лько врагов.
     А с врагами Одноухий теперь умел справляться.

     Ничего  не  зная  о  страшной  судьбе  Бережного,   Александр  Егорович
почувствовал,  как  встреча с  Лобиком изменила его  настроение.  Все  пошло
прахом.  Так  чувствуешь  себя,  когда  разуверишься в  товарище,  потеряешь
близкого, ощутишь себя жертвой обмана или коварства.
     Замкнувшийся,  несколько раздраженный,  явился он  в  палатку ботаника,
переночевал,   удивив  коллегу  своей  неразговорчивостью  и  даже  какой-то
холодностью  тона.  Утром,  осмотрев  делянки,  он  ушел,  хотя  они  раньше
договаривались побыть вместе два-три дня.
     И Архыз,  глядя на хозяина,  заскучал,  уже не бегал, не искал, наверно
догадавшись, что искать в лесу ему некого и нечего.
     Через сутки Александр Егорович спустился с гор к семеновскому кордону.
     Петр Маркович пожал Молчанову руку, спросил:
     - Может, в тот дворец ночевать пойдешь? Пустой стоит.
     - Не пойду, - мрачно ответил гость. - Если можно, у тебя останусь.
     - Отчего же не можно?  Оставайся, потолкуем. Правда, ты чтой-то сегодня
невеселый,  устал или неприятности какие? А у меня новости для тебя имеются,
Александр Егорович.
     - Давай делись, я четыре дня в горах, поотстал в новостях.
     - Ну,  перво-наперво о твоей пропавшей одеже.  Тут все выяснилось, один
из  уволенных лесников перед  уходом  сказал  все-таки.  Бережной ее  украл,
одежу-то. Для приманки. И вроде удалось ему, пошел твой медведь на приманку,
словили они его.  В клетку, понимаешь, одежу положили, он и пошел. Вот какая
коварная хитрость у человека!
     - Знаю. Нашел я клочки на том самом месте, догадался.
     - Клочки?
     - Лобик порвал куртку и плащ,  когда попался.  Зверь воспринял это так,
словно я  заманил его в  клетку.  И всю ненависть,  всю злобу свою сорвал на
одежде - значит, на мне, на виновнике пленения.
     - Ну и Алеха, царство ему небесное...
     - Он что? Помер? - Молчанов даже побледнел.
     - Нашли в лесу. Едва узнали, так его разделали.
     - Кто?
     - Может,  рысь.  А может,  и медведь,  -  уклончиво ответил Семенов.  -
Недалеко от Шезмая лежал,  под хворостом упрятанный.  Плохо кончил.  С таким
грехом в лес подался! Судьба, что ли, распорядилась?..
     Молчанов чай  отодвинул,  еще  более посерьезнел.  Вон  как  трагически
повернулась  история!   Неужели   Лобик?..   Стала   понятной  отчужденность
Одноухого,   его  враждебная  недоверчивость.  Из  друга  он  превратился  в
опаснейшего для  людей  зверя.  Ведь  если  встретит  кого  другого,  трудно
сказать,  чем  кончится  такая  встреча.  Нет.  Нет!  Не  верится!  Одноухий
показался на глаза не для того,  чтобы угрожать. Нет. Это было его последнее
"прости".
     - А ведь я встретил Лобика, - сказал Молчанов.
     - В лесу? - Семенов не мог скрыть своей тревоги.
     - Близко не подпустил ни меня,  ни Архыза.  Постоял,  поглядел и  ушел.
Совсем не похож на прежнего Лобика. Чужой.
     - Да-а...  -  раздумчиво произнес лесник.  - Вот такие дела-то. Обидели
зверя,  он и...  Ты чего не пьешь чай-то? Подлить горячего? Чудеса! Убег тот
Лобик из-под носа у лесничества. Не без понятия зверь!
     Александр Егорович промолчал. Разве мог он подумать в ту ночь...
     Перед сном Молчанов вышел из  дому,  сел на  лавку у  дверей.  Под ноги
подкатился Архыз. Влажная иссиня-черная ночь висела над лесом. Мелкие звезды
кучно высыпали на черном небе. Едва виднелись контуры вершин, ограничивающих
горизонт.  Улегся дневной ветер,  было тепло, пряный дух волнами накатывался
из джунглей, убаюканных ночью. На южном склоне осень ощущалась слабо; буйная
зелень властно укрывала горы.
     Он вспомнил, что в школе у Бориса Васильевича начались занятия. Значит,
и Таня... Боже, как мог он запамятовать! Ведь она приехала, она здесь, дома!
     Молчанов поднялся и вошел в дом.
     - Петро Маркович, - сказал он решительно и быстро. - Ты извини меня, но
я должен идти, прямо сейчас.
     - Смотри-ка, ведь десять часов. И темень - глаз выколи.
     - Фонарь дашь мне?
     - Фонарь можно.  Тогда так решим: я провожу тебя. И не отговаривай, тут
до гравийки ты дорогу плохо знаешь, а там уж пойдешь сам.
     Через десять минут желтый свет  "летучей мыши" покачивался над  дорогой
из кордона,  освещая небольшой кружок,  ноги людей и фигуру собаки, бредущей
позади, устало свесив голову.
     В  первом  часу  ночи  Молчанов постучался к  Борису  Васильевичу.  Тот
выглянул в  окно,  сонно сказал "сейчас",  и через минуту Александр Егорович
пожимал ему руку.
     - Мы ждали тебя раньше, друг мой, - сказал учитель.
     - Мы?!
     - Именно мы - Таня и я.
     - Значит, приехала?!
     - Она обязательный человек, Саша. Уже несколько занятий провела.
     - Совсем приехала?
     - Знаешь,   в  этом  ты  разберешься,  когда  встретишь  ее.  А  сейчас
раздевайся. Пожалуйста, не стой передо мной этаким столбом.
     - Я, пожалуй, пойду...
     - Свидание в час ночи?.. Совсем не думаешь, что говоришь. Раздевайся, а
я достану тебе постель и согрею чай.  Будь умненьким,  Саша,  и помни;  утро
вечера всегда мудреней.
     И  за коротким чаем,  и в постели,  когда все стихло в доме,  Александр
робко и  непрестанно улыбался.  Лежал,  руки за голову,  смотрел в потолок и
улыбался.  Какой там сон!  Думал,  ни  за что не уснет,  а  не заметил,  как
сморило, и вдруг почувствовал, что его уже тормошат. Открыл глаза, в комнате
- предрассветная синь, Борис Васильевич рядом.
     - Вставай, шесть скоро. Пока то да се... Ну-ка, по-военному!


        "4"

     Он знал, по какой дороге ходит в школу Таня. Еще когда учились, не один
раз  поджидал ее,  чтобы идти вместе и  в  школу и  из  школы.  Вряд ли  она
изменила традиции,  тем более что это самая короткая дорога,  мимо столовой,
направо,  мимо парка и магазина,  и еще вниз,  к реке, два квартала по узкой
улице, заросшей спорышем и подорожником.
     Шел,  улыбался,  и кто встречался - оглядывались на него: смотри, какой
радостный человек!  Ни о чем другом не думал, только о Тане, даже загадал, в
каком она платье сегодня:  в  сером,  строгом.  И белый воротничок.  И белые
кружевные манжеты. Есть у нее такое, видел.
     Таня выбежала из-за  поворота у  самого парка.  Он  угадал:  она была в
сером,  строгом  платье.  С  черным  портфелем  в  руке.  Выбежала,  увидела
Молчанова в семи шагах,  с ходу остановилась,  почему-то перехватив портфель
обеими руками.  А  он  шел навстречу,  и  лицо,  глаза,  губы -  все у  него
светилось радостью,  и слова:  "Ну,  здравствуй!" - он тоже сказал радостно,
светло и просто,  словно и не было трудных годов и расставания, словно опять
они ученики десятого, и сейчас он повернет за ней, и пойдут они неторопливо,
размахивая портфелями, потому что до первого урока еще двенадцать минут.
     Губы у нее дрогнули. Как тогда, в аэропорту, прислонилась она головой к
его плечу,  к  щеке,  и мягкие волосы скользнули по Сашиному лицу.  Но это -
мгновение.  Таня отшатнулась,  посмотрела в  глаза и  быстро поцеловала.  Он
хотел обнять ее,  она вдруг покраснела, отодвинулась и скользнула взглядом в
сторону.
     - Здравствуй,  -  сказала она,  сунула ему портфель, повернулась, и они
пошли к школе совсем так же, как много лет назад.
     - Рассказывай, - попросил он.
     - О чем?
     - Ну как здоровье, самочувствие, как живется...
     - Ах, Саша, Саша! Разве я могу сейчас? Я так давно не видела тебя!
     - Вот и рассказывай. А хочешь - я...
     - Будем идти, молчать и я буду потихоньку смотреть на тебя. Ты прямо из
леса?
     - Ночью пришел. Не дал спать Борису Васильевичу. Как Саша-маленький?
     - Он так обрадовался,  когда я приехала!  Прыгал,  прыгал, а потом весь
день ходил,  держась за юбку.  Он подрос,  возмужал.  Да, совсем забыла: это
правда, что ты остаешься в Поляне?
     - Правда.
     - Отлично! Пропуск в заповедник для моих учеников всегда обеспечен!
     - Ты какие классы ведешь?
     - Старшие,   Саша.   Биология.   Ты  где  остановился?  И  когда  Елена
Кузьминична приедет?
     - Как только соберется... Значит, с Ленинградом все?
     - Тысяча вопросов. Нет, Саша, так не годится. Помолчим. Иначе я приду в
класс и  начну рассказывать не о Дарвине и Ламарке,  а о Молчанове,  и тогда
случится  конфуз,  и  Борис  Васильевич на  педсовете  скажет  в  мой  адрес
какие-нибудь страшные слова.
     - Сколько у тебя уроков?
     - Три.
     - Значит, ты освободишься...
     - В половине первого.
     - Я буду ждать. Вот здесь.
     - Ладно. И пойдем к нам обедать.
     Они подошли к школе.  Во дворе шумела детвора,  бухал мяч,  -  все, как
бывало и при них.
     - Пока!  -  Таня подняла ладошку.  - Архыза не забудь, Саша ждет его не
дождется.
     И  он  поднял руку,  отсалютовал,  пошел в  сторону своего отдела,  где
начальника ждали серьезные дела и разговоры,  не располагающие к улыбкам. Но
он еще долго шел с  радостным,  сияющим лицом и никак не мог стереть простую
доброту с лица.
     Как хорошо в этом мире!
     Работал,  принимал посетителей,  перелистывал бумаги,  каждые  двадцать
минут поглядывал на часы, сперва на руке, потом на стене. Чтоб без ошибки.
     И  в  двенадцать поднялся из-за стола,  прошелся от окна к окну,  потом
вспомнил, что надо за Архызом, и заспешил.
     Овчара он оставил во дворе у Бориса Васильевича, наскоро привязал его к
какому-то колышку и только сейчас вспомнил, что утром не покормил.
     Он заглянул во двор с  улицы.  Увидел,  что того колышка уже нет.  Куда
Архыз мог убежать? Впрочем, по улицам бегать не станет, ясно - куда.

     На  условное место Молчанов пришел раньше.  Заглянул в  парк.  Все  тут
свежо и  зелено.  Под каблуками потрескивает ракушечник,  им всегда засыпают
дорожки.  Обошел  свежевыбеленный памятник  защитникам  Кавказа,  машинально
прочитал имена, которые еще в детстве знал, и тут увидел Таню.
     - Давно ждешь?  -  спросила она  и  сунула ему портфель,  потяжелевший,
пожалуй,  вдвое.  Ну,  конечно,  тетради. Или книги из библиотеки. - Ты есть
хочешь? Я - страшно. Идем! Мама теперь приготовила что-нибудь вкусненькое.
     Под  окнами дома  прохаживался Саша-маленький,  он  явно поджидал маму.
Увидел,  бросился навстречу,  уткнулся с  размаху и  потянулся на руки.  Она
взяла, сказала:
     - Ну и тяжеленный ты! А с Сашей почему не поздоровался? Ну-ка. Вот так.
Молодец. Хочешь к нему? Он посильнее, чем мама, правда?
     - Слушай, Саша, - сказал Саша-большой. - Архыз не у тебя?
     - У меня, - обидчиво ответил мальчик. - Только он от меня бегает...
     - Бегает? Куда же он бегает?
     - К  Леди.  Все время сидит около нее,  а от меня отворачивается и даже
зажмуривается.
     Взрослые переглянулись и засмеялись.
     - Придется разобраться,  слышишь, Таня? Это непорядок. Променять такого
хлопчика на капризную Леди...
     Во дворе у своей конуры спокойно сидела чистенькая Леди, сонно смотрела
перед  собой.  Черно-белый  овчар  примостился рядом,  положив свои  толстые
шестипалые лапы  на  лапку изнеженной колли.  Больше он  ничего на  свете не
видел и  ничего не хотел видеть.  Он и хозяина не сразу заметил,  лишь когда
подруга его подняла голову и  оживилась,  он тоже глянул в сторону калитки и
дважды махнул хвостом, но не встал.
     - Да-а...  -  протянул Молчанов.  -  Знаешь что, Саша, мы разберемся во
всем этом немного позже. Тут дело сложнее, чем я думал. А сейчас, вон видишь
бабушку, она зовет нас обедать.
     Ближе к  вечеру,  собираясь гулять,  Александр Егорович позвал с  собой
Архыза.  Овчар подошел,  ткнулся в  колени,  но когда хозяин с Таней и Сашей
двинулись к калитке,  почему-то замешкался.  Проводил их взглядом и, постояв
немного, повернул обратно к Леди, которая с интересом наблюдала за ним.
     - К реке? - спросила Таня, когда они вышли на улицу.
     Зеленая пенная река делает здесь рискованный поворот,  бьет с размаху в
каменную грудь горы  Пятиглавой,  чуть ли  не  отвесно уходящей в  небо,  и,
раздробясь,  обессилев,  поворачивает почти  назад.  В  речной  петле  дивно
разрослись  платаны,   огромные,  как  баобабы,  с  гладкими  бело-зелеными,
неохватной толщины стволами.
     В  этот  предвечерний час,  заглушая  своей  трескотней  гул  реки,  на
огромных кронах  восседала многосотенная стая  черных  дроздов.  Разноголосо
перекликаясь, они то сердито спорили, то, кажется, серьезно уговаривали друг
друга.   Очевидно,   перед  большим  перелетом.   Маршрут  их  был  известен
орнитологам.  Покинули северные склоны,  собрались по эту сторону,  а отсюда
полетят вдоль морских берегов в Крым,  на Дунай, в леса Шварцвальда, на Рейн
и Рону,  в Пиренеи и в долину реки По. Там ждут их обильные угодья, тревоги,
опасности -  много  всего,  гораздо больше,  чем  здесь.  Это  знают опытные
дрозды, но им так и не удается отговорить молодежь от перелета.
     Каждый год одно и то же.
     Вдруг,  как по  команде,  стихло на платанах,  стая умолкла.  Александр
Егорович приложил палец к губам.  Раздался музыкальный щелчок, еще, еще раз.
И  полилась глубокая,  мелодичная песня,  прощальная песня  дрозда,  которая
напоминала о солнечной весне,  родных лесах,  о близких и любимых. Солировал
отличный певец,  может быть,  лучший во  всей стае,  пел во всю широту своих
чувств,  и  его  слушали,  как слушают гимн.  Мелодия оборвалась,  наступило
мгновение тишины,  потом захлопали крылья,  шорох листа пробежал из  края  в
край по маленькой роще,  и в небо взмыли сотни дроздов.  Сверкнули на солнце
их иссиня-черные спинки,  стая развернулась и  полетела на запад,  куда звал
кавказскую птицу инстинкт и жажда новизны.
     Молчанов поднял Сашу-маленького, чтобы видел подальше. Мальчик проводил
стаю удивленным взглядом, спросил:
     - Куда они?
     - За счастьем, Саша.
     - А что это такое? - Он посмотрел на маму.
     Она засмеялась.
     - Это ты,  мой милый, это я, это Саша, мы все вместе и все, что рядом с
нами, там, в горах, на небе, на море.
     - И дома у нас?
     - И дома тоже...

                                   Конец


     Краснодар - Переделкино - Москва.
     1966-1973