теперь постоянно
напоминала ему,  что существа,  стоящие на двух лапах, коварны. От них можно
ждать всякого. А раз так, лучше быть настороже. Мысль эта плотно уложилась в
мозгу медведя на всю жизнь.
     И даже Саша,  человек знакомый по запаху,  лицу и добрым делам,  не мог
вывести Лобика из состояния настороженности.
     Один эпизод -  только эпизод,  мгновение,  которое нетрудно забыть.  Но
миллионы подобных случаев в  течение многих  лет,  веков,  даже  тысячелетий
сделали на  нашей земле страшное дело:  они  разъединили людей и  мир  диких
животных.  Звери научились скрываться от людей,  обороняться и даже нападать
на  двуногих врагов.  Странное это  разделение существует и  до  наших дней,
когда люди преспокойно могут жить без охоты.  Что от этой взаимной неприязни
выиграли люди, сказать трудно.
     Пожалуй, все-таки проиграли.

     - Ты,   значит,   следишь   за   ними   постоянно?   -   спросил  очень
заинтересованный Лысенко.
     - Ну,  не  специально,  так вот,  если встретятся.  Боюсь,  что к  лету
потеряются. Уйдут наверх, поди-ка сыщи.
     Саша и Иван пошли быстрей, Архыз отставал, оглядывался. Там, в зеленом,
свободном царстве его друзья. С каким бы удовольствием овчар повернул сейчас
вспять,  чтобы отыскать приятелей и вдоволь,  до дрожи в ногах,  наиграться,
набегаться с  ними,  уснуть под мягкий шелест леса на  холодящей бок зеленой
траве!  Но он мог только мечтать о счастье освобождения. Долг служебного пса
сковал Архыза с  первых дней  жизни,  и  он  уже  не  замечал тяжести цепей,
наложенных на него.
     Начал срываться дождь. Крупные капли с шипением ударяли о листья; шорох
нарастал,   замолкали  птицы,   отдалился  гул  реки.   Дождь  густел,  стал
настойчивей,  деревья намокли,  обвисли, а облака опустились, почти легли на
плечи ближних гор.
     Сзади  ворчливо прокатился гром.  Так,  словно нехотя.  И  когда затих,
полило сильней,  освобожденней, теперь уже не каплями, а прямыми, как палки,
струями.  Все загудело, слитный шум покрыл другие звуки, даже чавканье сапог
по дороге.  Архыз,  не выдержав,  помчался вперед,  тем более что до поселка
оставалось с  версту,  а Саша и его спутник укрылись одним плащом,  которого
овчару по штату, как говорится, не положено.
     Весенняя  гроза  разошлась.  Гром  догнал  путников и  теперь  густо  и
басовито  раскалывал  облачное  небо  над  головой.   Молний  за  тучами  не
разглядеть,  только на мгновение,  будто включают там свет и тут же гасят, а
грохот сваливается вслед за вспышкой и подхлестывает, подгоняет дождь...
     Хороший дождь. Горы и лес давно ждали такого.


                               Глава седьмая

        "ШОРОХИ В ДИКОМ ЛЕСУ"


        "1"

     Оленухи,  испуганные человеком,  собакой,  медведем,  перемахнули через
пологий гребень горы,  поднялись в густой пихтарник, заросший понизу высоким
папоротником,  и тут только замедлили бег. Потом остановились и долго, минут
пять, все, как одна, прислушивались, нервно пошевеливая большими ушами.
     Молодые сбились в  кучу,  но  уже  через  несколько минут,  успокоенные
шелестом леса, начали рвать траву, чесаться зудящими лбами о шершавые стволы
старых пихт и даже шалить.
     Старые  оленухи  тоже  успокоились,  потянулись  за  травой  и  свежими
веточками.
     Только одна все ходила взад-вперед,  всматриваясь в темную глубину леса
- ждала.
     Сколько забот принес ей  приемыш -  не  сосчитать и  не  упомнить!  Как
только началась весна,  а с ней и передвижение животных,  так Хобик сделался
просто неузнаваемым.
     Сперва эта встреча на глазах стада с собакой, похожей на волка.
     Прошло какое-то  время  -  и  новое приключение.  Хобик привел к  стаду
годовика-медведя.  Снова была паника,  стадо умчалось,  а  о  Хобике не было
вестей почти сутки.  Оленуха перестала есть, ходила опустив морду и страдая,
но  озорное дитя прибежало и  как ни  в  чем не бывало потерлось боком об ее
старую шерсть.
     В стаде, приютившем Хобика, жизнь тем не менее шла своим чередом.
     Незаметно исчезла сперва одна стельная оленуха,  потом вторая,  третья,
четвертая.  До  этого они  ничем не  отличались от  других ланок,  разве что
потолстевшими боками  да  грустно-тревожным взглядом  больших  выразительных
глаз.  Так же паслись,  так же жадно лизали мокрые камни в  родниках,  резво
бежали от  малейшей опасности,  но  в  движениях их  проскальзывала какая-то
особенная осторожность.  Словно собственная жизнь сделалась для  них вдвойне
дороже.
     В  часы  отдыха эти  оленухи не  раз  вдруг открывали сомкнутые веки и,
повернув  тонкую  нервную  голову,  с  немым  удивлением  смотрели  на  свой
выступающий живот,  где что-то толкалось,  жило, заставляло сердце сжиматься
от предчувствия необычного.
     Иногда к стельной оленухе подходила какая-нибудь старая,  опытная самка
и самым серьезным образом обнюхивала ее,  словно доктор на приеме, а будущая
мама стояла тихо, покорно опустив голову.
     Таинство появления на свет нового существа происходило в  одиночестве и
без посторонних услуг.
     Почуяв приближение решающих часов, оленуха незаметно, чаще всего ночью,
уходила из  стада  и  отыскивала примеченное вчера или  еще  раньше укромное
место.  Таким местом оказывался густой кустарник среди чистого леса,  где за
листвой никто не увидит лежащую ланку, а она из своего укрытия заметит всех,
кто появится в редком лесу.
     Никто не видит и не знает,  как и когда родится малыш.  Головой, мягким
движением ног  ланка  подтолкнет его  ближе  к  себе  и  начнет  вылизывать,
вылизывать без конца,  пока маленькое, худое существо с выступающими мослами
не  устанет  от  долгого,  но  очень  необходимого туалета  и  не  потянется
инстинктивно к вымени, чтобы первый-первый раз в жизни прильнуть к источнику
существования...
     На другой день ослабевшая ланка подымется.  И  олененок захочет встать.
Будет  долго  и  неуклюже  пристраивать непослушные ножки,  падать,  тыкаясь
волосатенькими губами в землю, но все же подымется, осмотрит сонными глазами
мир под новым углом зрения и  постарается опять же пусть не с  первого,  а с
восьмого захода, но отыскать материнское вымя.
     Ланка  второй раз  начнет вылизывать пятнистую шубку малыша,  его  нос,
ножки,  спину;  будет  отгонять надоедливых мух,  если  жарко;  будет часами
стоять под пихтой, если дождь, а малыш в это время постарается переступить с
ноги на ногу, пройти расстояние от морды матери до ее задних ног.
     Проголодавшаяся ланка  заставит малыша  лечь,  и  он  послушно ляжет  и
подремлет,  пока  какая-нибудь противная зеленая муха не  прожужжит в  самое
ухо,  и  он,  испугавшись,  проснется и  будет жмуриться,  следя за  полетом
странного,  надоедливого существа.  А  оленуха  пощиплет  поблизости  траву,
быстро сбегает к ручью, где горьковатая вода, и так же быстро прибежит.
     Дальше начнется жизнь на  ногах.  Олененок побредет за матерью,  и  они
будут ходить день,  другой... пятый... Ноги малыша сделаются устойчивыми, он
попробует  бегать,  шатаясь  и  расставляя копытца  пошире.  Их  одиночество
закончится в тот самый день, когда ланка почувствует вблизи свое стадо и так
же незаметно войдет в него, как и уходила.
     Оленухи  издали  будут  рассматривать  свою  похудевшую  подругу  и  ее
пятнистого сынка или дочь.  Если очутятся рядом, потянутся с добрыми глазами
к  олененку,  обнюхают,  дотронутся под  насторожившимся взглядом матери  до
нежной шерстки и отойдут, запомнив нового члена своего сообщества.
     В  течение мая  в  стаде,  где  ходил Хобик,  все  время кого-нибудь не
хватало,  а потом прибавилось шесть оленят,  грациозно скачущих,  нарядных в
своих пятнистых шубках.
     Что  касается Хобика,  то  он  только  посматривал на  малышей  издали:
мужской этикет не позволял проявлять излишнее любопытство. Но когда однажды,
проходя мимо сонного олененка, мамаша которого отлучилась, он перехватил его
испуганный  взгляд,  фукнул,  остановился  и  как-то  издали,  вытянув  шею,
приблизил к  маленькому свою  рогастенькую голову.  Олененок округлил глаза,
съежился,  а Хобик гордо выпрямился и,  равнодушный, даже надменный, зашагал
дальше.
     Точь-в-точь как  тот  рогастый,  занятый своими делами самец,  когда-то
испугавший Хобика возле солонца.
     А тем временем стадо уходило выше, к перевалам.
     Днем  олени  отдыхали,  укрывшись где-нибудь  в  чаще  малинника,  сыто
вздыхали  и  старались  удержать  около  себя  слишком  резвых  одногодков и
тянувшихся к  самостоятельности вилорогих старших.  Эти  последние понемногу
обретали горделивую осанку,  все чаще независимо вскидывали морду с костяным
украшением над твердым лбом и раздували ноздри.
     Утренняя и  вечерняя зори для  оленей считались рабочими.  Они  все без
исключения паслись,  облюбовав какую-нибудь  сладкотравную поляну,  а  набив
животы,  ощущали  неодолимую потребность отыскать солонец  и  тогда  шли  по
тропам на голые осыпи или к  границе луга,  чтобы насладиться острой соленой
водой  из-под  камней или  полизать оставшиеся с  осени куски каменной соли,
когда-то сброшенной для них лесниками.
     Если  не  удавалось отыскать солонец скоро,  олени готовы были  идти  и
ночь.  Потребность эта,  похожая  на  жажду,  заставляла их  вновь  и  вновь
процеживать сквозь зубы грязь на  тех  местах,  где в  давние времена лежала
соль, грызть корни деревьев, когда-то пропитавшихся солью, пробегать большие
расстояния. Виновата в этом была сладкая трава высокогорья.
     Остаток  ночи   животные  спали,   выбрав  место  с   труднопроходимыми
подходами.
     Хобик боялся ночи почти так же, как одиночества. Он не отходил от своей
доброй охранительницы, ложился возле, поджав ноги и вдыхая ее запах.
     Трудно себе представить молодняк без  матерей и  старых опытных оленух.
Так же трудно,  как детей человеческих,  лишенных семьи и близких.  Ничем не
могли  защитить оленухи своих  маленьких.  Природа отказала им  в  средствах
защиты.  Разве отбить копытом дерзкого шакала или голодного дикого кота!  Но
зато та  же  природа наделила их  исключительным чутьем,  слухом и  зрением,
быстрыми ногами, способными унести оленей со скоростью легкового автомобиля.
Убежать,  скрыться - вот та главная наука, которую денно и нощно преподавали
взрослые оленухи своим подрастающим детям.
     Хобик был способным учеником, но со странностями.
     Он довольно хорошо усваивал уроки жизни,  тем более что осенью прошлого
года перенес кое-какие неприятности.  Шрамы на его спине напоминали об атаке
дикого кота, а открытые пространства - о когтях орла, падающего с неба. Но в
поведении Хобика проскальзывала явная раздвоенность ощущений.  Вдруг он  шел
навстречу опасности. Дружил с каким-то шалым медвежонком. Давался человеку и
потом долго носил на себе его запах.
     Хобик быстро рос и мужал на глазах.
     Шкурка его,  потемневшая с  приходом весны,  сделалась похожей на  цвет
кофе с молоком, только живот и ноги оставались чуть светлей. Щетинились усы,
вырастали острые,  уже  раздвоившиеся рога;  он  все  чаще  застывал в  позе
горделивого вызова,  а когда баловался,  то делал такие высокие прыжки,  что
оленуха не  сводила с  него зачарованного взгляда.  Как  он  бежал,  гордо и
красиво выбрасывая ноги, широкой грудью раздвигая кусты и заламывая рогастую
мордочку назад!  Как виртуозно и  легко перескакивал через камни,  ямы,  как
задиристо  искал  шутливой  драки  со  сверстниками.  Столкнувшись как-то  с
парочкой енотовидных собак,  он  вдруг  раздул  ноздри  и,  отшвырнув острым
копытом траву,  бесстрашно скакнул на них,  целясь рогами.  А  потом гнался,
упоенный боем, а возвратясь, долго округлял неостывшие жаркие глаза и фукал,
всем  видом  своим показывая,  что  способен не  только пугать приемную мать
своим неразумным поведением, но при необходимости и защищать ее.


        "2"

     В горах погрохатывало. Это срывались лавины.
     Почему-то  они больше падали по ночам.  Может быть,  потому,  что ночью
меньше  других  звуков  и  отчетливее слышны  дальние катастрофы?  А  вернее
другое:  что отсыреет и  оттает днем,  то,  отяжелев,  скатывается несколько
часов спустя, то есть ночью.
     Как  ни  были расчетливы и  осторожны оленухи из  стада Хобика,  их  не
миновала беда.
     Пересекая хребет в поисках солонца, олени на утренней заре поднялись по
слабо  облесенному гребню  горы  и  остановились в  нерешительности:  другая
сторона хребта, поверху опоясанная ноздреватым снегом, так круто падала вниз
и  оказалась такой голой и  непривлекательной,  что  испугала опытных ланок.
Наверное,  они бы повернули обратно, не покажись внизу, под хребтом, пологий
увал  с  редким  пихтарником,  сквозь  который поблескивали лужицы -  верный
признак родниковой воды, богатой солями.
     Потоптавшись,  две ланки осторожно шагнули на  снег.  И  два сеголетка,
любопытные  ко  всему  новому,   тотчас  потянулись  за  ними.   Хобик,   со
свойственным ему  желанием  сунуть  свой  нос  всюду,  где  есть  что-нибудь
мало-мальски заманчивое, тоже выскочил перед своей приемной матерью, но она,
охваченная  смутной  тревогой,  тут  же  оттеснила  его  и  подалась  назад.
Тонконогие оленята запрыгали по снегу.  Он непривычно и  щекотно тревожил их
неокрепшие белые копытца. Материнская забота заставила двух оленух подойти к
самому краю  снежного карниза,  чтобы выдворить оттуда разыгравшихся оленят.
Если бы кто видел этот предательский нанос снизу!  Громадным козырьком висел
он по всему гребню горы, отбрасывая длинную тень на чахлый кустарник. Тысячи
тонн  непрочного,  отяжелевшего и  только  сверху чуть  подмороженного снега
висели над пустотой.
     Едва   Хобик   успел   отскочить  метров  на   восемь  к   приземистым,
суховершинным пихтам,  как  снег дал трещину и  мгновенно,  пугающе-бесшумно
исчез  на  протяжении добрых  полусотни  метров.  Совершенно отвесный  обрыв
возник в  трех шагах от  Хобика;  оленуха каким-то чудом удержалась на самом
краю,  а  две  ланки с  малышами и  один вилорогий,  вышедшие дальше других,
исчезли с  такой же поразительной быстротой и  бесшумностью,  с какой рухнул
вниз снег.
     Из глубины долины поднялась сизая,  похожая на дым, снежная завеса. Она
клубилась и росла на глазах.  Тогда же раздался глухой, но сильный удар, как
хлопок в  гигантские ладоши:  это  с  громким выстрелом сомкнулась вакуумная
пустота, образовавшаяся позади рухнувшей лавины.
     Стадо дрогнуло и умчалось.
     Над  местом катастрофы закружили четыре грифа.  Они  описывали круг  за
кругом, понемногу снижаясь, и высматривали с высоты, нет ли поживы.
     Пожива была, только глубоко под снегом.
     Какие бы  страшные события ни  случались,  олени их забывали.  Где-то в
сознании,   конечно,   откладывалось  короткое,   решительное  "нет"   всему
угрожающему и  столь  же  решительное "да"  всему полезному и  хорошему,  но
информация оставалась до поры до времени затененной, о ней вспоминали только
к подходящему случаю.
     Стадо,   потерявшее  пятерых,   все-таки  не   отказалось  от   попытки
перекочевать в  соседнюю долину.  Старая оленуха повела в  обход,  но  не по
лесу, а выше, надеясь потом спуститься к облюбованному месту.
     Хобик опасливо поглядывал по сторонам. Открытое место... Олени паслись,
не отходя от согнувшегося березняка.  Ночевали в лесу, перед рассветом вышли
на  луг,  стали  спускаться в  долину.  И  вдруг стадо насторожилось.  Запах
человека...
     Метрах в десяти выше дна долины на каменном носу скалы темнел неширокий
выступ, поросший желтой азалией и цветущим барбарисом. Туда вела разрушенная
стена, похожая на древнее сооружение с крутой каменной лестницей. Вот с этой
красивой площадки как раз и потягивало страшным.  Удобное место для контроля
над  долиной,  напоминающей зеленое  корыто.  Редкий  лес  с  плешинами луга
просматривался очень хорошо, а прицел отсюда - лучшего и не сыщешь.
     Хобик  пошел  вперед.  Вызывающее  бесстрашие привело  его  на  поляну,
которая сверху была видна как на  ладони.  Короткий ствол винтовки высунулся
из-под  мокрого куста на  площадке.  Старая оленуха потянулась за  Хобиком и
загородила цель.  Ствол  винтовки дрогнул.  Видно,  охотник несколько секунд
размышлял -  брать  ли  ему  молодого красавца или  остановиться на  большой
оленухе.  Нанесло порыв ветра, орешник заходил из стороны в сторону, и ветка
совсем  закрыла оленей;  напряженный взгляд увидел только качающееся зеленое
пятно. Охотник тихо выругался, а когда куст успокоился, за ним уже никого не
было. Олени ушли.
     Козинский выполз из-за куста,  поставил у камня ружье, лениво потянулся
и зевнул.  Неудача не очень смутила его.  Целей патрон.  Под скалой рядом со
спальным мешком лежал битком набитый рюкзак.  Есть чего пожевать. А олени от
него не уйдут.
     Браконьер спустился вниз.


        "3"

     Со дня суда прошло немало времени.
     Когда огласили приговор,  Козинский сразу же решил,  что уйдет. Толпа у
выхода, раскрытые, словно для приглашения, ворота, растерявшийся участковый,
шепотом сказанные жене  слова,  прорыв через испуганно-расступившуюся толпу,
прыжок в овраг,  шелест листьев,  затухающий шум на станичной улице - и все.
Свобода.
     В  километре от  станицы он  пошел уже  спокойно.  Лес  -  его  стихия.
Козинский знал,  куда двинется погоня:  они,  конечно, решат, что преступник
ударился на юг,  в безлюдный заповедник. А он не пойдет на юг. Вообще никуда
не пойдет,  перележит день-другой здесь, на крутом склоне Скалистого хребта,
покрытого щетиной  джунглей.  Отличное  место!  С  подымающейся над  головой
каменной стены  можно  видеть дорогу и  контролировать ее.  Через  час,  вот
только отдохнет,  в руках у него будет винтовка, пояс с патронами, бинокль и
даже  пара  банок  консервов:  оленина в  собственном соку.  И  как  это  он
догадался оставить стеклянные баночки вместе с ружьем в своем тайнике!
     В  назначенное время  около  старого дуба  сын  не  показался.  Ничего,
подождем. Видно, за их домом наблюдают.
     На третий день,  убежденный, что засады больше не существует, браконьер
вылез из своей норы и  благополучно добрался до условного места.  Он постоял
минут  сорок за  кустами и  вдруг улыбнулся:  его  сынок,  Петька,  вставал,
позевывая,   в  каких-нибудь  двадцати  метрах  от  него.   Спал,   чертяка,
дожидаючись!
     - А я с четырех утра туточки лежу,  - сказал Петька, вытирая губы после
отцовских поцелуев.  - Вчера милиция уехала искать тебя в заповеднике, ну мы
с матерью и решили, что теперь можно.
     - Как мать?
     - А ничего. Завтра сама обещала сюда.
     - Вот добре. Дам указание, как жить.
     - А ты?
     - Когда у нас большой праздник-то? Ну, юбилей этот? Через два года? Вот
тогда и приду.  К амнистии. А пока подышу лесным воздухом. За меня не бойся.
Летом проживу у перевалов, на зиму спущусь сюда.
     Он  умолк и  прислушался.  Винтовки из рук не выпускал.  Теперь это был
страшный человек,  готовый на все.  Но у Петьки он не вызывал страха. Парень
считал отца храбрым и смелым, вот и все. Подумаешь, оленя убил!
     - Ты рюкзак приготовь и заранее снеси в кусты,  -  сказал отец.  -  Вот
список,  что надо положить.  Спальный мешок,  тот,  что полегче. И бритву не
забудь, слышишь?
     Беглец прожил неделю вблизи станицы;  жена приходила к  нему дважды,  и
только когда добрые соседи шепнули,  что за ней наблюдают, отсоветовала мужу
сидеть тут. Мало ли кто может наткнуться.
     Козинский, уже с полной выкладкой, ушел на запад, понемногу склоняясь к
перевалам.
     Стрелять  воздерживался.   Вот   только  этим   утром,   когда  захотел
свежанины... И то неудачно.
     Скалу,  выдвинутую поперек долины,  он облюбовал из-за хорошего обзора.
Внизу,  где густо стоял шиповник, Козинский устроил логово, положил спальный
мешок,  рюкзак,  раз в день жег костер из мелкой щепки, чтобы дыму поменьше.
Родничок нашелся рядом.  День  проводил в  лесу,  часам