тер выходной костюм,  взял полевую
сумку и, сказав матери, что ненадолго, вышел посмотреть попутную машину. "Не
в лес, - подумала Елена Кузьминична. - К товарищам, наверное".
     Если бы она знала, к каким таким товарищам!
     Когда машина остановилась в центре у продмага и Саша вылез из кабины, в
кучке  хлопцев  и  мужичков,  вечно  толкающихся  у  магазина,  сразу  смолк
разговор.  Все уставились на него.  Кто-то вполголоса сказал:  "Молчанов". И
больше ни слова.
     - Здравствуйте.  - Саша дотронулся до козырька своей форменной фуражки.
- Кто мне скажет, где живет Козинский?
     - Понятно. Он уже квитанцию на сиреневую бумажку привез, - сказал самый
разговорчивый.  -  Если так,  не  советую тебе ходить.  Отдай в  Совет,  они
взыщут. Человек он дюже горячий, как бы чего не вышло...
     - Так где его найти?  -  повторил Саша, оставив без внимания это вполне
дружеское предупреждение.
     Ему показали. Восьмой дом, если назад идти.
     - Я провожу, - вдруг сказал еще один.
     И  тут Саша узнал его:  тот самый,  которого он тащил из реки.  Лысенко
Иван. И почему-то покраснел. Своего "крестника" встретил.
     Когда отошли, Саша спросил:
     - Ну как, река по ночам не снится?
     Лысенко глубоко вздохнул. Неловко улыбнувшись, сказал:
     - Я  тебе и спасибо не сказал.  Так получилось,  ты уж извини.  Хотел к
матери твоей  с  благодарностью,  потом подумал:  вроде неловко.  Такое ведь
дело...
     - Замнем, - ответил Саша, повеселев. - Было и прошло.
     Они помолчали.
     - А к нему ты зря, - сказал Лысенко.
     Саша не ответил. Тогда Лысенко остановился.
     - Вон его сынок с собакой забавляется. А я дальше не пойду.
     Дом у  бывшего лесника стоял высоко,  даже как-то  горделиво на гладком
каменном фундаменте.  Окна в аккуратной резьбе,  доски крашеные.  Белый тюль
виден внутри, фикус зеленеет. Добротный дом, сразу видно: хозяин живет. И не
бедно.
     Мальчишка, года на четыре моложе Саши, взял собаку за ошейник.
     - Отец дома? - спросил лесник.
     - Неужто ко мне?  Собственной персоной?  -  раздался насмешливый голос.
Козинский  стоял  в  дверях,  какой-то  франтовато-праздничный  и,  кажется,
навеселе.
     - К вам,  - коротко ответил Саша. Сердце у него словно бы упало. Думал,
встретит покаянным взглядом,  бичевать себя начнет, а Козинский словно орден
получать собрался.
     Хозяин повернулся и вошел в дом. Саша двинулся за ним, хотя приглашения
не получил.
     В большой теплой комнате хлопотала жена, молодая и полная женщина. Саша
поздоровался. Знал ее: работала в буфете.
     - Выйди пока, - приказал ей Козинский. - У нас тут мужской разговор.
     Он сел к столу,  кивнул гостю:  "Садись" - и оценивающе посмотрел ему в
глаза.
     - Будь ты постарше да с другой фамилией,  тогда поставил бы я литровку,
достал хорошей солонинки и  поговорили бы  мы мирно и  тихо,  чтобы выйти из
дома дружками-приятелями.  Но по лицу твоему вижу... Давай выкладывай, с чем
пришел.
     Саша облизнул сухие губы, коротко прокашлялся.
     - Знаете,  -  тихо  начал он,  -  когда человек предает дело,  которому
служит,  его называют ренегатом, предателем вдвойне. Не могу понять, как вы,
лесник заповедника, могли пойти на такое...
     У Козинского на лице появились красные пятна.  Пальцы сжались в кулак и
побелели. Но он сдержался. Только со злом сказал:
     - Давай дальше...
     - Ну,  когда человек плохо живет,  тогда понятно. Чтобы лишнюю полсотню
заиметь. Хоть и мерзко, но понятно. А вы-то...
     Он обвел взглядом по стенам хорошо обставленной комнаты и  только хотел
добавить еще что-то, как хозяин стукнул кулаком по столу.
     - Хватит, Молчанов! Ты, я вижу, хоть и сосунок, а за словом в карман не
лезешь, выучили тебя всяким таким идеям. Но лекции читать мне еще молод.
     - Вы  на  вопрос ответьте,  -  упрямо сказал Саша.  Он сидел красный от
возбуждения, ершистый и настойчивый.
     Козинский  смотрел  на  него  и  зло,  и  насмешливо -  чувствовал свое
превосходство.
     - А что,  если я скажу тебе правду? Не деньги мне нужны, страсть во мне
такая -  стрелять,  убить.  Если не свалю зверя,  бабой себя чувствую. Вот и
бью.
     - И других приманили...
     - Они,  мил человек, сами прилипли. Может, и у них эта страсть покоя не
дает.  Сила есть,  ружье есть,  лес рядом - ну как тут удержаться! Да ведь и
связаны мы все общей веревочкой:  тот сосед,  тому обязан, другому просто не
откажешь -  вот она и теплая компания готова. Я тебе откроюсь, потому как не
боюсь:  иной друг-приятель все для тебя сделает, только возьми его на охоту.
Никаких денег не надо,  дай стрельнуть.  Вот дом я строил: ребята кто машину
подбросит,  кто кирпича выпишет.  Думаешь,  они за десятку-другую?  Не-е, ты
устрой ему кабана или медведя.  Жену в буфет взяли, а через неделю бухгалтер
уже намекает,  нельзя ли в горы... Мне жить помогают, неужто я таким откажу?
Так вот и  получается.  Э,  да что тебе толковать!  Понятия в  тебе еще нет,
детские распрекрасные идеи в голове,  комсомолом придуманные. Поживешь с мое
- поймешь.
     - Значит, вы не раскаиваетесь?
     Козинский рассмеялся. Весело, с издевкой.
     - Ты штраф принес?  Давай выкладывай и  катись знаешь куда...  Без тебя
знаю, как жить, понял?
     Неожиданно Саша  ощутил  в  себе  стойкое  спокойствие,  какое  ощущает
человек правого дела. Все стало на свое место. Если бы этот мерзавец просил,
каялся,  он мог бы,  наверное, смягчиться. Но перед ним сидел человек чужих,
противных убеждений,  который,  как  он  выразился сам,  не  может жить  без
стрельбы,  без  насилия над  природой да  еще  бахвалится,  что  продает эту
природу  оптом  и  в  розницу  за  услуги  и  добрососедство.  Его  простить
невозможно.  Такой  может пройти в  сапогах через клумбу с  нежными цветами,
пнуть ногой больного котенка,  сломать яблоню из-за трех последних плодов на
вершине,  улюлюкая,  гнаться  за  зайчишкой,  стрелять  сайгаков  из  быстро
несущейся по степи машины, глушить бомбами рыбу в пруду.
     - Вот что, - сказал Саша спокойно. - Штрафом вы, Козинский, на этот раз
не  отделаетесь.  Вас  уволили с  работы.  Этого мало.  Вас  надо посадить в
тюрьму.
     - Уж  не  ты  ли проводишь меня туда,  Молчанов?  -  все еще со смешком
спросил Козинский.
     - Вас будут судить. А я расскажу на суде, как вы грозили мне и Котенко.
И другие скажут, которых вы совращали. Раз не можете быть честным человеком,
ваше место за решеткой.
     - Катись отсюда!  -  Козинский вскочил,  побледнел,  видно, слова и тон
Саши в равной степени и обозлили и испугали его.  -  Катись и помни: со мной
опасно шутить. А уж когда мне про тюрьму, я не прощаю, слышишь?
     Опять крыльцо,  подросток с собакой.  Солнце, ветер, улица. За три дома
отсюда  ждет   Лысенко,   беспокоится.   А   сзади   -   ненавидящий  взгляд
зеленоглазого,  чисто выбритого человека с тонкими пальцами,  который завтра
будет проверять тетрадки у  сына,  ласкать собаку,  ходить в  гости,  читать
газеты.  Благоразумный,  удачливый человек.  До  того  часа,  пока не  уйдет
вечером в  лес,  чтобы  открыть там  тайник,  вынуть бог  знает как  добытую
винтовку и  ходить с  увала на увал в поисках жертвы.  Убить,  чтобы утолить
страсть к убийству, расплатиться оленем за услуги другого человека и, ощутив
себя полноценным мужчиной, вернуться в свой красивый и уютный дом.
     В тот же день Саша написал статью в одну из центральных газет.
     Наверное, потому, что писал он еще не остывший от возмущения и вложил в
слова  горячее чувство протеста,  статья  получилась хоть  и  небольшой,  но
убедительной и даже страстной.
     Такие корреспонденции не исчезают.


        "3"

     Статью напечатали удивительно скоро: через неделю.
     Еще  через день газету уже читали в  Камышках и  Саховке.  Редакционный
комментарий,   размером  чуть   меньше   самой   статьи,   был   строгим   и
недвусмысленным.   Указывалось,   что  браконьерство  в   таком  масштабе  -
исключительный случай.
     У  Саши екнуло сердце,  когда он  увидел статью и  подпись:  "Александр
Молчанов, лесник".
     - Что же теперь будет-то, Саша? - прошептала мать.
     Котенко  откровенно  обрадовался  и   по  рации  наговорил  Саше  много
похвальных слов.  Он признался, что не ожидал такой реакции прессы, и сказал
еще, что теперь браконьеры прижмут хвосты.
     Козинский прочел статью раз,  другой,  посидел в  задумчивости у стола,
выстукивая  пальцами  какой-то  мотив,  спросил  у  жены  адрес  ее  сестры,
проживающей возле Тюмени, и сказал:
     - Придется сматываться.
     Потом,  когда  первый испуг  прошел,  положение показалось не  таким уж
безнадежным, и адрес дальней родственницы на время забылся. Жгучая ненависть
не оставляла Козинского.  Каких только слов не говорил он в адрес Молчанова,
каких только бед и напастей не сулил ему!
     Прошло два  дня.  Приятели говорили "обойдется",  его  сосед,  директор
леспромхоза, посмеивался: "На испуг берут".
     Что происходило за эти два дня, никто из них не знал.
     Областной  партийный  комитет  обсудил  статью   на   совещании,   куда
пригласили представителя милиции  и  прокуратуры.  Районный прокурор получил
выговор.  Началось следствие,  и поручили его опытному и разумному человеку.
Он  опросил работников заповедника,  деда,  который сразу  выдал всех  своих
"постояльцев", и уже к концу второго дня картина полностью прояснилась.
     Вечером, когда Козинский укладывался спать, у крыльца его высокого дома
сверкнули фары двух милицейских машин и через минуту раздался требовательный
стук в дверь.
     - Не открывай, - шепнул он жене и стал быстро одеваться. - Я во двор, а
оттуда в лес.
     Он шмыгнул в  сарай,  в  тайник,  а из него проскользнул в огород.  Лес
темнел в  сорока метрах,  но эти сорок метров пройти не удалось.  Две фигуры
выросли впереди, еще один в шинели появился сзади.
     - Спокойно,  Козинский,  - сказал капитан. - Не вздумайте дурить, может
случиться худое...
     А сам уже обшаривал карманы в поисках оружия.
     Тоска охватила браконьера.  Он  горестно усмехнулся.  И  чего не  уехал
вчера, дурак!..
     Жалеть об утерянной возможности ему долго не пришлось:  тут же, в доме,
начался  допрос.  Понемногу Козинский пришел  в  себя  и  даже  прицыкнул на
плачущую жену.  В чем,  собственно, его обвиняют? Взяли-то с пустыми руками.
Ах,  карабин!  Какой карабин?  В  речку он  уронил двустволку -  это  точно,
случился такой грех:  ходил за  реку  зайчишек пострелять.  Мясо?  Такого не
было. Где оно, докажите!
     Он сидел нога на ногу за столом и барабанил пальцами.
     Привели деда. Тот почесал бороду, вздохнул и отвел глаза.
     - Этот? - спросил капитан.
     - Ты уж того,  Володя,  признавайся, колы пыймали... - И, обернувшись к
следователю, сказал: - Главарь и есть.
     - Дурак ты старый,  -  спокойно сказал Козинский, - из ума выжил. А вы,
капитан, прежде чем такого свидетеля выставлять, вы бы его на экспертизу, на
предмет рассудка.
     Что после этих слов с  дедом случилось,  никто и  подумать не смел!  Он
бросился на Козинского с кулаками, плакал, кричал, что таких казнить надо, и
с трудом позволил себя увести.
     Лысенко,  самый молодой из  задержанных,  говорил кратко и  четко.  Да,
Козинский пригласил его,  сказал,  что  лицензию на  отстрел имеет,  одолжил
своему напарнику обрез, они убили несколько оленей.
     Козинский хмурился: плохо.
     - Сдайте винтовку, - предложил капитан. - Где она?
     - Какую винтовку? - переспросил он. - В реке моя двустволка.
     Уже  под утро арестованного вместе с  тремя другими увезли в  городскую
тюрьму.   Когда  Козинского  подсаживали  в  машину,  он  обернулся,  увидел
Молчанова. Тот стоял спиной к нему. И снова, как в первую встречу, браконьер
одарил лесника тяжелым, ненавидящим взглядом.
     Весть  обо  всем  случившемся  в  Саховке  с  необыкновенной  быстротой
облетела десяток лесных станиц и поселков,  где проживал не один грешник.  И
все, у кого рыльце в пушку, удивлялись:
     - Из-за каких-то оленей - тюрьма?
     Удивление  это   чаще  было  наигранным.   Знали,   что  есть  закон  о
браконьерстве.  Но  были и  несведущие.  Во  всяком случае,  и  те и  другие
происшествие это, как говорится, намотали себе на ус.
     Лесники и  зоологи могли заняться другим полезным делом,  тем более что
весна разохотилась и  уже зашагала вверх на перевалы.  Туда же пошли и дикие
звери.


                              Глава четвертая

        "ТРЕУГОЛЬНЫЙ ВЫРЕЗ НА ЗВЕРИНОМ УХЕ"


        "1"

     Удивительное создание природы - живой цветок!
     На  коричневом фоне прошлогодней лесной подстилки и  мертвой,  тронутой
тлением,  травы  поутру,  едва  солнце  скользнуло в  лес,  вдруг  вспыхнула
фиолетовая звездочка с  маленькой зеленой салфеткой на тонкой шейке.  Первый
живой "рабочий" листик.
     Три  ярких  красновато-фиолетовых лепестка вокруг бело-зеленой чашечки,
где вся премудрость бытия -  тычинки и  пестик,  едва заметные для глаза.  И
легонькая  беззащитная  ножка,  опушенная  седыми  ворсинками.  Вот  и  весь
кавказский цикламен, всплеск радости, опередившей устойчивое тепло.
     За один день цветы высыпали тысячами, миллионами. И вчера еще суровый и
мрачноватый пейзаж изменился на глазах.  Какой уж там холод,  если на лесной
подстилке ковер фиолетовых цветов!
     Но  солнце  зашло,  на  горы  снова  тяжело  опустилась морозная  темь.
Цикламены не испугались ночи. Они прижались у самой земли, нагретой за день,
и земля развесила над цветами теплый слой пара,  защитив их от недружелюбных
выпадов изменчивой погоды.  Утром  взошло солнце,  и  снова ожили фиолетовые
звездочки. Ветер разнес их сладковато-нежный запах.
     Саша с  Архызом на  поводке пошел наверх.  Зоолог поручил ему  отыскать
удобный пост  около  известных звериных троп,  по  которым из  низовых долин
начали двигаться к  перевалам олени,  косули и серны.  Только в это время их
можно пересчитать.
     Молодой лесник шел среди цветов, останавливался, чтобы сорвать то одну,
то  другую приглянувшуюся ему  красавицу.  Цветы  пахли настоящей весной.  В
запахе их несомненно было что-то колдовское,  потому что именно в этот час и
в  эти минуты Саша вдруг вспомнил Таню Никитину,  живо представил ее чистое,
милое лицо и жест,  которым она прекрасно-небрежно откидывает со лба упавшую
прядку волос.  Таню, которая давно знает о его любви и сама, кажется, уже не
мыслит жизни без Саши.
     Ведь так давно не виделись! Пожалуй, с того декабрьского дня, когда оба
оказались  на  совещании  инструкторов  по  туризму.   Собственно,  молодому
Молчанову там нечего было делать,  но Котенко вызвал и его,  а потом,  когда
увидел их  с  Таней рядышком,  хитро улыбнулся.  Об  этой дружбе со школьной
скамьи знали  все.  И  пожалуй,  все  считали,  что  Сашу  и  Таню  водой не
разольешь. Такая дружба известно чем кончается.
     Та  недолгая,  трехчасовая встреча позволила им задать друг другу всего
по тысяче вопросов,  ну,  может,  и не по тысяче,  а меньше,  однако все эти
вопросы касались главным образом жития-бытия,  планов  на  будущее и  разных
справок о семейных делах. На самое главное слов так и не хватило. Если между
ними  что  и  было  сказано на  этот  счет,  так  лишь взглядами,  улыбками,
недомолвками.
     У Саши никогда не болело сердце; счастливый, он даже не знал, где оно у
него  точно находится.  Но  вот  сейчас,  когда остановился посреди цветущей
поляны и  поднес к  лицу  букетик нежно пахнущей мелкоты,  то  вдруг впервые
почувствовал особенную щемящую  тоску  и  мгновенно возникшую боль  в  левой
стороне груди.
     Где ты, Таня?.. Как живешь? И помнишь ли?..
     Знал по письмам,  что она в  своей Желтой Поляне,  с семьей,  с больным
отцом;  знал о ее работе на местной турбазе,  она обо всем этом писала, и он
ей писал. Но ведь то письма, листки, не более.
     Саша еще раз вздохнул,  подкинул цветы на  ладони,  и  они рассыпались,
упали.
     Немного погодя стали взбираться на кручу.  Сапоги заскользили на мокрой
листве, под ней лежал слой льда.
     Вскоре  очутились на  верху  широкого хребта,  покрытого дубовым лесом.
Пошли  вдоль  него.  С  обеих  сторон лежали долины,  забитые черным лесом и
скальными выступами. Но видимость была плохой, пришлось подняться выше.
     Тут сделалось холодней,  свободней дул морозный ветерок,  настывший над
верховыми снегами. Саша надел перчатки, запахнул расстегнутую куртку, глубже
натянул меховую ушанку. Вот тебе и цикламены...
     Он шел пока без плаща,  с большим рюкзаком,  где лежал и плащ, и клочок
брезента вместо палатки.  На поясе у  него висел отцовский косырь в  кожаных
ножнах, поперек груди - карабин, на который он, тоже по-отцовски, клал руки,
походка была неторопливой, как у всех, кто усвоил горскую манеру ходить.
     Архыз выступал чуть сзади.
     Как   хотелось  ему   побегать,   поискать  какой-нибудь  забавы  среди
неисследованных скал, поваленных стволов, подтаявших наносов снега! Но еще в
начале пути,  сделав две-три осторожных попытки вырваться,  Архыз понял, что
его желание неисполнимо,  и  смирился.  Вскоре путь им  преградила скалистая
высотка с редким пихтарником, и Саша обрадованно полез на нее.
     С бокового уступа просматривались обе долины.
     - Пришли, Архыз, - сказал Саша.
     Каменная стенка с  неглубокой нишей послужила им  защитой от  верхового
ветра.   Две  крестовины  впереди  образовали  опору  для  полотнища,  ветки
пихтарника устлали пол - и вышло приличное временное стойбище.
     - Теперь -  тишина, Архыз, если ты хочешь, чтобы я тебя и дальше брал с
собой. Ложись и замри.
     Он потрепал собаку по ушам, Архыз лег, и Саша тоже лег, поднял бинокль,
осмотрел обе  долины,  но  скоро понял,  что  еще  рано.  Достал из  рюкзака
"Одиссею капитана Блада" и притих над книгой.
     И все-таки не Саша со своей оптикой, а дремуче-первобытный Архыз первым
заметил движение в нижних лесах.  Не увидел -  скорее почувствовал, наставил
уши и сделал носом настораживающее "фух!".
     - Ты что? - оглянулся Саша.
     Архыз не сводил внимательных глаз с  левой долины.  Саша поднес бинокль
и, не отрываясь от него, погладил Архыза.
     - Молодец. Пять за чутье. Теперь тихо...
     Среди черных дубов мелькали светлые тени. Шли оленьи стада.


        "2"

     Их движение нельзя определить как переход в чистом смысле этого слова.
     Олени просто паслись,  хотя,  в общем-то,  потихоньку уходили с нижних,
небезопасных долин в верхние, где было тише и глуше.
     Отощавшие,  с белесо-желтой, клочками свалявшейся шерстью, с темными от
налипшей грязи ногами, они выглядели довольно жалко.
     Стадо,  которое оказалось в  поле  зрения лесника,  состояло из  ланок,
подростков и ланчуков прошлого года. Ни одного рогастого самца.
     Вела стадо не  одна оленуха,  а  две.  Они  шли чуть впереди остальных,
метров на пятьдесят друг от друга, часто оглядываясь, вытягивали тощие шеи и
как будто давали советы или произносили что-то учительски строгое.  Но когда
достигали хорошо обтаявшего выгрева, то все - и вожаки и маленькие, - как по
команде,  нагибались и  быстро-быстро  стригли старый  вейник и  редкую пока
зелень, кое-где показавшуюся среди глухой травы.
     Молоднячок вел себя степенно,  никто не  выбегал далеко,  не баловался.
Видно,  животные порядком изголодались и  ни о чем другом не помышляли,  как
только о пище.
     Олени кружили на одном месте часа три и  за это время продвинулись выше
едва ли  на  полкилометра.  Саша успел не  один раз пересчитать их,  записал
количество ланок  и  даже  на  глаз  попытался определить,  сколько  из  них
стельных.
     Пока он наблюдал за одним стадом,  Архыз уже нацелился подвижными ушами
на долину справа. Саша перевел туда бинокль.
     По  ближней  щеке  хребта  метрах  в  восьмистах паслось  большое стадо
рогачей,  а  чуть ниже и дальше застыло,  вслушиваясь в какие-то бе