ней
не подпускай,  ешь сам. Послезавтра вернусь, понял? А может, и раньше. Чтобы
поднялся, а то серый волк придет, съест...
     Самур проводил его тоскующим взглядом. И немного поскулил.
     Погода не улучшалась. В складках долины лежали клочья белого и плотного
тумана, река вздулась, гремела камнями.
     Рыжий бежал впереди и  путался под ногами.  Без Самура он ощущал особую
ответственность за хозяина и,  если бы Саша не прогнал его,  ушел бы с  ним,
наверное, до самых Камышков.
     Тропа виляла по правому берегу реки,  подымалась на откосах,  а местами
шла  так  низко,  что вода захлестывала ее,  и  Саша,  вымочив ноги,  уже не
обходил мутные потоки,  а  шел по  воде напрямик.  Но  скоро начался подъем,
тропа повернула в  ущелье и  змейкой полезла на небольшой перевал по густому
буковому лесу.
     Все здесь выглядело веселей,  чем в  каштановом лесу.  Беловатые стволы
бука,   его   светло-зеленая,   прозрачная  листва   создавали   праздничное
настроение,  редкий  подлесок тоже  состоял  из  молодого бука  -  он  густо
поднялся на полянках, как в детском саду под присмотром взрослых, и, видимо,
чувствовал себя отлично.  Под  ногами не  чавкало.  Каменистая почва вобрала
дождевую воду,  только палый лист пружинил. Орешки еще не падали, и потому в
буковом лесу звери пока не встречались.
     Миновав перевальчик,  Саша впервые за последние двое суток увидел кусок
голубого неба.  Отличный признак.  Именно отсюда и  двигалась в горы хорошая
погода. Он пошел быстрей, потому что беспокойство за отца не проходило.
     Где-то невдалеке,  как он помнил, располагалась совхозная пасека. Таких
пасек в горах великое множество, они разрешаются в черте заповедника, потому
что пчелы очень нужны для опыления каштана,  груши и черешни.  Егор Иванович
не очень одобрительно относился к лишнему народу в этой охраняемой зоне,  но
с  пасеками  пришлось  смириться.  Обычно  на  каждые  сто  ульев  полагался
пасечник,  жили они месяцами в  полном одиночестве,  только раза три за лето
приходили  из  совхоза  вьючные  лошади,  забирали  мед,  воск  и  привозили
отшельникам продукты.  Житье,  прямо сказать,  не очень веселенькое.  Шли на
такую работу неохотно,  и,  может, потому среди пасечников попадались всякие
люди,  не только влюбленные в природу,  ее друзья,  но и скрытые недруги. На
той  пасеке,  что  по  Сашиной дороге,  жил  Михаил Васильевич Циба,  земляк
молчановский, тоже родом из Камышков.
     К  большой поляне Саша вышел часам к двум.  По горам уже гуляло солнце,
яркие пятна света легко скользили с  увала на  увал.  Лес  согревался,  даль
просветилась, но на небе еще оставалось много тяжелых, серых облаков. Поляна
с  некошеной травой  и  черными  от  дождя  колодами  ульев  выглядела прямо
сказочной.  Осенние цветы,  трава по пояс, а вокруг темный лес. В стороне, у
леса,  стоял  домик,  над  ним  курился дым,  и  пахло почему-то  дрожжами и
кислотой.
     Циба  стоял у  большой кадушки и,  перегнувшись в  нее,  что-то  делая.
Заслышав шаги,  он испуганно,  как показалось Саше,  выпрямился. Но лицо его
враз расплылось, когда увидел знакомого:
     - А-а!  Вон  кто пожаловал к  нам!  Какими судьбами,  Александр?  -  Он
называл Сашу,  как и отец,  должно быть, запомнил. - Скидай обувку. Садись и
рассказывай, как там житье-бытье у моря. Постой, постой, ты ж должон быть на
уроках? Аль убег со школы?
     Последние слова  он  сказал с  каким-то  радостным восторгом,  словно о
подвиге.  Вообще говорить Циба горазд.  Он когда и  в поселке встречал,  так
просто закидывал словами,  а уж тут, в одиночестве, и подавно. Наскучило без
собеседника. С кем в лесу потолкуешь-то?
     Михаил Васильевич с лица такой, что запоминается. Намного старше Саши и
намного моложе Егора Ивановича,  он только перевалил на четвертый десяток, а
уж  волос почему-то  лишился,  лишь по  бокам да  на  затылке осталась самая
малость.  Вся  голова сверху блестела.  Лоб  имел заметный,  проще сказать -
огромный и  выпуклый,  как у  мыслителя Сократа,  он  над всем лицом у  него
возвышался,  и наблюдательный человек,  оценив крупный лоб и большую голову,
начинал думать, что облысел Циба, должно быть, потому, что просто не хватило
волос на такую крупную голову. Ему от этого не легче, тридцать второй год, а
все один -  никто из  девчат не идет за него,  за лысого-то.  Смеются.  Да и
вообще он не сумел устроиться в жизни.  Все не как у других. Из школы ушел в
четвертом  классе,  дела  никакого  не  освоил,  и  все,  бывало,  сидел  на
бревнышках около  дома  и  выстругивал ножом  никому не  нужных человечков и
зверушек.  У отца его имелась своя пасека, ну, затаскивал его отец, понуждал
работать,  так и набил руку на пчелах, оттого подался в совхозные пчеловоды,
где всегда нехватка в народе и принимают каждого,  кто пчелу от оси отличить
может.
     По какой-то причине и  щеки у  него тоже не густо зарастали,  брился он
редко,  и всегда пушились у него от висков,  на подбородке и на верхней губе
реденькие,  нежно-золотые и  мягкие волосики,  делали его личико под большим
лбом деликатным,  не  мужицким;  а  если добавить два  слова про глаза,  так
придется сказать,  что  они  у  него  словно  от  другого человека взятые  -
небольшие,  светлые и уныло-задумчивые.  Чистая девица, если повязать голову
платочком для скрытия лысины да гладенько побрить. Не очень удачная девица -
и все тут.
     А так широк в плечах,  низкорослый,  но крепенький,  всегда в клетчатой
рубахе навыпуск, чуть не до колен, и в черных штанах, заправленных в большие
резиновые сапоги.
     Вот  эти-то  сапоги сразу и  привлекли Сашино внимание,  он  и  смотрел
больше на них,  а  не в  лицо Цибе,  особенно когда увидел отпечаток,  очень
похожий на ту елочку, что наследила у лесной избушки. Он поначалу хотел было
рассказать Цибе всю историю с Самуром,  но вовремя хватился и на все вопросы
отвечал так:
     - Послали со срочным письмом в заповедник.
     - Ого, с уроков, значит. Что за срочность такая выдалась?
     - Разрешение для экскурсии надо получить.
     - Ух ты!  А позвонить не догадались?  Нет, Александр, наврали они тебе,
тут другое какое-нибудь дело прописано в этом письме. А может, ты мне просто
врешь.  Ну ладно,  твое дело,  значит,  в Камышки,  к папе-маме?  Далеконько
топать придется. Пожевать хочешь? Ты честно, мы свои все же.
     Он плотно закрыл мешковиной бочку и  заложил ее досками,  но дух от нее
шел понятный: солонина. Саша пошел за пасечником в хатку.
     - Пей, - сказал Циба и поставил перед ним кружку.
     Саша думал - квас, глотнул и брезгливо отодвинул кружку.
     - Бражка?
     - Для нашего брата первое дело. Опрокинь с устатку. Помогает.
     - Ты отца не встречал?  -  спросил Саша,  еще дальше отодвигая хмельное
питье.
     - Нет. А что? Должон быть в наших краях?
     - Ищу его, боюсь, что в обходе, тогда зря в Камышки протопаю.
     - На сторожке был?  -  Циба не сумел упрятать напряжение, с каким задал
вопрос.
     - Не догадался, - слукавил Саша.
     Циба сразу обмяк, напряжение исчезло.
     - А  зря.  Мог там и  отыскать.  Он,  случается,  живет у реки...  Меду
хочешь? У меня гдей-то соты были.
     Циба  принес кусок сотов,  хлеб.  Саша  с  удовольствием стал  есть,  а
пасечник уселся напротив, закурил и, вдруг засмеявшись, начал рассказывать:
     - А  у  меня тут  медведь один прикармливается.  Дурной,  что ли?  Хочу
приучить, может, ручным сделаю, пойду по городам с бубном, как цыгане ходят.
Понимаешь,  сижу намедни у  костра,  воск вытапливаю,  а  он вышел из лесу и
стоит себе,  нюхает.  Оно,  конечно,  медом пахнет от воска-то,  ему страсть
охота.  Я сижу.  Он ближе, еще ближе. Такой, знаешь, гладкий, глазки хитрые,
желтые.  Не боится,  гад.  Ну,  тогда говорю ему: "Давай отседова!" И камнем
запустил.  Увернулся,  чертяка,  но не уходит,  духа моего не чует,  медовый
запах пересиливает.  И все носом водит, стерва. Так весь день и проторчал по
соседству.  Поднялся я - смотрю, побежал. А ночью приходил котел вылизывать,
все  гремел.  Потом еще являлся.  Стал я  ему класть косточки разные,  хлеб,
значит,  старые соты.  Подбирает,  все  ближе ко  мне подходит,  за  своего,
значит, признал. Веришь, уже метров на двадцать подходил, совсем не боится.
     - Смотри,  -  сказал  Саша,  -  приучишь,  он  тебе  пасеку расшвыряет.
Рассказывали про таких хулиганистых. Их только повадь.
     - А  ружье на что?  -  сказал Циба и осекся.  Ружье-то он не имел права
держать, все-таки в заповеднике. - Да и какое оно ружье, так, для острастки,
- добавил он, смягчая неловкость. - Хочешь глянуть на медведя? Он где-нибудь
рядом. Подразню медом - не удержится, выйдет.
     В другое бы время Саша с удовольствием, но сейчас... Не до комедий ему.
Отец неизвестно где, Самур ранен, задание не выполнено, время идет. В общем,
гнетущие заботы, какой там медведь.
     - Пойду, надо торопиться. - Он стал собираться.
     - А  зря.  Такую кинокомедию не  вот-те  увидишь.  -  Циба  тоже встал,
подтянул брюки на уже заметном животике.
     - Ты  вчера за  перевальчик не  ходил?  -  спросил вдруг Саша  и  снова
скользнул взглядом по сапогам.
     - В дождик-то? Дураков нет. Да и чего я там не видел? Ты все мои сапоги
разглядываешь, а? Понравились, что ли?
     - След от твоих сапог приметил на тропе. А говоришь, не ходил.
     - Ну уж и от моих...  Мало ли в таких одинаковых ходят? А что? - Тут он
насторожился и вдруг повернулся к двери.
     - Есть кто живые?  -  раздался голос снаружи,  и оба они вздрогнули. От
чего вздрогнул Циба,  понять трудно,  ведь он уже слышал шаги,  а  вот Саша,
конечно, от радости: это был голос отца!
     Он  бросился в  дверь и  неожиданно для себя обнял Егора Ивановича,  на
мгновение  прижался  лицом   к   его   старому   брезентовому  плащу.   Жив,
цел-невредим,  сам пришел,  как знал,  что Саша здесь.  Вот это везение, это
встреча!
     - Ну и ну!  - Егор Иванович безмерно удивился. - Ты как очутился здесь,
Александр?
     А  Саша  стоял  и  смеялся,  со  стороны  совсем  непонятно -  ну  чего
заливается парень,  а  он  не мог удержать радость -  стоял и  смеялся.  Вот
здорово!  Все мучительные вопросы сразу отпали, хотя и предстояло еще многое
разгадать и понять.
     - Ну-ка,   отчитывайся,   -  строго  потребовал  отец,  пресекая  взрыв
странного веселья.
     - Иду к тебе по поручению школы. Вот письмо.
     Егор Иванович недоверчиво взял подмоченный дождем и  высушенный у  тела
серый конверт, но, прежде чем распечатать его, обернулся к Цибе, который уже
вертелся у бочки и закладывал ее коробками старых ульев.
     - Миша, не старайся, видел твою солонину, по запаху нашел. Давай сюда и
докладывай, где добыл и как добыл, сукин ты сын!
     В  сердцах  бросил  Циба  коробку,  и  распалась она  с  треском.  Куда
подевалась его беспечная веселость!  Он нахмурился и  подошел к  леснику,  а
Егор  Иванович повертел конверт  и  другим,  опечаленным голосом сказал  для
одного Саши:
     - Самур пропал. Вот уже четвертый день.
     Снова  сдержал себя  Саша  при  чужом и  очень подозрительном для  него
человеке,  не стал при Цибе говорить о лесной сторожке,  хоть и вертелось на
языке,  ужасно хотелось все разом выложить -  и  о Самуре,  и о следах,  и о
волчице.
     - Виноват.  -  Циба  вздохнул и  развел руками.  -  Бес  попутал,  Егор
Иванович. Ты уж прости по-свойски. Первый раз за всю службу стрельнул.
     - Кого? - Черные брови лесника сошлись.
     - Медведь тут повадился, боялся, разорит он мне пасеку. Ну и снял.
     - Ружье где?
     - Брал с  собой из дома,  опять же отнес,  вот третьего дня только.  Не
веришь? Да я, если хочешь, и поклясться могу.
     Совсем  запутался Циба.  Саше  говорил,  что  медведь еще  ходит,  даже
показать хотел,  а  отцу сказал,  что  убил.  Опять же  про  ружье,  которое
наготове.  А  сейчас поклясться готов,  что отнес.  И  сапоги...  Но про них
потом, потом.
     Не ответил Молчанов на готовность Цибы поклясться,  стал читать письмо,
сперва  очень  серьезно,  как  служебный документ,  а  потом  развел  брови,
повеселел,  головой покачал, совсем весело сказал: "Ишь ты!" - и сложил было
письмо, но опять развернул и еще раз прочел.
     - Хорошо придумано!  -  Он посмотрел на сына,  потом на Цибу,  и  тот с
удивлением отметил,  что взгляд у  лесника оттаял,  и вовсе он не сердитый -
кажется, на этот раз номер пройдет.
     Тогда и Циба, подделываясь под настроение, заулыбался и успокоился.
     - Ты  не  больно скалься,  Мишка.  -  Егор Иванович как  холодной водой
облил.  -  Напишешь объяснение - раз. Солонину я оприходую - два. И придется
тебе отправить мясо с оказией в сельпо -  три. Про ружье не спрашиваю, знаю,
при  тебе находится,  схоронил в  лесу.  Но  ежели еще  раз будет хоть малая
заметка,  вспомню и  про этот случай и  тогда передам в  милицию,  а  уж там
разговор пойдет другой.
     - Да убей меня гром, Иваныч, чтоб я когда стрелялку в руки взял! Сам не
знаю,  как случилось,  уж  так он  меня довел!  Понимаешь,  придет вон туда,
станет -  и стоит дразнится.  Ну,  не выдержал, порешил шатуна. А теперь вот
каюсь.
     - Ладно, все! - Лесник глядел на сына. - Куда же мы с тобой, Александр?
Домой? Вот мать-то обрадуется, а?
     - К матери потом, как время будет. У нас же задание.
     - Ну, если так... Не голодный?
     - Медом,  медом я  покормил Александра.  -  Циба  даже пританцовывал от
радости.  -  А ты,  Иваныч,  если хочешь,  царапни кружечку-другую. А может,
зажарить  солонинки  под  это  дело?  Как,  мужики?  Посидим,  переночуете в
компании, веселей все же, чем в лесу.
     Ушли  несговорчивые Молчановы,  не  стали  гостевать  на  пасеке.  Саша
настойчиво тянул отца и все поглядывал на него с каким-то скрытым значением,
даже подмаргивал, но ни слова не сказал, пока не скрылись за деревьями рядки
ульев на  прекрасной поляне.  Только тогда Саша  обстоятельно поведал отцу о
событиях возле лесного домика.
     Из  всего рассказанного Егор Иванович отобрал два факта:  следы троих и
волчица.  Значит,  Самур  действительно нашел себе  подругу и  только потому
оставил хозяина.  Значит,  те самые браконьеры - один с перевязанной рукой -
приходили к  лесному домику,  чтобы расправиться с ним,  и здесь их встретил
Самур.  Вот теперь все ясно.  А  следы резиновых сапог?  Если это не простое
совпадение -  в самом деле, разве мало таких сапог! - если не совпадение, то
пасечник заодно с  браконьерами.  Впрочем,  вряд  ли.  Трусоват он,  и  если
годится им,  то как наводчик.  Во всяком случае, есть о чем подумать. Ах ты,
Циба, лысая головушка, куда занесла тебя судьбина!
     - Ну что ж,  - сказал он вслух. - Простим Самура и постараемся вылечить
его.  А  мне  не  привыкать к  таким угрозам.  На  войне как на  войне.  Все
случается.
     - Они за тобой охотились?
     - Выходит,  что за мной. Взял я у них добычу. Да еще подстрелил одного.
Вот и скрипят зубами.  Ничего,  Александр, ты не переживай. За все хорошее в
жизни  приходится драться и  даже  жизнью  рисковать.  С  фашистами дрались,
выгнали  их  с  Кавказа.  Неужели каким-то  проходимцам отдадим нынче  такую
красотищу?  Повоюем и с ними,  раз сами напрашиваются. И у них тот же конец,
что у фашистов.
     - Ты только маме не говори, - по-взрослому сказал Саша.
     - Зачем же расстраивать ее?  Я и тебе не сказал бы,  да ты, видишь, сам
прознал.  Такая у  нас работа,  Александр.  А  насчет Цибы ты,  должно быть,
ошибся. Человек не первого сорта, но на такое дело с браконьерами не пойдет.
     Они быстро шли вниз с  перевала.  Саша все время опережал отца,  как бы
вел его к домику, где лежал раненый Самур. Спешил и Егор Иванович. Он боялся
за  своего любимца,  который бесстрашно встретил бандитов и,  надо полагать,
дал им трепку.


        "3"

     То  ли  Самур не  очень доверял своему другу Рыжему,  то ли проснулся в
нем, наконец, голод, но еще до возвращения кота он подполз на животе к миске
с  раздражительно пахнущей кашей и  потихоньку съел ее  всю,  да  еще  миску
облизал. И заснул.
     Рыжий  проводил  Сашу,  вернулся  и  стал  ходить  недалеко от  Самура,
притворяясь,  что занимается важным делом,  охраняя больную собаку. Он очень
заинтересовался,  почему так заспался овчар и  откуда рядом с ним неприятный
запах  болезни.  Осмелев,  подошел ближе,  заглянул в  чистую миску  и  тоже
чего-то  там лизнул.  Вот тогда Самур и  открыл глаза.  Но  не  осерчал,  не
рыкнул,  как  бывало,  а  смирно  так  посмотрел на  Рыжего,  который  стоял
сгорбившись,  в готовности номер один. Кажется, овчар даже чуть-чуть повилял
слабым хвостом, будто сказал: "Вот, брат, какие скверные дела".
     Рыжий  удивился еще  больше и,  чтобы не  оставлять никаких неясностей,
демонстративно стал  лизать миску,  даже  забрался в  нее  передними лапами.
Самур  добродушно моргал  и  смотрел на  него  снисходительным,  приветливым
взглядом. Чудеса!
     Кот повалялся на траве и  помурлыкал,  давая понять,  что овчару нечего
бояться,  пока Рыжий с ним.  Он хотел закрепить растущую симпатию при помощи
легкой  игры  с  хвостом Шестипалого,  но  тут  острое обоняние его  уловило
настолько ужасный запах,  что он подпрыгнул на месте,  как заводная игрушка,
весь взъерошился и  в  три  прыжка очутился на  крыше дома.  Но  и  там,  на
безопасной высоте, никак не мог успокоиться, вращал огневыми глазами, шипел,
впиваясь  острыми  коготками  в  почерневшую дранку.  "Опасность,  Самур!  -
говорила его поза. - Спасайся, Шестипалый, опасность!"
     Но Самур лежал спокойно,  только уши его повернулись к зарослям ежевики
да чуть подрагивал сухой от болезни, но, видимо, уже чуткий нос.
     Ожина зашевелилась,  раздвинулась,  и  в  черной дыре  показалась узкая
волчья морда.  В пасти волчица держала серое тельце задушенного зайца. Глаза
Монашки живо обежали двор,  на мгновение задержались на рыжем комке, который
весь исходил злобой и яростью на недосягаемой высоте.
     Она  опустила зайца  у  самой  морды  больного.  Самур повилял хвостом,
обнюхал зайца и отвернулся.
     Волчица быстро обежала вокруг,  нюхнула миску, опять подняла морду, чем
заставила Рыжего пережить еще  одну  неприятную минуту,  а  потом  легла  на
брюхо,  голова  к  голове с  Самуром,  и  неторопливо стала  разделываться с
принесенной  добычей.   Или  Монашка  не  была  очень  голодна,  или  хотела
раздразнить Самура и вызвать у него аппетит, только ела она неторопливо, как
будто ожидая партнера.  И Самур не удержался.  Он лизнул кровь, потом как-то
очень лениво потянул кусок к  себе,  она к  себе,  и оба заворчали.  Монашка
отпустила добычу и облизнулась. А Самур стал есть, хотя и не очень хотел.
     А что же Рыжий?
     Он  стоял  на  коньке крыши и  вопил.  Сперва тихо,  так  сказать,  для
собственного успокоения,  но  потом  разошелся и  начал  противно и  страшно
мяукать.  Воющие звуки разносились по  лесу,  как сигнал бедствия.  "Караул,
ратуйте,  добрые люди!.."  Монашка поначалу ерошила шерсть на  загривке,  но
потом  перестала  обращать  внимание  на  эти  звуки.  В  лесу  и  не  такое
приходилось слышать.  Ее  невнимание было расценено котом по-своему,  и  он,
осмелев  от  собственной  воинственности,  рискнул  спуститься  ниже,  чтобы
попробовать отогнать волчицу действием, считая, что Самур ему поможет.
     Когда Рыжий спрыгнул и боком,  боком,  изогнув спину,  как злой чертик,
стал двигаться к  Монашке,  вызывая на смертный бой,  ей надоело,  она вдруг
вскочила и,  приподняв губы  так,  что  обнажились клыки,  один  только  раз
лязгнула челюстями.  Жесткий  звук  ударил  по  ушам  Рыжего,  он  мгновенно
оказался на исходной позиции.  Ну и  ну!  А  волчица как ни в  чем не бывало
легла.
     Еще  часа три  Монашка продержала Рыжего на  верхотуре.  Уже  и  солнце
показалось,  и припекло Рыжего,  а она все не уходила.  Кот устал, он мяукал
жалобно, на коньке крыши было неудобно и жарко. Но как спуститься, когда это
страшили