будет возложено множество новых забот и обязанностей.
     - Не понимаю! - Молчанов пожал плечами.
     - Через две  недели лесничий Коротыч покидает свой пост.  Он  уходит от
нас.  Не подошел для работы в заповеднике. И вот мы посоветовались, спросили
мнение Бориса Васильевича и  решили назначить вас начальником Южного отдела.
Так что, Александр Егорович...
     Молчанов быстро глянул на зоолога. Котенко улыбался.
     - А что,  Саша?  Это вовсе не значит, что ты оставляешь научную работу.
Напротив, она приобретет размах.
     - Ну,  знаете...  -  Молчанов растерялся.  В одно мгновение он вспомнил
мать,  ее  желание переехать в  Желтую Поляну,  вспомнил,  что  Таня  должна
приехать туда на постоянное жительство,  что Саша-маленький все еще здесь...
И  колхидские джунгли вспомнил,  где когда-то его отец стоял с винтовкой,  -
этот огромный лесной край, который теперь должен охранять он.
     - Раз Борис Васильевич...
     - Он нам и посоветовал,  Саша.  - Котенко положил руку на его колено. -
Все  идет  к  тому,  что  ты  обживешься здесь.  И  охотничий  дом  сделаешь
действительно базой для ученых.  И зоопарк, который, конечно же, нужен, хоть
и начался так неудачно. Словом, дел много, их хватит надолго.
     После этого разговора он ушел на север и теперь собирался к ботанику, а
затем в Южный отдел, чтобы принять дела у Коротыча.
     Договорились,  что Елена Кузьминична приедет,  как только продаст дом и
распорядится хозяйством.
     Уже  перед уходом он  связался по  рации с  заповедником,  и  вот тогда
директор сказал ему о Бережном: пропал человек.
     - Как пропал?  -  удивился Молчанов.  Он знал, что дядя Алеха, просидев
некоторое время в  предварительном заключении,  был отпущен под расписку и в
тот же день,  махнув рукой на эту формальность, ушел, как говорили, домой, в
Шезмай.  Ловить его никто не собирался,  прокурор считал,  что на суд он все
равно явится.  А теперь выясняется,  что домой он так и не пришел. Неужели в
бега подался? Для его возраста поступок более чем странный.
     - Вряд ли, - сказал на это директор. - Но как бы там ни было, вы должны
остерегаться.  Мы  дали  задание лесникам поискать по  тропам.  Вы  идете  с
Архызом?
     - Да, беру с собой.
     - Ну и отлично! Желаю легкой дороги.
     Об этом разговоре Саша матери не сказал.  Он и сам не очень верил,  что
"Сто  тринадцать медведей" способен перейти  на  положение бродяги.  Не  тот
человек.
     Сопутствуемый добрыми пожеланиями матери,  Александр Егорович с  полной
экипировкой ушел в горы.


        "2"

     Виталий Капустин несколько дней метался между Адлером и Желтой Поляной.
     Он  обошел всех  руководителей района,  упрашивал,  доказывал,  вызывал
жалость  или  сострадание.   По   три-четыре  раза  связывался  с   Москвой,
Ленинградом, обзванивал друзей, знакомых, все еще надеясь на покровительство
свыше,  хотя  его  непосредственный начальник Пахтан в  глубоком раздражении
вскоре уехал  из  города,  считая,  не  без  основания,  что  отпуск у  него
испорчен.  Но, думал Капустин, если этот бросил его в бедственном положении,
потому что видел преступление своими глазами,  то другие, находясь вдалеке и
под впечатлением его жалостливых рассказов, могут и помочь.
     Он не ошибся.
     Двое  влиятельных знакомых уже  звонили  в  Адлер  и  просили  если  не
освободить от  наказания,  то  хотя бы позволить Капустину выехать до суда в
Москву.  Почва для снисхождения была таким образом готова, а вскоре позвонил
заместитель Пахтана по науке и сказал,  уже официально,  что он лично просил
старшего специалиста отстрелять одного оленя для осмотра и определения,  чем
питается  животное  в  период  осеннего  гона.  Он  готов,  добавил  научный
руководитель, прислать задним числом написанную лицензию.
     В  прокуратуре пожали плечами и  сочли возможным до суда не задерживать
больше Капустина в заповеднике. И сам суд над ним стал некоей проблемой. Все
вроде произошло законно.
     Получив разрешение на выезд,  старший специалист впервые за беспокойную
неделю вздохнул с  облегчением и  начал  замечать обыкновенную жизнь  вокруг
себя. У него оказалось свободное время и тогда он вспомнил о сыне.
     Явившись в дом к Никитиным,  отец прослезился. Но Ирину Владимировну он
слезами не  разжалобил,  она встретила его настороженным,  суровым взглядом.
Она имела право на  осуждение.  Сколько времени крутится в  Поляне и  вокруг
поселка, а не нашел пяти минут, чтобы заглянуть или хотя бы спросить о сыне.
Такое женщины не прощают.
     Саша-маленький лишь  в  первую  минуту заинтересовался новым  для  него
человеком,  да и то с опаской.  Он поглядывал на Капустина,  на суровое лицо
бабушки и старался не отходить от нее.  За два года он забыл отца,  и теперь
требовались не напоминания,  не слова,  а особая душевная чуткость,  чистота
помыслов, чтобы вновь расположить к себе маленького человечка и сказать ему,
что он его отец.  Увы, ни того, ни другого у Капустина не обнаружилось, Саша
заскучал и  ушел  в  другую комнату.  Пусть этот дядя посидит и  поговорит с
бабушкой, если уж ему так этого хочется.
     Разговор состоялся. Ирина Владимировна сказала:
     - Садитесь. Что вас привело сюда?
     Капустин сразу обиделся:
     - Разве можно так спрашивать -  что привело?  К сыну,  конечно.  Как он
поживает, здоров ли? Может, чего надо ему?
     - Вы могли узнать об этом две недели назад, когда приехали.
     - Был очень занят, ни секунды свободной. Верите ли...
     - Верю. А теперь вы не очень заняты?
     Он вздохнул и отвел взгляд.
     - Теперь я никто. Безработный, Ирина Владимировна. Мало того, еще и под
следствием.  Вот так повернулась жизнь.  Все придется начинать сначала.  Как
после землетрясения.
     Она  уже  знала подробности,  поэтому не  удивилась его словам,  жестко
сказала:
     - Вероятно,  вас возьмут на прежнюю работу, если обратитесь к директору
турбазы.
     - Что?! - Он непритворно удивился. - Какая турбаза?
     - Я  говорю,  что на  здешней турбазе всегда есть вакансии инструктора.
Если начинать сначала - идите туда, где в свое время работали.
     Он засмеялся.
     - Только и  остается!  Нет,  дорогая Ирина Владимировна,  я не пойду на
турбазу.  Опыт у меня есть,  знания,  сила,  - слава богу. Лишь кончится эта
глупая история с судом и следствием... Вы еще услышите о Виталии Капустине!
     Она  промолчала.  Как  ошиблась в  нем Танюша!  Ведь был такой честный,
открытый парень,  никто  и  подумать не  смел,  что  заложены в  нем  -  или
привились очень  скоро?  -  такие черты,  как  себялюбие и  карьеризм.  Даже
теперь,  получив удар, способный потрясти любого другого, он ничего не понял
и готов начинать все сначала,  но в том же духе. Она совсем не удивлена, что
Таня  разлюбила своего  мужа.  Вероятно,  не  раз  пыталась исправить в  нем
плохое.  Ирина Владимировна помнит Танины письма с  горькой иронией в  адрес
"запутавшегося".  И вот теперь он сам перед ней.  Снова запутавшийся. Стоило
зайти разговору о  личных делах,  как у  гостя враз просохли глаза,  исчезла
наигранная душевность, и он уже забыл, зачем пришел.
     - Вчера вечером меня освободили наконец от глупой подписки о  невыезде.
Был  звонок...  Словом,  неприятность бесследно уплывает,  завтра я  лечу  в
Москву и  там уж нажму на все педали.  Так что местная турбаза не вызывает у
меня особой радости,  есть работа посерьезней и получше.  - Он вдруг осекся,
его самоуверенный взгляд остановился на беспечно играющем сыне,  которого он
увидел за стеклянной дверью.  Лицо Капустина обмякло.  -  Совсем забыл отца,
совсем, - сказал он, вздохнув от жалости к себе.
     - Вернее  сказать,  совсем  забыли вы  своего сына,  -  поправила Ирина
Владимировна.
     - Если бы вы знали! - вдруг воскликнул он. - Сколько раз просил я Таню,
как убеждал, что нельзя разрушать семью!..
     - А,  бросьте вы!  -  с грубоватой простотой сказала Никитина.  - Семья
разрушается,  когда нет любви,  и тут уж никакие уговоры...  Давайте оставим
эту тему. Хотите напомнить о себе Саше? Я не против, только, пожалуйста, без
сентиментов. Он спокоен и счастлив, а сердце ребенка легко ранимо.
     Повинуясь  приказу  бабушки,  Саша-маленький  подошел  к  ней  и  очень
серьезно, исподлобья уставился на Капустина.
     - Сашенька, подойди ко мне! - Капустин протянул обе руки.
     Саша глубже втиснулся между колен бабушки.
     - Ну,  иди же,  я  обниму тебя,  -  повторил Капустин с едва скрываемой
обидой. - Ты что, не хочешь?
     - Уходи, - сказал вдруг Саша и упрямо выпятил губы.
     - Ты на кого это? На своего папу?
     - Уходи, - еще раз сказал мальчик. Губы его дрогнули. Сейчас заплачет.
     Капустин выпрямился на стуле.
     - Ну и настроили вы его!  Ладно,  когда это делает Татьяна...  А вы-то,
старый человек!..
     Ирина Владимировна поднялась,  обняла внука,  прошла в другую комнату и
оставила его там, плотно закрыв дверь.
     - Вы не отец ему,  Виталий, - горько сказала она. - Все отцовское у вас
исчезло.  Ни  одного теплого слова.  Вы  даже  конфетку не  взяли для  Саши.
Мальчик забыл вас, понимаете, забыл. И не стоило вам заходить. Я ругаю себя,
что позволила вам увидеть его. Знаете, лучше, если вы... прошу вас.
     - Да, при таком воспитании... - Он встал, схватил шляпу.
     - Воспитание не ваша забота.
     - А что же моя забота? Деньги присылать?
     - Об этом,  вероятно,  позаботится суд. Теперь я нисколько не удивляюсь
вашей жестокости в лесу. Что там олень!.. Уходите и забудьте наш дом.
     Капустин ничего не ответил, только сощурился.
     Хлопнула дверь. Так же подчеркнуто громко хлопнула калитка. Ушел!
     Ирина Владимировна глубоко вздохнула и провела ладонями по лицу.  Слава
богу!
     В соседней комнате было очень тихо.  Она подошла к двери,  через стекло
увидела Сашу.  Напряженно вытянувшись,  он стоял на стуле, смотрел в окно на
удаляющегося отца, и глаза его были полны совсем не детских слез...
     Бабушка тихонько вошла,  прямо со  стула взяла его  на  руки и,  крепко
прижав к себе, села.
     Так они сидели молча и  пять и  десять минут,  покачиваясь взад-вперед,
горячее  тело  мальчика  доверчиво обмякло  в  бабушкиных руках;  лица  его,
приникшего к плечу,  она не видела, но по спокойному дыханию поняла, что все
прошло, глаза высохли. И тогда, слегка повернув его к себе, она сказала:
     - Пойдем кушать,  а?  Сперва сорвем молодой огурчик на  огороде,  потом
вынем из духовки сковородку с картошкой...
     Он живо спустился на пол и пошел впереди.
     Только когда шли с огорода, вдруг спросил:
     - А скоро мама приедет?
     - Теперь недолго ждать, Саша. Скоро.
     Вечером Борис Васильевич зашел к Никитиной и тихонько,  чтобы не слышал
Саша,  сказал,  что Капустин улетел в Москву.  Добился своего. И еще сказал,
что директор заповедника хочет предложить Молчанову Южный отдел. Так что...
     - Скорей бы Татьяна приезжала,  - вздохнула Ирина Владимировна. - Вдруг
раздумает?
     - Этого не может быть.


        "3"

     Скрадывая путь,  Александр Егорович начал подъем к  субальпийским лугам
не  по  обычной своей  тропе,  а  нашел  правее  и  чуть  дальше от  границы
заповедника звериную тропу и  пошел по  ней,  надеясь выйти прямо на опытные
делянки ботаника, в палатке которого намеревался переночевать.
     На северных склонах осень была в разгаре,  и чем выше,  тем красочней и
безжалостней расцветила она лес.  Березы, ясени, клены постепенно оголялись,
и  было  как-то  очень грустно видеть сквозь их  поредевшие кроны с  черными
ветками высокое голубое небо.
     Горный лес готовился к зиме.
     При малейшем порыве ветра сверху беззвучно и невесело плотными зарядами
сыпались желтые,  белесые,  коричневые,  красные листья.  Они  падали и  при
безветрии то редко,  то гуще, и в этой беззвучной листвяной метели было тоже
прощание с летом.
     Не летали птицы,  не слышалось цоканье белок, лишь изредка где-то очень
далеко возникал печально-зовущий крик рогача и тихо таял в светлом солнечном
воздухе.
     Александр Егорович прибавил шагу.
     Архыз больше часа назад умчался и не показывался на глаза, соскучившись
по свободе. Теперь ему некого искать в лесу. От сознания непоправимых потерь
делалось грустно.
     В  пихтовом  редколесье,  где  под  деревьями слитно  стоял  побуревший
папоротник,  сразу  потемнело.  Высокие,  мрачные пихты  закрывали небо.  Ни
осень,  ни зима не меняли их суровой черно-зеленой окраски, они олицетворяли
собой вечность.
     Здесь Молчанов увидел, как по едва заметной тропе сверху катился Архыз.
Похоже,  он  уже  побывал  у  ботаника  и  теперь  бежал  к  хозяину,  чтобы
поторопить.  Вид у  него был усталый,  язык вывалился,  в  шерсти закатались
цепкие семянки репья.  Он  обежал Молчанова,  но  не пристроился у  ноги,  а
почему-то  тут же  ушел вперед,  остановился шагах в  двадцати и  оглянулся:
требовал внимания.
     На тропе,  наверное метрах в семидесяти, хорошо видный на фоне белесого
травяного пятна боком к Молчанову стоял крупный медведь.
     Александр  Егорович  мгновенно сдвинул  карабин  поудобнее,  палец  его
застыл на предохранителе.  В ту же секунду он понял, кто перед ним, удивился
и обрадовался до того, что рассмеялся.
     - Лобик, да ведь это ты!..
     Кто  же  еще  так бесстрашно мог позировать перед человеком в  пределах
досягаемости ружья?  И разве есть еще хоть один медведь, который не побоится
собаки и запаха пороха?
     Молчанов стоял и  вглядывался.  Одноухий тоже не  менял позы выжидания.
Архыз тем временем лег и  посматривал то на хозяина,  то на медведя,  словно
подчеркивал,  что свою роль он  выполнил и  теперь дело за ними,  за старыми
друзьями.
     Александр  Егорович  снял  ружье,  положил  на  землю,  скинул  рюкзак,
покопался в нем.  С ладонями,  полными сахара, он пошел к Одноухому, вытянув
вперед руки. Удастся или нет?!
     Не  прошел он  и  десяти шагов,  как  Лобик  сдвинулся с  места и  тоже
отступил шагов  на  двадцать,  там  снова  остановился,  смотрел исподлобья,
как-то очень сумрачно и дико. Белые кусочки полетели навстречу ему, упали на
листву.  Он  проводил взглядом знакомые сладости,  но  не тронулся с  места.
Тогда  Молчанов сел,  прислонившись спиной к  дереву.  И  опять  -  никакого
результата.
     - Архыз, ступай к нему. Иди, иди... - приказал Молчанов.
     Овчар вскочил,  побежал,  но  в  тридцати метрах от Лобика остановился,
видно поняв, что ближе нельзя.
     - Ну тогда я. - Александр Егорович смело шагнул к медведю.
     Одноухий склонил морду,  качнулся и неторопливо сошел с тропы.  Еще раз
оглянулся, еще - и скрылся в густом папоротнике среди пихт.
     Мало сказать,  что  Человек и  собака были разочарованы.  Они стояли на
тропе  с   видом  очень  унылым.   Все  переменилось.   Нет  у   них  больше
друга-медведя.   История  с   пленением  сделала  его   окончательно  чужим,
недоверчивым.  Он  пошел за овчаром,  когда тот обнаружил его.  Даже решился
показаться человеку.  Но  на  большее не  рискнул.  Тем  более,  что  совсем
недавно...
     Молчанов еще не знал последнего действия драмы.
     Тогда освобожденный из клетки Лобик проводил Молчанова за реку,  увидел
костер,  его ночлег и,  оставаясь незамеченным, удалился в глубь лесных гор,
где его родина. Зверь нуждался в покое и сильной пище.
     Под  утро Лобик без особых хлопот разыскал и  задавил одичавшую свинку,
видно ушедшую из совхозного поселка,  и обильно позавтракал.  После этого он
неторопливо заковылял в  гору и окончательно пропал в джунглях.  Ходил мало,
больше спал.  Вокруг него -  в каштаннике и буковом лесу -  валялось сколько
угодно орешков и плодов,  первые дни свободы походили на сплошной пир.  Лишь
через несколько дней,  почувствовав прежнюю силу в мышцах и остроту взгляда,
Лобик,  вдруг что-то  вспомнив,  повернул назад и  за одну ночь безбоязненно
обследовал место  своего  пленения.  Слабый  запах  от  бережновского окурка
привел его в неописуемую ярость.  С глазами,  налитыми кровью,  прошел он по
ненавистному следу чуть не  до  семеновского кордона,  залег там и  не ушел,
пока не  убедился,  что  его врага здесь нет.  Жажда мести поостыла,  но  не
прошла, и Лобик покинул южные леса.
     Кривые промысловые тропы увели его из  заповедника на запад,  вскоре он
очутился в окрестностях Шезмая,  обошел поверху Гуамское ущелье и дней шесть
бродил  вокруг  поселка,  не  гнушаясь нападать на  овец  и  свиней,  вольно
разгуливающих по лесу за огородами.  В  его настойчивости угадывалось все то
же желание мести.
     И час пришел.
     Как мы  уже знаем,  дядя Алеха махнул рукой на правосудие и  ударился в
лес,  чтобы  у  себя  дома  успокоиться от  всех  переживаний,  выпавших  на
браконьерскую долю.  Теперь он  не  верил даже начальству с  их лицензиями и
высокими словами. Пропади оно все пропадом! Еще не хватало на шестом десятке
лет очутиться в тюрьме!
     Но  ружье он взять с  собой не забыл,  благо его в  суматохе оставили у
Коротыча в кабинете.  Зашел, когда никого не было, и взял. Как же в лесу без
ружья?
     Он не торопился,  делал привал три раза в сутки,  пил чай у костров, ел
пряники,  купленные на  те самые деньги,  что заработал на сто четырнадцатом
медведе, шел домой без спешки и с приятностью, постепенно забывая о своих не
очень веселых поступках.  Уже далеко за  перевалом,  подавшись западнее,  он
очутился вне заповедника в  знакомом-перезнакомом лесу.  Здесь на дядю Алеху
нарвалась стайка косуль. Он не утерпел и пальнул, свежего мясца захотелось.
     В  ясном  осеннем воздухе звук  выстрела разнесся километров на  шесть.
Люди его не услышали,  а вот медведь услышал.  Но не испугался,  не бросился
наутек.  Напротив,  соблюдая крайнюю осмотрительность,  пошел  на  выстрел и
вскоре догадался, кто сидит у костра и варит мясо.
     О,  как загорелись глаза Одноухого!  Как поднялась шерсть на  загривке!
Как страшен сделался он, сытый, огромный медведь, уже одержимый ненавистью к
человеку.
     В последний свой вечер дядя Алеха попировал у костра,  даже впрок мясца
заготовил, нарезав его лентами и провялив над костром. Уснул он поздно, спал
безмятежно и не знал,  кто бродит рядом.  Одноухий караулил своего врага, но
близко не подошел -  боялся огня.  Лишь когда утром Бережной погасил угли и,
забросив ружье на плечо, пошел по лесу к дому, медведь обежал его стороной и
забрался на камень,  мимо которого дядя Алеха никак не мог не пройти. Улегся
и стал ждать.
     Бережной приближался.  Узкая  тропа  огибала камень.  Этот  камень  был
столообразный.  Крутой и невысокий,  всего метра три, он густо порос наверху
черным можжевельником.  Одноухий лежал под кустом,  выставив нос.  Он увидел
своего врага издали,  подобрался.  Ни запах ружья,  ни страх перед человеком
уже не могли остановить его - жажда мести стерла все другие чувства.
     Он бросился, просто упал сверху, лишь только Бережной миновал его, упал
со  спины,  так  что  в  глаза свою смерть убийца ста тринадцати медведей не
видел. Он вообще ничего не видел, кроме внезапной черноты в глазах...
     На   пятый  день   после  этого  Лобик  встретил  Архыза.   Хотел  уйти
незамеченным,  даже  припугнул овчара и  побежал от  него,  но  Архыз словно
приклеился и заставил вспомнить прошлое,  буквально вынудив медведя - теперь
не просто дикого,  а медведя-убийцу -  свернуть на тропу, по которой шел его
друг - Человек.
     Увы,  прошлое не вернулось и не одолело.  Слишком свежей была последняя
история.   Лобик  подавил  в  себе  страх,  отважился  показаться  -  только
показаться, не больше! - чтобы затем уйти уже навсегда с глаз людских. Люди,
которых пришлось ему  встретить,  все-таки  сделали медведю больше зла,  чем
добра: Так он считал. Так записал в своей емкой памяти.
     Как  настоящий дикий зверь он  заплатил за  зло  еще большим злом,  его
сознание помутилось настолько,  что не  видел он  больше вокруг себя друзей.
То