пока волчица насытится и  соизволит отойти.  Он  не  мог сделать ей зла.  Он
только глухо, видно досадуя на себя, ворчал.
     Волчица насытилась и подобрела.  Когда она неторопливо пошла от добычи,
Самур как в  гипнозе опять тронулся за  ней.  Теперь он  выглядел уставшим и
покорным.  Они уже не бежали,  а шли метрах в двух один от другого.  Волчица
уводила Самура в  голые скалы,  пробиралась по узкому ущелью,  прыгала через
ручьи.  Он утерял чувство настороженности,  только одно желание жило в  нем,
толкало вперед: быть рядом, быть вместе.
     Волчица  нашла  удобное  место.  Немного покрутившись,  она  свернулась
калачиком и легла,  перестав замечать собаку. Самур тоже лег в метре от нее,
но не свернулся,  а  вытянул лапы и положил на них голову.  Глаза его устало
закрылись.
     Проходила неслышная,  белесая ночь.  Когда стало светать,  Самур поднял
голову.  Туман еще более загустел.  На  шерсти волчицы блестели,  как бисер,
капли воды. Она спала, полузакрыв хвостом довольную и сытую морду.
     Теперь при утреннем свете он мог хорошенько разглядеть ночную подругу.
     Черная полоса темнела вдоль спины волчицы.  Как  и  у  Самура,  чернота
переходила по шее на лоб и размыто исчезала у глаз.  Тонкий нос и остренькие
уши  делали ее  похожей на  волчонка-сеголетка.  Когда она подняла заспанную
морду,  то  выражение какой-то детскости и  беззащитности появилось на ней и
все  страшное,  что было ночью,  показалось несвойственным,  невозможным для
этого доброго и кроткого создания.
     Волчица поморгала желтыми глазами,  зевнула и потянулась.  Она словно и
не замечала около себя овчара.
     Самур умилился.  Славная и  тихая волчица вдруг напомнила ему соседскую
собаку в  родном поселке Камышки.  Такая  же  по  масти,  тихая  и  лукавая,
прозванная хозяевами Монашкой за  свой нрав,  она  почти никогда не  лаяла и
вряд ли успешно несла службу, но пользовалась у хозяев непроходящей любовью.
Самура не пускали свободно, он был опасен; со своего места во дворе он часто
звал Монашку и рвался к ней, гремя цепью. Но она пробегала мимо, озабоченная
и тихая, не удостаивая его даже взглядом.
     Монашка... Черная шерсть между ушей, лукавая мордочка с хитрым прищуром
желтых глаз.  Именно в  эти  мгновения Самур вспомнил,  как  люди  зовут ту,
соседскую, и для себя перенес это непонятное имя на волчицу.
     Они вместе сбегали к ручью попить воды и охладить избитые ноги. Монашка
позволила  обнюхать  себя,  но,  когда  нос  овчара  слегка  дотрагивался до
шерстинок,  она дрожала и фыркала так,  словно жизни ее угрожала смертельная
опасность. Вернувшись от ручья, Монашка опять легла и сделала вид, что спит.
Самур посидел возле и вдруг,  вспомнив хозяина,  тихонько заскулил.  А когда
из-за  приземистого каменного Оштена  выкатилось солнце и  туман,  съедаемый
жаркими лучами,  поплыл  в  тенистые ущелья под  защиту скал,  он  медленно,
как-то нехотя отошел,  оглянулся,  еще дальше отошел,  но волчица не подняла
головы, не удержала его. Тогда Самур обиженно затрусил по мокрой траве вниз,
к опушке леса, где находился хозяин, которого он этой ночью предал.
     Состояние духа у  Шестипалого было,  видно,  неважным.  Останавливался,
скулил.  Ему  не  хотелось уходить отсюда.  Волчица тянула к  себе.  Но  еще
сильнее было желание увидеть хозяина.  И это желание пересилило. Овчар опять
стал самим собой.


        "3"

     - Ну и  ну!  -  сказал Егор Иванович и  отложил в  сторону белую бритву
"Спутник". Бритва продолжала жужжать, а Молчанов уже схватил Самура за холку
и подтащил ближе к себе.  Пес упирался и глядел не на хозяина,  а в сторону.
Конечно, он виноват, что ушел на всю ночь, но это, в общем-то, не дает права
хозяину делать ему больно, в конце концов, и у него ведь имеется своя личная
жизнь.  И  тем не менее сейчас придется перенести боль,  Самур это прекрасно
знал. Не первый раз приходит израненный.
     Егор  Иванович вынул пузырек с  какой-то  жидкостью,  разгреб шерсть на
спине пса и,  вздохнув от жалости к  нему и  морщась,  словно самому больно,
залил рану жгучим, противно пахнущим лекарством из березового дегтя, масла и
каких-то  трав.  Кожа у  Самура мелко задрожала,  он судорожно сжал челюсти,
чтобы  не  поддаться искушению и  не  схватить своего лекаря за  милосердную
руку.
     - Эк  тебя угораздило!  -  безобидно сказал лесник,  обнаружив еще одну
рану на горле.  - Твое, брат, счастье, что шерсть густа, а то лежать бы тебе
на мокрых камнях.  На это они мастера, рванут так, что кожи не сыщешь потом.
А ну, повернись, я тебя осмотрю...
     Когда процедура лечения окончилась, Молчанов пододвинул к Самуру лопухи
и открыл застывший кулеш.  Только сейчас, увидев пищу, пес почувствовал, как
страшно он голоден.  Сдерживая себя,  Шестипалый обнюхал свой завтрак и  уже
дальше не выдержал:  с жадностью проглотил мясо,  кашу,  старательно вылизал
лопух и  только тогда благодарно и устало вильнул мокрым,  отвисшим хвостом:
"Спасибо, хозяин..."
     - Спи,  вояка,  а  я  обойду опушку,  погляжу,  что и как.  -  Молчанов
погладил собаку по лбу, дотронулся до ушей.
     Эта ласка совсем растрогала овчара, он почти забыл о ночном бое и столь
неожиданном для  себя  знакомстве с  Монашкой.  Он  даже  поскулил,  выражая
несогласие с решением хозяина.  Почему бы им обоим не пройтись вдоль опушки?
Лишним он не будет. И вообще зачем расставаться?
     - А кто имущество охранит? - спросил Егор Иванович, тотчас поняв, о чем
скулит Самур.  -  Вот то-то  и  оно.  Лежи.  Отсыпайся.  Налегке-то я  скоро
вернусь.
     Он ушел, разрывая грудью поредевший туман.
     Шестипалый потоптался у потухшего костра, лег и тут же уснул.
     Солнце работало вовсю.
     От земли,  от скал и камней на южных склонах валил пар. Высыхала трава,
звенели,  встряхиваясь,  колокольчики,  над кустами с  легким треском парили
повеселевшие стрекозы.  Туман  еще  держался  под  кронами  буков,  но  лучи
беспощадно просвечивали лес, выбеляя стволы, заигрывали с мрачными пихтами и
заставляли всех представителей птичьего царства,  озабоченных повзрослевшими
и  потому очень непослушными птенцами,  забывать в  эти  утренние часы  свои
невзгоды и  носиться взад-вперед и петь,  как они пели весной,  в счастливые
месяцы светлых ночей и  буйных гроз.  Словом,  отличное утро,  мирное такое,
горячее, наполненное жизнью.
     Но  Егор Иванович Молчанов недаром провел среди гор и  лесов более трех
десятков лет из  своих сорока четырех.  Его не могла обмануть,  а  тем более
убаюкать ясная благодать, эта показная разнеженность природы. Преступники не
выбирают для злодейства только черные ночи с  грозой,  они не считаются ни с
весной, ни с солнцем. Поэтому Егор Иванович шел осторожно, держался в тени и
не спускал глаз с подозрительных деревьев и густых орешников.
     И  все-таки не глаза,  а острое обоняние предупредило его об опасности.
Ветерок,  прибежавший на помощь солнцу,  чтобы скорее обсушить и  привести в
порядок размоченный лес,  этот  озорной ветерок накинул вдруг  слабый  запах
дыма,  усложненный какой-то  примесью.  Похоже,  что  недалеко горел  жаркий
костер,  на  котором коптили мясо.  Чуждый лесу  запах  и  потому особенный,
вызывающе-заметный в чистом воздухе высокогорья.
     Егор Иванович остановился и  тут же  пожалел,  почему не  взял с  собой
Самура. Сейчас что-то будет.
     Крадучись пошел он через лес, навстречу слабому запаху. Белые, с легкой
прозеленью стволы  бука  уходили ввысь  метров на  тридцать и  создавали там
зеленый свод  лесного храма,  торжественного и  строгого,  каким  может быть
по-настоящему только храм нерукотворный.
     Запах усилился. Он шел из одной особенно густой заросли лещины. Впереди
подымался метров на  шесть каменный взлобок.  Он вырывался из буковой тени и
потому густо зарос кустами. На него предстояло подняться.
     Что  там,   за  кустами,   Молчанов  не  знал,  но  догадывался,  какую
смертельную опасность для  него  может  таить  место,  где  горит  запретный
костер.  Все-таки он начал подходить к  возвышенности,  переходя от ствола к
стволу, оглядываясь и держа карабин на изготовку.
     Легкий свист  вдруг раздался левей бугра.  Лесник мгновенно отскочил за
ствол и высунул вперед карабин.  Свист повторился.  Значит,  заметили. Потом
минутная тишина.  В  той же стороне мелодично запел серый дрозд.  Запел -  и
вдруг на какой-то ноте запнулся, умолк. Опасность!
     Когда Молчанов, переждав несколько минут, снова двинулся к таинственным
зарослям, из-за камня справа грохнул выстрел и рассыпался на сотню повторов.
Стреляли в  него.  Пуля сорвала кусок коры с  букового ствола в каких-нибудь
пяти вершках от головы. Брызги древесины резанули лесника по щеке. Фуражка с
золотыми  листьями над  лакированным козырьком слетела.  Он  тоже  упал  как
подкошенный,  но  упал очень умело,  так что очутился за  мшистым камнем,  а
ствол его карабина уже торчал в ту сторону,  где затаился преступник.  Война
объявлена.
     Замолчал лес.  Тишина.  Улетел  беспечный дрозд,  до  смерти испуганный
грохотом.  Забился куда-то зяблик.  Все насторожилось.  Ладно. Выждем. Кто -
кого.  Минут  через пять  над  дальним камнем сбоку кустов поднялась рука  с
ружьем.  Браконьеру не  терпелось глянуть на  дело рук  своих.  Конечно,  он
думал,  что убил лесника.  В  ту же секунду раздался ответный выстрел.  Хотя
кровь,  стекая по  щеке,  мешала Егору  Ивановичу,  он  остался верен своему
охотничьему правилу - поражать цель с одного выстрела. Рука бандита повисла,
ружье звякнуло о  камень и  свалилось на  эту сторону.  Человек спрятался за
укрытием.
     Отмщение  пришло.  Молчанов  еще  полежал,  украдкой  вытирая  кровь  с
пораненной щеки.  Он знал, что если в него еще будут стрелять, то не отсюда,
а,  скорей всего,  со стороны заросшей возвышенности.  Он вскочил и,  петляя
между деревьев, помчался на взлобок, как в атаку.
     Сквозь кусты он прошел,  словно бегущий олень, - тараном. И очутился на
пустой поляне.  Здесь горел длинный костер.  Языки пламени лизали три  сухих
бревна, возле них грудилось много жарких углей. Давно горит. Над костром был
устроен навес из увядших веток и  толстая жердь на козлах.  А  на этой жерди
висело мясо:  провяленные,  слегка закопченные окорока,  грудина, нарезанные
куски.  Цех  переработки.  Вот  как  организовали!  Только мастеров у  огня,
конечно, не оказалось.
     Молчанов закинул за плечо карабин. Опасность миновала.
     Быстрым шагом направился он за камень,  где остался раненый. Если и тот
сбежал, то винтовку, конечно, бросил. Не до нее.
     Так оно и  вышло.  Вот садок,  примятая трава.  Кровь.  Обрывок рубахи,
видно,  руку бинтовал наспех.  А  по другую сторону камня валялась брошенная
винтовка.  Лесник поднял ее,  оглядел.  Немецкий маузер,  тяжелое ружье. Где
только они берут эти ружья?  Толкуют,  что на леднике у восточных перевалов:
там шли тяжелые бои,  много солдат полегло,  и  своих и  чужих.  И  конечно,
оружие осталось в снегу,  вмерзло в лед. Может, и правда. Хотя ведь двадцать
с лишним лет прошло.
     Когда  он  рассматривал трофей  и  размышлял,  раздался  далекий  крик.
Кричали сверху,  с  увала,  покрытого рододендроном и падубом,  в общем,  из
непролазной чащи.  Не все разобрал он в  этом гортанном,  дважды повторенном
крике,  но слова "...попадешься, Чернявый, отплатим..." донеслись отчетливо.
Ясное дело, бесятся. Такая добыча уплыла!
     Ладно. К угрозам ему не привыкать.
     И Егор Иванович еще раз, уже с досадой, подумал, почему нет Самура. Пес
не мог не слышать выстрелы. Должен был примчаться. В чем дело? Сейчас бы они
по следу и накрыли мерзавцев. А идти одному нельзя, в засаду попадешь.
     Молчанов  вернулся на  поляну,  снял  с  плеча  тяжелые  ружья.  Ощупал
запекшуюся кровь на щеке, осмотрелся.
     Мясо все вялилось.  Много мяса,  килограммов двести.  Значит, не одного
свалили.  Он пошел по кустам.  Ага, вот и шкура, безрогая голова. Порядочная
ланка. Наверное, пришла на рев оленя. Жалко зверя. Но уже не вернешь. Второй
шкуры  он  не  нашел.  Теперь новая  задача -  как  вынести добро к  дороге?
Придется послать Самура с запиской к пастухам.
     Но где же пес?..


        "4"

     Когда раздался первый выстрел,  Самур вскочил как  подброшенный.  После
второго он  уже мчался,  прыгая через кусты.  И  он  примчался бы  на помощь
хозяину,  и,  может быть,  уже  вели бы  они  злодеев с  руками,  связанными
сыромятным ремнем, который всегда лежал в молчановском рюкзаке. Но...
     Непредвиденное всегда ошеломляет.  На  пути  Самура в  сотне  метров от
бивуака стояла его ночная подруга,  Монашка.  Она повернулась к нему боком и
смотрела приветливо,  с  немым  укором за  столь поспешное утреннее бегство.
Самур,  нацеленный на звук выстрелов,  по инерции пронесся мимо нее. Волчица
сорвалась с места и так же быстро,  но легко,  даже изящно пошла с ним бок о
бок.  Самур  подался  к  ней,  волчица  позволила  дотронуться  до  себя  и,
околдовав,  повела в сторону, все в сторону, он и не заметил куда, мгновенно
забыв про выстрелы и про хозяина.
     Все  исчезло из  жизни Самура,  только этот радостный бег через кусты и
камни, по ущельям, где еще хранилась ночная прохлада и сумрак, по каменистым
полянам в пятнах от солнца и поздних цветов,  по вершинам, замершим в жаркой
истоме,  через ревущие речки с  холодным кипятком и  через мелкие ручьи,  из
которых они  оба дружно лакали,  чтобы в  следующее мгновение снова бежать и
бежать, изредка касаясь друг друга разгоряченными боками.
     В   эти  сладкие  часы  Самур  ощутил  прелесть  освобождения  от  всех
сковывающих условностей жизни при людях: он гордо бежал рядом с подругой, он
не  знал и  не  хотел знать,  что будет через минуту,  сегодня к  вечеру или
завтра.  Он  начисто  забыл  свое  прошлое,  опьяненный радостной и  дерзкой
скачкой по таинственным уголкам лесного Кавказа,  где родился и  вырос и где
вдруг так неожиданно нашел подругу, которая оставила ради него волчью стаю и
все,  что связывало ее  с  серыми братьями-разбойниками,  пришедшими сюда из
степей Кубани.
     Кажется,  ни разу за этот яркий осенний день Самур так и  не вспомнил о
хозяине.  А Егор Иванович,  не дождавшись овчара,  всерьез забеспокоился. Он
вернулся к палатке и долго ходил вокруг,  рассматривая следы и прислушиваясь
к  шорохам леса.  Ничего особенного он  на земле не обнаружил.  Тогда,  сняв
палатку и  закинув за  спину тяжелый рюкзак,  он пошел в  сторону пастушьего
балагана.
     На повороте ручья,  где своевольная вода намыла немного песка и мягкого
ила, отчетливо виделся свежий след Самура, его шестипалые отпечатки, которые
не  спутаешь ни с  какими другими.  А  рядом проходила цепочка чужих следов,
более мелких,  но  выразительных,  как простой язык природы:  волчий след со
слегка выдающимися вперед двумя средними пальцами.
     Вот оно что!  Егор Иванович постоял у ручья,  задумчиво оглядел залитый
солнцем лес,  куда канул Самур,  и  покачал головой.  Значит,  он нашел себе
подругу.  Когда же  это случилось?  Если прошлой ночью,  то,  выходит,  он и
дрался из-за нее.  Не бычков,  не коз защищал,  а свою любовь.  И эта любовь
вытравила из памяти Самура то, что мы называем долгом, обязанностью.
     Ждать Шестипалого бесполезно. Не придет.
     Поправив лямки на плечах, лесник пошел лугами выше, в сторону пастушьих
кошар.
     К  вечеру  он  нагрузил добычу  на  двух  лошадей,  взятых у  знакомого
пастуха,  расспросил еще раз,  не  был ли кто из чужих вчера и  сегодня,  и,
убедившись, что браконьеры пришли опять с той, южной стороны перевала, повел
коней на кордон, откуда мог связаться по радио со своим начальством.
     Самура  не  оказалось и  возле  одинокой  избушки,  где  довольно часто
останавливался Молчанов.
     Домик этот выглядел заброшенным и таинственным. Над ним нависла крутая,
вся в  зелени боковина необыкновенно крутой и  высокой горы,  в сотне метров
рычала  зеленая  речка,  колючие лианы  ползли  через  ограду.  По  дворику,
заросшему  мелким  мятликом,   смело  прошмыгнула  соня-полчок  и,  обиженно
пискнув,  исчезла в зарослях ежевичника.  Пусто, как обычно. Даже домовитого
кота,  который прижился в  лесной хате,  и  того  не  было.  Охотился.  Егор
Иванович дал лошадям отдохнуть, покурил и тронулся дальше.


        "5"

     Но вернемся к Самуру.
     Он   прибежал  в   домик  лесника  только  на   вторые  сутки.   Худой,
взъерошенный,  с  блудливым взглядом виноватых глаз,  пес  перепрыгнул через
жердевую ограду и  успокоенно лег у самого порога подгорной сторожевой хаты.
Он понимал, что виноват перед хозяином, и явился за наказанием.
     Из домика никто не вышел.  Тогда Самур поднялся в сени,  обнюхал порог,
дверь и  догадался,  что хозяина здесь нет.  Запах его едва слышался.  Самур
потоптался на месте,  заскучал и  тихо поскулил.  Что же это?  Бросили,  как
бездомного. Очень плохо.
     Слабый запах пищи коснулся его  носа.  Самур поднялся и  пошел на  этот
запах. В уголке двора, где Егор Иванович сделал для него навес, лежала горка
сухарей,  а в корыте -  кости с плохо обрезанным мясом.  Прежде чем схватить
самую большую,  аппетитную кость,  Самур еще раз посмотрел на дверь домика и
проскулил  что-то  такое,  что  можно  было  принять  за  извинения или  как
благодарность  за  незаслуженное  им  внимание  человека,  которого  он  так
легкомысленно оставил.
     Потом все  это  исчезло,  был только голод,  и  Самур проглотил сухари,
обглодал кости,  а  затем  еще  долго  отыскивал на  гладкой их  поверхности
мельчайшие признаки съедобного. Удивительно приятное занятие!
     Хозяин все не появлялся.
     Прошла одинокая,  сторожкая ночь.  К  утру  похолодало,  начал моросить
мерзкий дождь. Самур укрылся под навесом, но спать не мог, все прислушивался
к слитному шепоту дождя над лесом, все ждал. И дождался.
     Самур вскочил.  Чутким ухом он  уловил вдруг посторонние звуки.  Кто-то
грубо  и  шумно спускался с  горы.  Через минуту вместе с  запахом затяжного
дождя к  нему прилетел неприятно-раздражающий запах кабанов.  Овчар не любил
этих животных и  охотно распугивал их плотные,  небольшие семейства.  Он и в
этот раз  хотел наброситься на  непрошеных гостей,  которые каждую осень вот
так же спускались из верхних кварталов заповедника в каштановые леса,  чтобы
полакомиться спелыми плодами, осыпающимися с пожелтевших деревьев. Но что-то
удержало его от ненужной выходки.
     В  поведении кабанов Самур заметил явное беспокойство.  Они не хрюкали,
не озорничали, а бежали молча и проворно, словно уходили от опасности. Самур
пропустил их  и,  перепрыгнув через  ограду,  пошел  сквозь кусты  навстречу
неведомому.
     Он услышал шаги,  тяжелое дыхание. Запах мокрых, чужих людей ударил ему
в нос.  По склону вслед за кабанами, но более скрытно спускались незнакомые.
Их  было  трое.  Самур  увидел  брезентовые  спины,  перечеркнутые наискосок
ружьями,   и   крадучись  пошел  за  неизвестными  и   уже  потому  опасными
пришельцами.
     В  сотне  метров над  домиком люди  остановились и  сняли  ружья.  Один
произнес какие-то слова,  двое других кивнули и, разделившись, взяли домик в
клещи.  Самур пошел за тем, кто подходил к калиточке. Так в гости не ходят -
крадучись и  таясь за  каждым кустом.  Человек остановился и  довольно долго
следил за  входом.  Самур следил за  ним.  Человек поднял камень и  бросил в
стенку дома.  Ружье он  держал наготове.  На  стук никто не вышел.  Осмелев,
пришелец пробрался к самой ограде,  постоял,  потом перелез ее и, прильнув к
окошку,  заглянул.  Откинулся и,  уже на таясь,  свистнул: тогда другие двое
подошли к нему.
     - Опоздали, - сказал разведчик.
     - Ладно, в другой раз, - ответил второй.
     - А может, подождем?
     - Бесполезно. Теперь он в Камышках. Начальству докладывает.
     - Запалим хату? - предложил первый.
     - Только спугнем, будет настороже. Нам же хуже. Пошли, ну его...
     Когд