одной поклянусь...
     - Не хочу. А ты не слышал, кто это в Желобном стрельнул вчера?
     - Так я знаешь где был на вечерней-то заре!
     - Откуда тебе известно,  что на заре?  - Теперь лесник не сводил острых
глаз с растрепанного лица Цибы.
     - А разве я сказал - на заре? Это ты сам, дядя Егор.
     Молчанов покачал головой.
     - Ну, Мишка, быть тебе в тюрьме!
     Циба вдруг обиделся:
     - Я  что,  убивец какой или  ворюга?  Чего ты  меня тюрьмой пугаешь?  И
вообще,  дядя Егор,  уж больно ты придираешься ко мне. То одно, то другое. Я
терплю, терплю, но сколько же можно...
     - За рюкзаком сейчас пойдешь?
     - Можно и сейчас. А что?
     - С тобой хочу пройтись, мне тоже в ту сторону.
     Циба вздохнул. Он устал врать.
     - Нет уж,  как-нибудь сами управимся.  Без провожатых,  - с неожиданной
грубостью ответил он.
     Молчанов ушел,  твердо  убежденный,  что  Циба  замешан  в  этой  новой
истории.
     Налегке, с одним карабином, Молчанов пошел по ущелью.
     Низкие облака висели над Кавказом.
     В  лесу  установилась  гнетущая  тишина,   птицы  не  пели,   кусты  не
шевелились.   Только  гремел  ручей   да   где-то   впереди  громко  каркали
растревоженные вороны.
     Егор Иванович пошел прямо на этот вороний гвалт.  Дело верное: санитары
леса нашли себе какую-то работенку.
     Предположение не  обмануло его.  Над  южным склоном,  где  росли редкие
пихты, кружили хищники.
     То, что увидел Молчанов, могло растрогать самое твердое сердце.
     ...Медведица так и  не  дотянулась до убийцы.  Она проползла еще метров
десять,  но  тут силы оставили ее,  и  она скатилась прямо на площадку перед
берлогой.  Больше медведица не двигалась.  Всю ночь медвежата,  еле живые от
страха,  просидели у трупа матери.  А утром,  когда слетелось воронье,  они,
пораженные  странной  неподвижностью всегда  такой  заботливой родительницы,
злые от голода и  встревоженные,  все еще сидели около нее и сердито клацали
зубами, отгоняя наглеющих птиц.
     Шорох кустов и  фигура человека,  вдруг появившаяся в  десяти метрах от
берлоги, так напугали малышей, что они бросились в разные стороны и проворно
залезли на деревья.
     - Вот оно что!  -  сказал Молчанов и  тронул носком сапога уже остывшее
тело медведицы.  Не  обращая никакого внимания на  медвежат,  затаившихся на
жиденьких ветках граба,  он  стал изучать следы и  скоро отыскал место,  где
сидел охотник. Здесь на глинистом грунте отпечаталась уже знакомая елочка от
резиновых сапог. Все тот же след.
     Медвежата упорно  сидели на  грабах.  Лесник вернулся,  глянул на  одно
деревцо, на другое.
     - Сколько же можно? - спросил он. - Слезайте, орлы.
     Медвежата полезли выше.  Первый из них добрался до вершинки, хотел было
перехватиться и  вдруг  потерял равновесие.  Бурый  шарик  только  чиркнул о
нижние ветки.  Не  вскрикнув,  медвежонок резко ударился о  камни.  Молчанов
подошел, нагнулся. Медвежонок был мертв.
     - Ах ты,  дурачина... - грустно сказал он и заспешил к другому деревцу.
Если еще и этот вздумает прыгнуть...
     Молодой граб был всего в руку толщиной; медвежонок покачивался на самой
вершине, ежеминутно рискуя сорваться.
     Егор Иванович снял с себя телогрейку, расстелил ее на всякий случай под
деревом.  Большим  косырем  своим  он  несколькими ударами перерубил белесый
ствол,  но не дал ему упасть, а поставил рядом с пеньком, укоротив тем самым
на  добрый метр.  Медвежонок заорал наверху,  но  держался крепко.  Еще  два
удара, и снова деревцо стало короче на метр, потом на два. Малыш затравленно
оглядывался по сторонам.  Егор Иванович дотянулся до него и, разом сдернув с
лесины,   бросил  царапающееся  и  орущее  существо  на  телогрейку,   умело
запеленал, так, что только нос торчал снаружи. А сам принялся свежевать тушу
медведицы.
     Не пропадать же добру.
     Он  работал и  все думал,  почему браконьер не довел дело до конца,  а,
застрелив животное,  удрал.  Помешали ему?  А  вдруг медведка сама  на  него
напала и  он выстрелил,  защищаясь?  А когда она,  раненная,  свалилась,  то
убежал без оглядки со страха.  Если так,  то ходил в одиночку. Будь их двое,
не убежали бы.
     Егору  Ивановичу пришлось сделать два  конца до  поселка.  Сперва отнес
медвежонка домой.  Запер его  в  пустующей конуре Самура и,  пресекая вполне
понятное ворчание жены,  сказал,  что  при  первом же  удобном случае отдаст
медвежонка в школу или в зоопарк,  а сейчас пусть она осторожно покормит его
и не выпускает, потому что этот зверь - не олененок, сразу убежит, а уж если
придется ловить,  так  кому-то  не  миновать его острых коготков.  Шустрый и
сердитый малыш.
     Сам  же  он  с  понятыми  и  двумя  вьючными лошадьми вернулся к  месту
происшествия,  составил протокол,  погрузил шкуру,  мясо и  управился с этим
делом только к ночи. Несмотря на позднее время, не утерпел и пошел к Цибе.
     Того  не  было.  Не  торопился вернуться.  Понятно:  без  корней прийти
нельзя, собирает теперь, клянет всех на свете. Надо чем-то оправдаться перед
лесником.
     Когда  Егор   Иванович  явился  домой,   Елена  Кузьминична  сказала  с
материнской лаской в голосе:
     - Ты глянь,  как он спит!  Поел, свернулся и все скулил, скулил во сне,
теплую мамку свою вспоминал, бедняжка. А уж грязненький, ну как поросеночек.
     И вздохнула. Ребенок, что с него взять!


        "4"

     Серая "Волга" с  литерами южной республики на номерном знаке не доехала
до  Камышков с  полкилометра,  свернула вправо по  старой лесовозной дороге,
потом спустилась к  ручью и там остановилась,  не видимая ни с берега,  ни с
дороги.
     Так велел Николаич.  К  дому Цибы можно пройти и пешком,  чужого народу
тут  ходит порядочно,  никто не  глянет.  На  машине -  другое дело,  тотчас
полюбопытствуют.  Искать Цибу он послал другого, сам же вышел поразмяться по
лесным тропкам.
     Мужичок маленького роста,  в серой курточке и косоворотке,  в резиновых
сапогах,  быстро-быстро  засеменил промеж  кустов  и  все  улыбался,  то  ли
зеленому лесу,  то ли собственным мыслям.  Глядя на улыбчивое и сладкое лицо
его,  хотелось думать о доброте и приветливости.  Такой славный, уже пожилой
человек!  Лишь  изредка он  гасил  улыбку  и  тогда  сразу  делался старым и
озабоченно-угрюмым.
     Циба нашелся без труда, поскольку, будучи на юге в гостях, сам подробно
описал, где живет и какой у него дом.
     - Живой,  здоровый?  -  Посыльный быстро пожал  Цибе  руку,  заглянул в
глаза. - Невеселый ты, приятель.
     - Опять Молчанов застукал, - досадливо сказал Циба.
     - Вот те раз! А мы в гости разлетелись. Видать, не ко времени?
     - То-то и оно. Не знаю, как вас и встретить. Где остальные-прочие?
     - В балочке за поселком.  Мы с машиной. Ты вот что... Раз неприятности,
нечего нам  тут отсвечивать.  Приходи туда.  Потолкуем насчет летних планов.
Николаич  там   кое-что   придумал.   Новое   место  отыскалось.   С   тобой
посоветоваться хочет.
     Циба кивнул. А гость вынул деньги и небрежным жестом протянул их Цибе.
     - Возьми по  дороге.  Чего ж  на сухую встречаться.  Давай действуй.  Я
пошел. Не задерживайся, братуха.
     Но скрыться от глаза людского приезжие все-таки не смогли.
     Едва  чужая  машина  остановилась в  кустах,  как  ее  увидели  шустрые
камышкинские ребята и заподозрили неладное. Чего это прячутся? Если купаться
приехали или загорать -  так есть места у речки,  очень удобные места. А эти
даже костра не  развели,  один сидит в  машине,  один разгуливает,  третий в
поселок подался. Странно.
     К Молчанову на кордон побежал озабоченный хлопец,  сказал о приезжих, и
Егор Иванович прямо из-за стола потянулся за одеждой,  взял карабин и  пошел
посмотреть, что это за народ пожаловал к ним и чего им здесь надобно.
     Действенность работы  лесника в  том  и  заключалась,  что  ему  всегда
помогали честные люди,  которым дорога  природа и  покой  леса.  При  охране
заповедника нельзя без широкой поддержки.
     Егор Иванович пошел напрямик,  через старую вырубку, поросшую бузиной и
лещиной,  спустился к  ручью и уже хотел было скрытно подойти к машине,  как
вдруг  увидел  человека,   идущего  прямо  на  него,  с  лицом  улыбчивым  и
приветливым, словно угадал в Молчанове самого близкого своего знакомого.
     - Добрый,  добрый  день,  -  сказал незнакомец и  еще  шире  улыбнулся,
надеясь вызвать у лесника ответную улыбку и расположить его к себе.
     Молчанов свел  черные брови.  Повстречайся они  на  шумной улице  среди
народа,  может быть,  Егор Иванович и не сразу признал бы этого человека, но
здесь, один на один... Выдал себя приезжий манерой говорить, походкой. Очень
много годов прошло с тех пор, как встречались они, но этот сладкий, льстивый
голос,  эти сторожкие, услужливые глаза и какая-то приниженность манер - все
сразу припомнилось Молчанову,  и  он  догадался,  кто перед ним.  Он не стал
притворяться и хитрить. Щурясь от неприязни, лесник сказал:
     - Вот уж  кого не ожидал встретить в  своих краях,  так это вас,  Федор
Николаич! Потянуло в родные места?
     - Вы меня знаете? - Улыбка все не сходила с враз насторожившегося лица,
глаза потемнели и будто ушли внутрь, замаскировались.
     - Кто же не знает Матушенко,  особенно из солдат, оборонявших перевалы?
Память у нас отличная, Федор Николаич. Уж кого-кого, а вас-то отличим.
     На глазах сник и помертвел Матушенко.  Ни улыбки, ни слова. Как побитый
стоял он перед лесником и,  потупясь,  смотрел себе под ноги.  Он не ожидал,
что память людская до сих пор носит то страшное и  непоправимое,  из-за чего
он навсегда лишился любви русского человека.  Столько лет прошло,  постарели
его годки,  многих уже не стало,  и думал он,  что забылось старое, никто не
узнает его и не попрекнет. Почти четверть века... Он сказал, потупясь:
     - Зачем же вы так... Что было, то прошло.
     - Верно.  Все  прошло.  И  вы  свое получили сполна.  И  я  не  стал бы
вспоминать,  если  б  не  было  одного обстоятельства,  Матушенко.  Опять вы
столкнулись с законом...
     - Не понимаю. - Он слабо развел руками. Пальцы его дрожали.
     - Ну  зачем же хитрить!  Вы работаете в  абхазском колхозе ветеринаром?
Вас мы встретили у балагана прошлой осенью? Вам удалось бежать от облавы, но
приятели  выдали  вас,  Николаич.  Теперь  скажите:  разве  браконьерство не
преступление?
     - Вы  что-то  путаете,  уважаемый,  -  неожиданно сухо  и  резко сказал
Матушенко и  глянул на лесника острыми,  ненавидящими глазами.  Он почему-то
отступил на шаг, словно опасался близко стоять около этого строгого человека
с  карабином в  руках.  А Молчанов нечаянно глянул на сапоги ветеринара,  на
след от его сапог и даже побледнел от неожиданности:  знакомая елочка,  чуть
скошенный каблук...  Впервые за эти дни он усомнился в виновности Цибы.  Кто
же  тогда  к  лесному домику приходил по  его  душу?  Кто  убил  медведицу в
Желобном? Циба или Матушенко? Или еще кто - третий?..
     - Вы когда приехали в Камышки? - сурово спросил он.
     - Только что. - Матушенко отвечал как на допросе.
     - Зачем?
     Федор Николаевич пожал плечами.
     - А разве тут запретная зона?
     - Для вас запретная.
     - Ну, если так... Мы можем и уехать.
     - Цибу повидали?
     - Какого Цибу?  Я не знаю никакого Цибы...  -  Он явно струсил и теперь
хитрил.
     - Ну как же! Своего приятеля - и не знаете.
     - Выдумки.  -  Матушенко явно не хотел углубляться в  разговор на столь
щекотливую тему. Он с тоской обернулся и, не попрощавшись, даже не посмотрев
на лесника, пошел прочь.
     - Правее берите, ваша машина там стоит! - крикнул ему в спину Молчанов.
Он ненавидел этого человека.  Он чувствовал в  нем врага.  И если бы имел он
прямые улики - не ушел бы так просто Матушенко.
     Через  три  минуты за  кустами взревел мотор.  Егор  Иванович вышел  на
дорогу.  "Волга" была уже  далеко.  Ему  показалось,  что  сидящий справа от
шофера Матушенко, изогнувшись, смотрел назад.
     Страшными глазами смотрел ветеринар...
     Когда  Михаил Циба  с  двумя  бутылками в  карманах примчался в  лесной
овражек, у ручья никого не было. Только свежий след машины. Угорели они, что
ли?
     Но Циба не особенно сожалел о  случившемся.  Уехали -  значит,  причина
есть.  Обойдемся и без гостей. Тем более, что в карманах у него остались две
нераспечатанные бутылки. Куда ни брось - подарочек.
     И он, насвистывая веселенькую мелодию, отправился домой.
     Смотри какой денек!


                             Глава одиннадцатая

        "ТРАГЕДИЯ САМУРА И МОНАШКИ"


        "1"

     Желтополянская школа на  южном краю России.  Но  все в  ней -  как и  в
других русских школах.
     Когда  закончился учебный год,  в  школе  устроили торжественный вечер.
Выпускникам вручили  аттестаты зрелости,  сказали хорошие слова  напутствия,
директриса пожала  вчерашним десятиклассникам руку,  а  малыши,  красные  от
счастья и волнения,  преподнесли по букету цветов. Все вышли на улицу, долго
усаживались  на  ступеньках,  фотографировались.  Кто-то  из  девчонок  даже
поплакал.
     Потом  смотрели концерт и  сами  участвовали в  нем,  потом  сидели  за
столами вместе с  учителями и  родителями,  пили  чай,  фруктовую воду,  ели
пирожные,  апельсины и снова пели песни и,  конечно, танцевали под красивую,
сладко-щемящую музыку школьного вальса;  у девчонок опять влажнели глаза,  а
ребята говорили и смеялись нарочно громко,  чтобы не выдать своего волнения.
Так всю ночь,  и это была первая в их жизни ночь,  когда родители не сказали
мальчикам и девочкам,  что пора домой, а они - теперь уже юноши и девушки, -
возбужденные и  усталые,  грустные и  счастливые,  с первым проблеском света
вышли на тихую и сонную улицу поселка,  взялись под руки и с песней, которая
была самой любимой у выпускников -  с "Бригантиной",  - пошли сперва вниз, к
центру,  потом  свернули влево  через  весь  поселок  и  все  пели  и  пели,
дурачились,  кричали,  но никто, даже самые сварливые, не вышел из дома и не
отругал,  хотя, в общем-то, выпускники перебудили весь поселок. Ведь для них
это - как день рождения.
     Солнце еще не взошло,  только розовое небо полыхало за Главным хребтом,
отчетливо видным из  Поляны,  а  они  уже поднялись по  дороге на  турбазу и
остановились высоко-высоко над сонным поселком.  Вдруг сгрудились, притихли,
а когда из-за высоких гор выкатилось раскаленное добела солнышко,  все разом
закричали,  захлопали,  запрыгали, и хор молодых голосов покатился с горы на
гору,  раскалываясь и звеня, пока не утих где-то в ущельях дымной от туманов
Пятиглавой.
     Возбуждение постепенно улеглось. Постояли еще, поглядели на свои горы и
пошли назад. Почему-то стало очень грустно.
     Саша Молчанов и  Таня Никитина отстали.  Они шли взявшись за руки и  не
испытывали от  этого смущения.  Таня  что-то  мурлыкала,  Саша  свел брови и
задумался.
     - Ты чего? - спросила вдруг Таня.
     - Знаешь, я, наверное, тоже в Ростов подамся.
     - Ты же хотел в МГУ? Ужасно непостоянен. Почему в Ростов?
     Он  не  ответил почему.  Разве это  нужно объяснять?  Если Таня выбрала
географический факультет в Ростове,  то почему он не может учиться там же на
биологическом?
     - А потом? - спросила она, молчаливо благословляя его новое решение.
     - До этого "потом" самое маленькое пять лет. Сколько перемен!..
     - И все-таки надо загадывать.
     - Ты загадала?
     - Вернусь сюда, на Кавказ.
     - Я, между прочим, тоже.
     - А  вдруг  не  сдадим,  Саша?  -  Она  остановилась,  пораженная таким
предположением.
     - Тогда работать.  И  по  второму заходу.  -  Он сказал это весело,  не
задумываясь,  потому что надеялся:  сдадут.  И у него,  и у Тани в аттестате
пятерки и четверки.
     - А что Борис Васильевич?
     - Он вообще советует не торопиться,  поработать год-другой и проверить,
так ли уж крепка любовь к избранной профессии. Но это же Борис Васильевич!
     - Боюсь,  что через год или два сдавать экзамен станет еще труднее.  Мы
половину забудем. Особенно точные науки. Правда?
     Саша засмеялся.  Девчоночьи разговоры.  Физика и  математика всегда для
них страшноваты.  Но  ведь теперь страхи позади,  у  Тани по  этим предметам
чистые пятерки. Какие могут быть сомнения!
     - Ты поедешь домой? - Она легко перескакивала с одной темы на другую.
     - Я не был почти год. - Саша сказал так, словно оправдывался.
     - Ну и поезжай. Разве я против?
     - А ты где будешь летом?
     - Здесь.
     Семья Тани жила в Желтой Поляне.  Саша у них бывал.  Отец Тани, Василий
Павлович,  много лет работал егерем в  охотничьем хозяйстве,  а  в последние
годы ушел на пенсию. Здоровьем он не отличался.
     Таня подумала и спросила с надеждой:
     - Хочешь к нам приехать?
     - А ты как думаешь?
     Они глянули друг на друга и засмеялись.
     - Только не приеду, а приду. Попрошусь с отцом через перевал. Или один.
А  скорее всего,  поведу туристов.  Как-никак  права инструктора в  кармане.
Подзаработаем на ростовскую поездку.
     - У меня тоже права,  -  сказала она, немного хвастаясь. - Могу повести
ребят из Поляны. Навстречу твоим.
     - И заглянешь в Камышки, да?
     Они опять засмеялись и подумали,  что между ними летом будет всего лишь
один Кавказ. Вверх - вниз. Сущие пустяки.
     - Ой, как мы отстали! - спохватилась Таня. - Бежим!
     Когда спустились в поселок, опять все взялись за руки и широкими рядами
- человек по восемь -  пошли по улице,  загородив ее. Больше не пели, просто
уже не пелось, очень устали, но говорили и смеялись все сразу.
     У  одного дома двое из  группы вышли и  помахали руками;  еще по одному
отошли у  второго,  у третьего домика.  Матери стояли возле калиток и ждали.
Группа таяла на глазах, выпускники расходились, и никто не знал, когда и где
они еще встретятся.  Вот осталось семь человек,  потом шестеро. Ушла и Таня.
Последние пятеро жили в  интернате.  Они продолжали идти,  взявшись за руки.
Собрались с силами и в последний раз запели "Бригантину".
     Для  каждого  начиналась новая  жизнь.  Она  была  незнакомой и  потому
немного пугала.
     Как-то сложится судьба!
     Саша вошел в  свою комнату,  бросился ничком на кровать и  через минуту
уже спал.
     Он проснется,  соберет вещи и  отправится в  Адлер,  а  оттуда к себе в
Камышки.


        "2"

     На  автомобильной дороге между Камышками и  верховым поселком,  ближе к
последнему, там, где горы сдвигаются и зажимают реку между отвесных каменных
берегов, вправо уходит неширокий распадок.
     Он густо порос разными кустами.  Вторичный лес,  как говорят лесники. В
распадке когда-то крепко поработал топор,  и на месте дубового леса осталась
вырубка, ныне совершенно заросшая.
     Только  в  самом  центре  распадка  белела  дорожка,  на  диво  ровная,
каменистая, с пологими закруглениями, слегка приподнятая над днищем ущелья.
     Это старое полотно узкоколейной железной дороги.
     Давно сняты и увезены рельсы,  сгнили,  превратившись в труху,  дубовые
шпалы, и осталась только сама насыпь - творение рук человеческих.
     По  игрушечной железной дороге десять лет  назад возили с  гор  к  реке
Белой короткие и толстенные чурбаки пихтарника. Ходил тогда смешной пыхтящий
паровозик,  он  тонко  гудел  на  поворотах и  обдавал жидким  паром  кусты,
распугивая зверей.  Много леса вывез паровозик к  реке,  где стояла запонь*.
Река здесь неспокойная,  она ревет и бушует в каменном ущелье, катает по дну
тяжелые валуны,  зеленая вода ее мчится так,  что на автомобиле не догонишь.
Страшно смотреть сверху на дно каменного разреза,  поросшего лишаями и мхом,
где бесится и разлетается миллионами брызг зеленый поток!
     ______________
     * Запонь - плавучая преграда поперек реки при сплаве леса.

     Вот в  этот яростный водопад и сбрасывали привезенные пихтовые баланы*.
Река подхватывала их с  жадным воем и уносил