нашей кровью побрызганы.  Ну,  а когда он в школу подался, тут редко
приходилось.   Далековато.   Вот  тогда,   как  тебя  привел,  посидели  мы,
потолковали...
     Егор  Иванович свел черные брови,  спохватился,  что  наговорил слишком
много. Минуту спустя он поднялся и ушел в темень за валежником, а Саша так и
остался сидеть  в  великом изумлении.  Побратимы!  Он  думал,  это  только у
горцев.  Ужасно хотелось,  чтобы отец  рассказал все  подробно о  войне и  о
Борисе Васильевиче. Но уж если он замолчал - все! Не разговорится больше. Он
и за валежником ушел нарочно, чтобы предупредить всякие расспросы. Ладно, до
другого раза.
     Когда поужинали,  Егор Иванович прилег на бок,  рядом с ружьем, и вдруг
сказал:
     - В  природе пока еще все -  тайна.  Мы  только похваляемся,  что знаем
природу,  себя  тешим.  Куда мыслью ни  толкнешься -  темно.  И  чем  больше
открытий делаем, тем больше загадок получается.
     - Например?  -  быстро  спросил  Саша,  загораясь от  этой  неожиданной
возможности поспорить.
     Но отец не стал растолковывать свои слова.  Он был уверен,  что спор на
эту тему невозможен хотя бы потому, что высказаны бесспорные истины.
     - Давай спать, Александр, - сказал он. - Укладывайся.
     - Ну вот... - обиженно вздохнул Саша. - Растравил, а теперь спать.
     Но  канючить не  стал.  Подбил себе под спину побольше пахучих пихтовых
веток,  залез  в  старенький спальный мешок  и  уставился на  мерцающие угли
костра.
     Огонь прогорел,  пламя уже не баловалось, но жар в костре еще не остыл,
его раскаленное добела чрево дышало теплом, и Саша стал думать, почему дрова
горят так по-разному.  Елка и сосна вспыхивают, словно только и ждали, когда
спичку поднесут.  Треск,  шум, показуха сплошная, а прогорят - и нет ничего,
один белый пепел.  Пихта и  кедрач горят тихо,  спокойно,  без  искр,  будто
желают они даже смертью своей доставить удовольствие живому миру.  После них
остаются упорно тлеющие мягкие угли.  Дуб сгорает трудно,  подобно каменному
углю,  но жар его не остывает чуть ли не до утра. А вот осина и граб, пустые
при жизни, и сгорают как-то безалаберно: пальцы согреть не успеешь, а костра
уже нет...  Тоже, значит, характеры. Иль дело только в свойствах физических?
Конечно,   логичнее   объяснить   все   прочностью  древесины,   структурой,
калорийностью.  Правильно объяснить,  в  соответствии с  законами  физики  и
химии.  Но скучно.  Куда как приятней думать,  что есть разница в  характере
дерева:  одни живут так себе и  для себя,  другие живут серьезно и  приносят
тем,  кто рядом с ними,  много добра и пользы.  Даже в костре, после смерти.
Интересно,  из каких деревьев сделался уголь? Если придерживаться этой точки
зрения,  то курной уголь,  конечно, из ольхи, а вот антрацит - непременно из
дуба. Потому и сгорают по-разному.
     Он   еще   порядочно   фантазировал  в   полусне,   мысли   становились
расплывчатыми и  смутными,  тепло костра ласкало лицо,  глаза сами  по  себе
закрывались, и скоро Саша начал мирно посапывать.
     Куда скорее, чем отец.
     Егор  Иванович дождался,  пока  сын  уснул,  и  уже  не  сводил с  него
любопытного,   ласкающего  взгляда.  Подрос,  возмужал  Александр  Егорович.
Непохож он лицом на него,  весь в  мать,  но характером,  статью,  умом -  в
Молчановых.   Не  разбрасывается  мыслями,   не  тараторит.  Кажется,  Борис
Васильевич сделал то  доброе дело,  на которое и  рассчитывал Егор Иванович,
посылая Сашу в Желтую Поляну:  развил в мальчишке святую и сдержанную любовь
к природе, бесстрашие перед лицом ее грозных проявлений.
     С этой приятной мыслью он и уснул.


        "3"

     В  то  лето Саша с  отцом обошли несколько трудных хребтов на  северных
склонах гор,  часто пересекали туристские тропы, сиживали на приютах рядом с
шумными ватагами молодежи,  со всего света пришедшей на Кавказ.  Было с ними
весело и  легко,  рассказывали ребята много смешного,  интересного.  Но  еще
интереснее  оказалось  в   глухих  уголках  заповедника,   куда   забирались
Молчановы, чтобы посмотреть, все ли там в порядке.
     Никогда еще Саше не  приходилось видеть такие стада туров,  как в  этот
раз.  Сотенными табунами бродили они  на  лугах  поблизости от  родных скал,
среди  которых укрывались при  первой  же  опасности.  Старые  туры  паслись
отдельно,  турихи ходили с  козлятами,  как воспитательницы в  детском саду.
Только дети у них уж очень непослушные, их парами не построишь и в кружок не
усадишь,  малыши на месте не стоят ни минуты,  убегают,  дерутся. Встанут на
задние ножки и,  как борцы, сходятся, а потом лбами тук-тук, словно молотком
по сухому дереву.  И так сотни раз за день.  Чешутся у них лбы, что ли? А уж
прыгают,  как резиновые мячики, через ущелья, через камни, друг через друга.
Перепрыгнет какой-нибудь акробат со скалы на скалу и прилипнет -  все четыре
ноги  на  одной  точке,  -  замрет,  словно изваяние.  Вот  умеют равновесие
держать! И землю чувствуют безошибочно.
     - А  у них,  скажу тебе,  копытца только по краям твердые,  вся подошва
мягонькая, будто резиновая, - пояснил Молчанов-старший. - Не поскользнется.
     Ближе  к  опушкам  березняка и  бука  держались олени.  И  у  них  тоже
разделение -  рогачи и крупный молодняк в одном стаде,  ланки с телятами - в
другом.  Не сходятся,  так,  посматривают друг на друга издалека.  И до того
олени красивые,  изящные, что любоваться ими можно бесконечно. Сашу особенно
поражала осанка самцов:  голова откинута, громадные рога несет с царственной
гордостью, вышагивает грудью вперед, тонкие ноги ставит уверенно, смело, как
хозяин. Весь будто перед киносъемкой: нате, смотрите, какой я есть!
     Молчанов толковал:
     - Ведь они,  рога-то,  у  матерого оленя килограммов на  шесть потянут.
Тяжело носить этакое украшение.  А еще надо, чтобы на тропе лесной не задеть
за ветки.  Головой, грудью кусты раздвигает, ветки по рогам только скользят,
свободно идет через густую чащобу.  -  И  добавил раздумчиво:  -  Все в мире
продуманно,  ничего  пустого  нет.  Старый  мир,  давно  устроенный.  Жизнью
проверенный множество раз.  Как что-нибудь не так -  и  нет твари,  пропала.
Отбор. Прямо по Дарвину. Вот был умный человек, а?..
     По  вечерам,  когда  скорая  на  расправу  южная  ночь  окутывала горы,
разводили они  где-нибудь в  укромном месте костер,  ужинали,  а  потом отец
вынимал из рюкзака книжку и  читал перед сном,  а Саша всматривался в густую
черноту ночи и задумывался.
     Ему   вдруг  начинало  казаться,   что   живут  они  не   в   двадцатом
цивилизованном веке,  а на заре человечества -  ну, в каком-нибудь самом что
ни  на есть каменном веке:  где-то за скалами неподалеку прячется саблезубый
тигр,  и  мчатся прочь от  опасности табуны исполинских оленей,  а  из пещер
выходят на охоту гигантские,  как быки,  черные медведи. И казалось ему, что
они с отцом лежат, закутавшись в шкуры, положив рядом с собой верное копье с
остро заточенным наконечником и лук из крепкой ветки падуба. И чуток их сон,
потому что опасность рядом.  От  этих мыслей становится и  приятно и  жутко,
легкий  шорох  заставлял думать,  что  за  ближним кустом  неслышными шагами
бродит кровожадный тигр и только огонь мешает ему броситься на людей.
     Ранним утром, когда особенно прозрачен воздух, подымался Саша, ежась от
влажного холода,  вслед  за  отцом на  какой-нибудь каменный останец повыше,
окидывал взглядом долину и тихо ахал, пораженный.
     Солнце красноватым светом только-только успело обрызгать вершины гор, а
внизу  на  склонах западин и  в  каменных цирках еще  лежали белые  облака и
дремали,  не в  силах покинуть свое удобное ночное ложе.  Темнота уползала в
узкие ущелья,  пряталась за скалами,  но лучи доставали ее и там,  рассекали
туман  среди  лесных  полянок,  прожигали застоявшиеся облака  и  делали мир
светлей и  прекрасней.  Далеко-далеко во  все стороны стояли черные леса.  И
когда  на  них  падало  солнце,   чернота  испуганно  бледнела,   на  глазах
превращалась  в  изумрудную  зелень  и  начинала  ответно  искриться  каждой
капелькой росы, каждым мокрым листом.
     Хорошо!
     Лесник  осматривал  горы  и   луга  в  бинокль  и,   увидев  что-нибудь
интересное, говорил, передавая бинокль сыну:
     - Глянь-ка...
     Саша  находил направление и  хмыкал,  когда  в  поле  зрения  появлялся
одинокий медведь,  который, видно, не знал, куда девать поутру свою силушку:
переворачивал камни и  смотрел,  как летят они по крутой щеке горы,  высекая
искры и пыль, уволакивая за собой шлейф битого гравия и более мелких камней.
     - А чего он? - спрашивал Саша, не отрываясь от бинокля.
     - Выползней ищет,  -  объяснял Егор Иванович.  - Знаешь таких червяков,
что под камнями?
     - Я думал, балуется.
     - Велик уже, не подросток. Те, случается, и поиграют для потехи.
     С  высоты спускались они в  леса и  шли по сумрачным дебрям,  без конца
огибая заросли рододендрона.  Видел  Саша,  как  скрывалась потревоженная на
лежке  парочка  коричневатых  козочек  с   маленькими  рогами  между  широко
расставленных ушей и,  в одно мгновение перелетев через кусты можжевельника,
скрывалась вдали.  Подымали они с  лежки кабанов,  и  те,  загребая копытами
влажную траву и  листья,  прытко бежали от неясного и потому опасного шума -
взрослые  впереди,   а  сзади,   цепочкой,  шустрые  черно-желтые  поросята,
разлинованные вдоль спины, испуганные и недовольные нарушенным покоем.
     Земля лежала перепаханная кабаньими носами.
     - Голодают...  -  вздыхал Егор Иванович и  останавливался.  -  Груша не
созрела,  каштан и  орех прошлогодний подобрали,  на  одних корешках,  можно
сказать,  да  на личинках живут.  Вот придет сентябрь,  возьмут свое,  такие
гладкие сделаются - одно загляденье. Иначе не перезимовать им.
     В  лесу всегда стоял устойчивый запах сырого листа,  земли,  прели.  Но
иногда вдруг попадались участки,  где господствовал какой-то особенно острый
запах молочной кислоты и  муравьиного спирта.  Много дней Саша принюхивался,
все искал,  от чего так пахнет. Он срывал листья и цветы, нюхал ветки и кору
на пеньках,  но у них был не тот запах, а свой. Маленькая тайна дразнила его
и не давала покоя.  А спрашивать отца не хотелось.  Тот,  конечно, знает, но
все равно посоветует доискаться самому.
     Однажды после  хлесткого дождя,  застигшего их  в  чистом буковом лесу,
таинственный запах сделался особенно сильным.  Пахло от  мокрой земли.  Саша
опустился на колени и стал присматриваться.
     - Ты чего ищешь? - спросил отец, оборачиваясь.
     - Так, - сказал Саша, стыдясь признаться.
     - За так на карачках не лазают. Белого червяка ищи.
     - Их тут пропасть.
     - Возьми на ладонь, понюхай.
     Вершковой длины чисто-белый тонкий червячок с двумя рядами темных ножек
извивался на земле.  Ливень залил его узкий лаз в земле, и он выполз на свет
белый, на непривычный, раздражающий простор. Червяк извивался, мучался. Саша
взял его, поднес к лицу. Так и есть: он! Маленький, но какой же вонючий!
     - Угадал! - крикнул Саша.
     - Кивсяк  его  имя,   вонючим  кивсяком  зовут.  В  горном  лесу  везде
попадается. Непременный спутник бука и граба.
     Разгадка маленькой тайны обрадовала Сашу. Он сказал весело:
     - Целую неделю искал,  откуда пахнет.  Думал, цветы такие. А оно видишь
что...


        "4"

     Прежде чем вернуться из  последнего обхода домой,  отец и  сын пожили с
неделю в лесной избушке Молчанова у подножия горы Темплеухи, заросшей чистым
каштанником.
     Сейчас даже Егор Иванович не мог бы сказать,  кто и  когда поставил эту
рубленую,  потемневшую от  времени хатку  с  маленьким навесом перед входной
дверью,  с  драночной крышей,  покрытой зеленым мхом,  и  со  щелистыми,  из
протесанных плах полами. Было этому жилищу не меньше пятидесяти лет, похоже,
проживал в  нем  какой-нибудь  одинокий черкес или  русский отшельник.  Егор
Иванович поставил вокруг дома  оградку из  жердей,  раскорчевал кусок леса и
теперь сажает на огородике картошку и  редиску с  луком.  Есть у  него пяток
деревьев дикой черешни,  две груши и  даже несколько персиков,  с которых он
так и не попробовал плодов:  охочие до сладкого дрозды ухитрялись склевывать
их  прежде хозяина,  потому что  жили они  рядышком и  все время,  тогда как
лесник только изредка захаживал.
     С  позапрошлого года появился в  хате еще  один постоянный жилец:  Егор
Иванович  принес  из  туристского  приюта  рыжего  котенка,  бог  весть  как
попавшего туда. Он вырос в большого кота, прозвали его Рыжим, уж очень яркая
сделалась на нем шерсть -  густая,  чистая и в каких-то нарядных полосочках.
Кот неделями оставался в одиночестве,  сам себя кормил,  пропадая в лесу, но
не  дичал  -  наоборот,  очень  скучал  без  людей;  поэтому стоило  хозяину
появиться на тропе еще в полкилометре, а то и дальше от дома, как, откуда ни
возьмись,  прибегал Рыжий и с отчаянным мяуканьем бросался ему под ноги. Кот
и  Самура не  боялся.  Когда тот  однажды хотел было придавить Рыжего лапой,
последовала такая  дикая  сцена  с  выгибанием  спины,  поднятием  шерсти  и
окаянным шипением,  что  Самур  счел  за  благо послушаться совета хозяина и
оставил Рыжего в покое.  С той поры Самур делал вид, что не замечает Рыжего,
и серьезных стычек больше не было.  Когда кот бросался к хозяину, Шестипалый
благоразумно отворачивался. И правильно делал.
     Саша  делил  свою  любовь  между  Самуром  и   Рыжим,   втайне  отдавая
предпочтение собаке.  А  они  оба  любили  молодого  Молчанова самозабвенно.
Стоило только Саше выйти за  ограду,  как  оба  увязывались за  юношей и  не
отставали,  как бы далеко ни забрался он. Но рядом, а тем более гуськом идти
они,  конечно,  не  могли по  той причине,  что ни  овчар,  ни  кот не хотел
оставаться последним.  Поэтому,  когда Саша шел по тропе, Рыжий прыгал между
кустов,  появляясь лишь на мгновение, вроде бы нечаянно терся мягким боком о
брюки молодого хозяина и вновь мчался вперед и в сторону.  Самур же степенно
шагал сразу за  Сашей и  делал вид,  что  выкрутасы Рыжего его  нисколько не
интересуют.
     Бродили они больше по горе,  в каштановом лесу Темплеухи:  уж очень там
интересные находились места.
     Ходил  Саша  по  каштановым рощам,  дивился толщине и  высоте деревьев,
которые иной раз и  троим не обхватить,  видел,  как цветут они,  и весь лес
тогда   молодеет,   украшенный   сверху   донизу   невестиным   нарядом   из
бледно-салатных соцветий.  Видел  и  осыпь самих каштанов осенью,  когда нет
вершка  земли  без  колючих  оболочек  и  без  коричневых половинок  плодов.
Несметное  множество  падало  их,   устилая  землю.   Набивались  в   ямках,
скатывались  в  ручьи,  плыли  по  реке,  выплескивались на  отмели.  Кругом
каштаны.  Все зверье спускалось тогда с  высот на  склоны:  медведи,  олени,
туры,  кабаны,  серны. И всем хватало. По ночам хрустели под копытами ветки,
слышалось чавканье,  сопение, короткие вопли при схватках. Пир горой - таков
этот осенний лес, кормилец многих и многих зверей.
     Но   странное  дело!   Чувство   труднообъяснимой  жалости   охватывало
Александра,  когда он  надолго оставался в  каштаннике.  Какой-то похоронный
лес,  мрачный,  невеселый. Стоят гиганты нахохлившись, застилая небо. Чистая
подстилка  под  ногами,   тень,  сырость,  редко-редко  где  торчит  тонкая,
замученная осина или  молодой граб.  И  лежат в  полумраке чащи  поверженные
временем  столетние  великаны.  Рухнули,  разломились  на  куски,  выставили
напоказ свою красную древесину, и ничего с ними не может поделать всемогущее
тление:  как  железо,  крепка древесина.  Похоже,  что  с  годами еще крепче
становится, словно дуб мореный.
     Но тем не менее время берет свое:  падают,  падают каштаны от старости.
Весь склон захламлен.  Где рухнет старик,  там и  просвет в небе,  солнечное
пятно в лесу.
     Как-то, вернувшись в избушку, он спросил у отца:
     - Ты вот лес знаешь, скажи, что будет на Темплеухе лет через сто?
     Перестал Егор  Иванович чистить  свой  карабин и  очень  сосредоточенно
посмотрел на сына. Ответил коротко:
     - Осина.
     - Почему осина?
     - Если бы я знал!
     - А ученые-лесоводы знают?
     - Они  тоже разводят руками.  Это беда,  Александр.  Каштан стареет,  а
молодой растет лишь там, где его руками посадят, на чистом месте.
     - Но старый-то сам вырос? Или его тоже руками сажали?
     - Как сказать...
     - Кто же  всю Темплеуху мог обсадить,  соседний хребет тоже,  все горы,
все склоны в долинах!
     - Народ тут испокон веков живет.  Вырубали,  сводили лес на топливо, на
жилье, а взамен, может, и сажали. Видал среди леса могильники?
     - Дольмены? Так они ближе к Камышкам.
     - Не о них речь -  о могильниках.  Приглядись:  в каштаннике лежат кучи
камней,  некоторые из них обтесаны.  И  обязательно у корня старых деревьев.
Черкесы своих  так  хоронили.  Завалят могилу  камнями -  и  дерево  тут  же
посадят.  Не все деревья,  конечно,  на покойниках,  но есть и такие, это уж
точно.


        "5"

     Как он раньше не замечал и проходил мимо!  Думал,  просто груда камней,
поросших черно-зеленым мохом. А это, оказывается, рукотворные памятники. Еще
одна загадка леса.
     Он стал присматриваться.
     Есть  могильники квадратные,  есть круглые.  Сверху обязательно два-три
обтесанных камня-надгробия. Рядышком, а то и в центре растет древний великан
- каштановое дерево.  Похоже,  что их высаживали в память о погибшем, потому
что таким деревьям не меньше ста лет.
     Саша обходил лес,  присматриваясь к каждой неровности почвы.  Не просто
лес.  Исторический. А однажды под вечер вышел он к небольшому ручью, напился
хорошей,  чистой воды и  подивился,  как  удачно природа провела этот ручей:
поставила в русло три громадных камня,  за ними получилось озерцо, а из него
струя  падает  вниз  метра  на  полтора.  Маленький,  звонкий  водопад среди
зеленого сумрака заросшего до ушей распадка.
     Он  сел  на  старую  колоду и  носком ботинка стал  машинально ковырять
крупный песок и податливую землю.  Что-то хрустнуло. Сланец? Саша озадаченно
поднял брови:  уж  очень цветистый осколок.  Пригляделся и  даже свистнул от
удивления.  Не камень держал он в руках, а самый настоящий обломок кувшина -
коричневато-рыхлый с одной стороны и глянцево-голубой с другой.
     Самур  удивленно  наклонил  голову,  когда  его  молодой  хозяин  вдруг
опустился на колени и  начал быстро разгребать лесную подстилку.  Овчару это
понравилось,  он подошел ближе и тоже начал копать передними лапами, как это
делал, когда отрывал мышей.
     - Пусти,  Самур,  не мешай!  -  прикрикнул Саша. Вооружившись суковатой
палкой,  он все глубже ковырял влажную красноватую землю, пахнущую грибами и
тлением.  Попался еще  осколок,  сразу  два.  Потом большой,  с  ручкой.  И,
наконец, почти целое горло кувшина.
     Вот это здорово!
     Значит,  в  ручей  ходили за  водой.  Значит,  близко отсюда находилось
селение горцев и все эти могильники,  все каштаны выросли на окраине аула, а
может быть, и в самом ауле, от которого не осталось даже следа.
     Когда Саша вернулся, отец колол дрова у хаты.
     - Смотри,  что  я  нашел!  -  Саша высыпал у  колоды с  десяток отмытых
черепков.  -  Это у  ручья,  в земле.  Похоже на кувшин,  с каким за водой в
старину ходили. Знаешь, такой высокий, на плече девушки носили.
     Егор Иванович прошел в  самый угол двора и оттуда ногой подкатил к Саше
еще одну находку.
     - С тех же времен,  -  сказал он, указывая на ржавое, пустотелое ядро с
аккуратным отверстием для запала. Оно было размером чуть побольше резинового
мячика для девчоночьих игр, сантиметров десять в диаметре - грозное пушечное
ядро середины прошлого века.
     - А что в нем было? - Саша уже вертел ржавую находку в руках.
     - Порох или зажигательная смесь.  Выстреливали из  пушки,  ядро падало,
фитиль у него ды