После того как рана на  руке от зубов Монашки зарубцевалась и  фельдшер
закрыл листок бюллетеня,  в совхозе Михаилу Васильевичу сказали,  что расчет
готов и он может забрать свою трудовую книжку.  Раз заповедник отказал ему в
доверии,  делать Цибе  на  пасеке больше нечего.  Всего хорошего,  ищи  себе
другое занятие.
     Его уволили осенью,  и  с  той поры Михаил Васильевич не  утруждал себя
поисками постоянной работы.  Больше посиживал на бревне у дома, грел розовую
лысину и  строгал из  осины  замысловатые кинжальчики,  поглядывая время  от
времени на окружающие горы. В общем, созерцал и размышлял.
     Поселок Камышки по праву считался рабочим поселком.  Уже к  восьми утра
все мужчины с его улиц исчезали.  Лесорубы и мотористы уезжали в лес, шоферы
- в  гараж,  дорожники  отправлялись расчищать  очередной  оползень,  радист
закрывался у  себя в  рубке,  служащие собирались в  конторе.  Только Циба и
оставался на виду у домохозяек,  и они, завидев бездельника, поругивали его,
кто про себя,  а кто и в глаза.  Циба серчал. Когда потеплело и снег поплыл,
Циба  вдруг заявил,  что  он  нанялся от  аптеки заготавливать лекарственные
травы.  Все!  Он тоже при деле.  Сезон начинается. Вот уже и ландыш пошел, и
липа скоро зацветет.
     Свежеиспеченный ботаник стал пропадать в  лесу,  размышляя,  где  лучше
запрятать ружьишко, чтобы далеко за ним не бегать, если понадобится.
     Забрел он  и  на  Желобной.  Вот  тогда-то  и  увидел он  в  первый раз
медведицу с медвежатами. Она не заметила человека, ветер относил запах, а то
бы несдобровать бывшему пасечни