ачем мачехе-судьбе угодно
было уморить тебя голодом в пещере,  где  все  входы  и  выходы
охраняли  солдаты, но куда сами они не смели проникнуть, - кому
охота, будь то  трижды  храбрец,  лезть  в  логово  льва?  Даже
умирая,  он  может  когтями  или  зубами прикончить с полдюжины
молодцов. А теперь ты, чьим недостойным преемником мне довелось
стать, возьми на себя умелое предводительство этим смехотворным
отрядом воображаемых солдат, соломенных вояк,  призраками  тех,
кого  мы утратили и кто, даже успокоясь навек, подобно мертвому
Сиду, способен  выполнить  свое  отважное  дело.  Ваших  теней,
доблестные  разбойники,  достанет  на  то,  чтобы обобрать этих
лодырей.
     Покончив со своей задачей, бандит пошел  взглянуть,  какое
впечатление  производят  с  дороги  его  ряженые.  У соломенных
бандитов вид был довольно свирепый и устрашающий -  с  перепугу
всякий   мог   обмануться,   узрев  их  во  мраке  ночи  или  в
предутренней мгле, в тот смутный час, когда старые  придорожные
ветлы  с  обломанными ветвями похожи на людей, грозящих кулаком
или заносящих нож.
     - Агостен, ты забыл вооружить их! - напомнила Чикита.
     - В самом деле, и как я это упустил? - ответил  бандит.  -
Правда,  и  у  величайших  гениев  бывают  минуты рассеянности.
Впрочем, это дело поправимое.
     И  он  всунул  в  неподвижные  руки  чучел  старые  стволы
мушкетов,  ржавые  шпаги  и  даже просто палки, нацелив их, как
дула; с таким арсеналом шайка  на  вершине  холма  приобрела  в
достаточной мере грозное обличие.
     - От  деревни  до  трактира,  где можно пообедать, перегон
довольно длинный, значит, выедут они часа в три утра.  И  когда
будут  проезжать  мимо  засады, едва только начнет светать, что
всего благоприятнее для наших воинов. Дневной свет выдал бы их,
а ночной мрак сделал бы вовсе невидимыми.  Пока  что  вздремнем
немного.  Колеса  в  повозке  немазаные,  их скрип, от которого
разбегаются даже волки, будет слышен издалека и  разбудит  нас.
Наш  брат спит, как кошки, вполглаза, так что мы мигом будем на
ногах!
     С этим Агостен улегся на сноп вереска.  Чикита  прикорнула
возле  него,  чтобы  воспользоваться краем валенсийского плаща,
служившего ему одеялом, и  хоть  немного  согреть  свое  бедное
тельце,  которое  трясла  лихорадка. Вскоре ей сделалось тепло,
зубы перестали стучать, и она перекочевала в царство  снов.  Мы
вынуждены признаться, что в ее детских грезах не витали розовые
херувимчики  с  белыми  крылышками  вместо шейных платочков, не
блеяли чисто  вымытые  барашки,  украшенные  ленточками,  и  не
возвышались  леденцовые  дворцы  с цукатными колоннами. Нет, ей
снилась отрубленная голова Изабеллы, которая  держала  в  зубах
жемчужное  ожерелье  и  прыгала  из стороны в сторону, стараясь
увернуться от протянутых рук девочки. Чикита  так  металась  во
сне, что будила Агостена, и он ворчал, прерывал храп:
     - Если  ты  не угомонишься, я отправлю тебя пинком в овраг
барахтаться с лягушками.
     Чикита знала, что Агостен слов  на  ветер  не  бросает,  и
теперь боялась шевельнуться. Вскоре только ровное дыхание обоих
выдавало присутствие живых тварей в этом мрачном безлюдии.
     Посреди  ланд  бандит  и  его маленькая сообщница еще пили
блаженный напиток из черной чаши сна, когда в харчевне "Голубое
солнце" погонщик, постучав палкой  оземь,  разбудил  актеров  и
сказал, что пора трогаться в путь.
     Все  кое-как  разместились в повозке на торчавших уступами
сундуках, и Тиран  сравнил  себя  с  небезызвестным  Полифемом,
возлежавшим  на  гребне  горы,  что  не  помешало  ему  тут  же
захрапеть во всю мочь; женщины забрались в самый дальний  конец
под  навес  и довольно удобно устроились на валике из свернутых
декораций. Несмотря на ужасающий скрип колес, которые  стонали,
визжали,  рычали,  хрипели,  путники  забылись  тяжелым  сном с
нелепыми, несвязными  кошмарами,  где  грохот  и  лязг  повозки
превращался  в  рев  диких  зверей  или  в  крики  умерщвляемых
младенцев.
     Сигоньяк,  возбужденный  новизной  приключения  и   суетой
кочевой  жизни,  столь  отличной  от  монастырской тишины в его
родном замке, один шагал рядом с фургоном. Он мечтал  о  нежной
прелести   Изабеллы,  чья  красота  и  скромность  скорее  были
свойственны благородной девице, нежели странствующей актрисе, и
старался придумать, как бы заслужить ее любовь, не  подозревая,
что  дело  уже  сделано,  что  он затронул самые чувствительные
струны ее души и милая девушка отдаст ему сердце в тот же  миг,
когда он об этом попросит. Робкий барон воображал уйму страшных
и  необычайных  приключений,  самоотверженных  подвигов  в духе
рыцарских романов, чтобы иметь повод к дерзкому  признанию,  от
которого  у  него  заранее  захватывало  дух;  а  между тем это
немыслимое признание уже было ясно  выражено  огнем  его  глаз,
дрожью  в  голосе,  приглушенными вздохами, неловким вниманием,
которым он окружал Изабеллу, и рассеянными ответами на  вопросы
других  комедиантов.  Хотя  он  не произнес ни слова о любви, у
молодой женщины на этот счет не оставалось сомнений.
     Забрезжило  утро.  По  краю  равнины  протянулась  полоска
бледного  света,  и  на  ней  четко,  несмотря  на  расстояние,
обрисовались черные контуры трепещущего вереска и даже  кончики
трав.  Тронутые  первым  лучом  лужицы  засверкали, как осколки
разбитого зеркала. Послышались легкие  шорохи,  и  в  недвижном
воздухе  вверх  потянулись  дымки,  говоря  о том, что в разных
точках  этой  пустыни  возобновилась  деятельная   человеческая
жизнь.  На  порозовевшей  ленте  зари  возник  странный силуэт,
похожий издали на циркуль, которым невидимый геометр вздумал бы
измерять  ланды.  Это  пастух  на  ходулях,  точно   гигантский
паук-сенокосец, шагал по пескам и болотам.
     Зрелище это не было внове для Сигоньяка и не занимало его;
но, несмотря  на  глубокое раздумье, он все же обратил внимание
на блестящую точку, сверкавшую в густой еще тени той купы елей,
где мы оставили Агостена и Чикиту. Это  не  мог  быть  светляк;
пора,   когда  любовь  зажигает  червяков  своим  фосфорическим
сиянием, миновала за несколько месяцев до того. Может быть,  то
смотрела  из  темноты  одноглазая ночная птица? Точка ведь была
одна.  Но  такое  предположение  не  удовлетворило   Сигоньяка;
мерцающий огонек напоминал скорее зажженный фитиль мушкета.
     А повозка меж тем продолжала путь. Сигоньяк, приблизившись
к ельнику вместе с ней, различил на краю холма странные фигуры,
расположенные группой, как бы в засаде, и еще неясно очерченные
первыми  лучами рассвета, но, ввиду полной их неподвижности, он
решил, что это попросту старые пни, посмеялся в душе над своими
страхами и не стал будить актеров, как собрался было сперва.
     Повозка продвинулась еще  на  несколько  шагов.  Блестящая
точка,  с  которой  Сигоньяк  не  сводил  глаз,  переместилась.
Длинная струйка огня прорезала облако  беловатого  дыма;  гулко
прогремел  выстрел,  и пуля, сплющившись, ударилась об ярмо над
головами волов, которые шарахнулись в  сторону  и  потянули  за
собой  повозку, но куча песка, по счастью, задержала ее на краю
канавы.
     Актеры вмиг  проснулись  от  выстрела  и  толчка;  молодые
женщины   подняли  пронзительный  крик.  Только  видавшая  виды
старуха   молча,   предосторожности   ради,   переложила   свою
наличность - две-три штуки дублонов - из-за пазухи в башмак.
     Встав  наперерез  повозке,  из  которой пытались выбраться
актеры,  Агостен  обмотал  вокруг  локтя  валенсийский  плащ  и
потрясал навахой, громовым голосом выкрикивая:
     - Кошелек  или  жизнь! Сопротивляться бесполезно. Малейшее
неповиновение, и мой отряд изрешетит вас!
     Пока разбойник  ставил  традиционные  для  большой  дороги
условия,  барон,  чья  гордая  кровь не могла стерпеть наглость
подобного  проходимца,  преспокойно  вынул  шпагу  из  ножен  и
набросился  на  него.  Агостен  отражал  удары  плащом  и  ждал
благоприятной  минуты,  чтобы  швырнуть  в  противника  наваху;
уперев  рукоятку  в  локтевой  сгиб, он резким взмахом направил
лезвие в живот Сигоньяку, который, на свою удачу, не  отличался
дородностью.  Легким  движением отстранился он от смертоносного
острия:  нож  пролетел  мимо.  Агостен  побледнел  -   он   был
обезоружен  и знал, что отряд соломенных пугал не придет ему на
помощь. Тем не менее, рассчитывая  вызвать  замешательство,  он
закричал:
     - Эй, вы там! Пли!
     Комедианты  испугались обстрела, отступили и спрятались за
повозку, где женщины визжали,  как  гусыни,  которых  ощипывают
заживо. Даже Сигоньяк при всей своей храбрости пригнул голову.
     Чикита,  раздвинув  ветки,  наблюдала  происходящее  из-за
куста, а теперь, когда увидела, в какое опасное положение попал
ее друг, поползла, точно ящерица, по дорожной  пыли,  незаметно
подобрала  нож,  вскочила  на  ноги и протянула наваху бандиту.
Ничто не идет  в  сравнение  с  той  дикой  гордостью,  которая
озаряла  бледное  личико  девочки;  черные глаза метали молнии,
ноздри трепетали, словно  крылья  ястреба,  между  приоткрытыми
губами  виднелись два ряда зубов, блестевших в свирепом оскале,
как у затравленного зверька. Все ее существо дышало неукротимой
негодующей злобой.
     Агостен  вторично  замахнулся  ножом,   и,   быть   может,
приключения  барона  де Сигоньяка оборвались бы в самом начале,
если бы чьи-то железные  пальцы  в  самый  критический  миг  не
стиснули  руку  бандита.  Эти  пальцы  жали,  как  тиски, когда
прикручивают  винт,  сминая  мускулы  и  круша  кости,  от  них
вздувались  жилы и кровь выступала из-под ногтей. Агостен делал
отчаянные попытки высвободить руку; обернуться он не мог, барон
всадил бы острие шпаги ему в спину; он пытался отбиваться левой
рукой, а сам чувствовал, что  правая,  взятая  в  тиски,  будет
оторвана от плеча вместе со всеми жилами, если он не перестанет
сопротивляться.   Боль   стала  нестерпимой,  онемевшие  пальцы
разжались и выпустили нож.
     Избавителем Сигоньяка оказался Тиран, - подойдя сзади,  он
удержал руку Агостена. Но вдруг он громко вскрикнул:
     - Что  за  черт?  Какая гадюка укусила меня? Чьи-то острые
клыки вонзились мне в ногу!
     Действительно, Чикита, как собачонка, укусила его за икру,
рассчитывая, что он обернется. Тиран, не разжимая руки,  пинком
отшвырнул  девочку  шагов  на  десять.  Матамор,  как кузнечик,
согнул под острым углом свои  длинные  конечности,  наклонился,
поднял нож, закрыл его и спрятал в карман.
     В  течение  этой  сцены  солнце  мало-помалу выплыло из-за
горизонта; часть  розовато-золотого  диска  виднелась  уже  над
полосой   ланд,  и  под  его  беспощадными  лучами  чучела  все
явственнее теряли сходство с людьми.
     - Вот так так! - воскликнул Педант. - Мушкеты  этих  вояк,
должно  быть,  медлили  выстрелить по причине ночной сырости. А
сами они не очень-то  храбры,  -  видят,  что  их  начальник  в
опасности,  и  стоят  как  вкопанные, подобно межевым столбам у
древних!
     - У них есть на то веские основания, -  объяснил  Матамор,
взбираясь  на  пригорок,  -  это  чучела,  сделанные из соломы,
наряженные в лохмотья, вооруженные ржавым железом и незаменимые
для  того,  чтобы  отпугивать  птиц   от   вишневых   садов   и
виноградников.
     Шестью  пинками  он  спихнул  вниз  все шесть карикатурных
истуканов, и те растянулись  на  пыльной  дороге  в  комических
позах   марионеток,   у   которых   отпустили   проволоку.   Их
распластанные тела казались шутовской и  вместе  с  тем  жуткой
пародией на трупы, усеивающие поле брани.
     - Можете  выйти,  сударыни,  -  сказал  барон, обращаясь к
актрисам, - бояться больше нечего, опасность была мнимая.
     Агостен стоял, понурив голову,  сраженный  провалом  своей
затеи,  которая обычно действовала без отказа, настолько сильна
человеческая трусость и  у  страха  велики  глаза.  Подле  него
жалась  Чикита, испуганная, растерянная, взбешенная, как ночная
птица, застигнутая врасплох  светом  дня.  Бандит  боялся,  что
актеры,   воспользовавшись   своим   численным   преимуществом,
расправятся с ним сами или отдадут его в  руки  правосудия;  но
комедия с чучелами рассмешила их, и они хохотали все, как один.
Смех  же по своей природе чужд жестокости; он отличает человека
от  животного   и,   согласно   Гомеру,   является   достоянием
бессмертных   и   блаженных   богов,  которые  всласть  смеются
по-олимпийски в долгие досуги вечности.
     Тиран, человек от природы добродушный, разжав  пальцы,  но
все  же  придерживая  бандита,  обратился  к  нему  трагическим
театральным басом, которым пользовался  иногда  и  в  обыденной
жизни:
     - Ты,  негодяй, напугал наших дам, и за это тебя следовало
вздернуть без дальних слов; но если  они,  как  я  полагаю,  по
доброте  сердечной,  тебе  простят,  я  не потащу тебя к судье.
Ремесло доносчика мне не по вкусу, не мое дело  снабжать  дичью
виселицу. К тому же хитрость твоя остроумна и забавна, - ничего
не  скажешь, ловкий способ выуживать пистоли у трусливых мещан.
Как актер,  искушенный  в  уловках  и  выдумках,  я  ценю  твою
изобретательность и потому склонен к снисхождению. Ты отнюдь не
просто  вульгарный и грубый вор, и было бы жаль помешать тебе в
столь блестящей карьере.
     - Увы! Я не могу избрать себе иную, - отвечал Агостен, - и
достоин сожаления больше, чем вы думаете. Я  остался  один  изо
всей  моей труппы, а состав ее был не хуже вашего - палач отнял
у меня актеров и на первые, и на вторые, и на  третьи  роли.  И
теперь  весь  спектакль на театре большой дороги мне приходится
разыгрывать самому, говоря на разные голоса  и  наряжая  чучела
разбойниками,  чтобы  люди  думали,  будто за моей спиной целая
шайка.  Да,  грустная  мне  выпала  доля!  Вдобавок  мало   кто
пользуется  моей  дорогой,  слава  у нее дурная, вся она изрыта
ухабами, неудобна и для пеших, и для конных,  и  для  экипажей,
ниоткуда  она  не идет и никуда не ведет, а приобрести лучшую у
меня нет средств: на каждой более оживленной дороге  есть  своя
братчина.  По мнению лодырей, которые трудятся, путь вора усеян
розами, - нет, на нем много терний! Я бы не прочь стать честным
человеком; но как прикажете мне сунуться к городским воротам  с
такой  зверской  рожей и в таких дикарских отрепьях? Сторожевые
псы ухватили бы меня за икры, а часовые -  за  ворот,  если  бы
такой  у  меня  был.  Вот теперь провалилось мое предприятие, а
было оно так тщательно продумано и подстроено  и  дало  бы  мне
возможность  прожить  месяца  два  и  купить  мантилью бедняжке
Чиките. Мне не везет, я родился  под  заклятой  звездой.  Вчера
вместо   обеда   мне   пришлось  потуже  затянуть  пояс.  Своей
неуместной храбростью вы отняли у меня кусок хлеба,  и  уж  раз
мне не удалось вас ограбить, так не откажите мне в подаянии.
     - Это  будет  только справедливо, - согласился Тиран, - мы
помешали тебе в твоем промысле  и,  значит,  должны  возместить
убытки. Вот возьми две пистоли -выпей за наше здоровье.
     Изабелла  достала  из  повозки  большой  кусок  материи  и
протянула его Чиките.
     - А я лучше  хочу  ожерелье  из  белых  зерен,  -  сказала
девочка,  бросив алчный взгляд на бусы. Актриса отстегнула их и
надела на шею маленькой воровки. Не  помня  себя  и  онемев  от
восторга,  Чикита  смуглыми  пальчиками  щупала  белые  зерна и
нагибала голову, силясь увидеть ожерелье на своей щуплой груди,
потом внезапно подняла голову, откинула назад волосы,  обратила
на   Изабеллу   сверкающие  глаза  и  с  какой-то  удивительной
убежденностью произнесла: -  Вы  добрая  -  вас  я  никогда  не
убью...
     Одним  прыжком  она  перемахнула через канаву, взбежала на
пригорок, уселась там и стала разглядывать свое сокровище.
     Агостен же выразил благодарность поклоном,  подобрал  свои
исковерканные  пугала,  отнес их в лесок и зарыл там в ожидании
лучшего случая. После того как  воротился  погонщик,  доблестно
улепетнувший   от   мушкетного  выстрела,  предоставив  седокам
выпутываться как знают,  фургон  тяжело  стронулся  с  места  и
покатил дальше.
     Дуэнья  вытащила  дублоны  из  башмака  и  вновь  украдкой
водворила их в кармашек.
     - Вы держали себя, как герой романа,  -  сказала  Изабелла
Сигоньяку. - Под вашей охраной можно путешествовать без страха.
Как  храбро  напали вы на разбойника, считая, что ему на помощь
бросится целая шайка, вооруженная до зубов!
     - Это ли настоящая опасность? Попусту небольшая  встряска!
- скромно  возразил  барон.  - Чтобы оберечь вас, я разрубил бы
наотмашь от черепа до пояса любого великана,  я  обратил  бы  в
бегство  орду  сарацинов, сразился бы в клубах дыма и пламени с
дельфинами, гидрами и драконами, пересек бы заколдованные чащи,
полные волшебных чар, спустился бы в ад, как Эней, и притом без
золотой ветви. Под лучами ваших прекрасных очей все мне было бы
легко, ибо ваше присутствие и даже одна мысль о вас  вселяют  в
меня сверхчеловеческую силу.
     Его  красноречие, хоть и страдало некоторым преувеличением
и, как сказал бы  Лонгин,  азиатской  гиперболичностью,  однако
было  вполне  искренним.  Изабелла не усомнилась ни на миг, что
Сигоньяк  способен  ради  нее  свершить  все  эти   легендарные
подвиги,  достойные Амадиса Галльского, Эспландиона и Флоримара
Гирканского. И она была права: неподдельное  чувство  диктовало
эти  пышные  фразы  нашему  барону,  в  ком  любовь час от часу
разгоралась все сильнее. Для  влюбленного  даже  самые  громкие
слова  всегда  слишком бледны. Серафина, слушая речи Сигоньяка,
не могла сдержать улыбку, ибо всякая  молодая  женщина  склонна
находить  смешными  любовные  излияния,  обращенные к другой, -
будь они адресованы ей,  она  сочла  бы  их  как  нельзя  более
естественными.  Серафине  пришла  было  в голову мысль испытать
силу своих чар па Сигоньяке и попытаться отбить его у  подруги;
однако  искушение  длилось  недолго.  Не  будучи  по-настоящему
корыстной, Серафина полагала,  что  красота  -  это  бриллиант,
которому  нужна золотая оправа. Она обладала бриллиантом, но не
золотом, барон же был так  безнадежно  беден,  что  не  мог  ей
доставить  не только оправу, а хотя бы футляр. Решив, что такие
романтические прихоти хороши  лишь  для  простушек,  а  не  для
героинь, Серафина припрятала кокетливый взгляд, предназначенный
сразить Сигоньяка, и вновь приняла равнодушно-безмятежный вид.
     В  повозке  воцарилось  молчание, и сон начал смыкать веки
путников, когда погонщик объявил:
     - А вот и замок Брюйер!

     V. У ГОСПОДИНА МАРКИЗА

     Под лучами утреннего  солнца  замок  Брюйер  представал  в
особо  выигрышном  свете.  Владения маркиза были расположены по
кромке  ланд  среди  тучной  земли,  и  последние  белые  волны
бесплодных   песков   разбивались   о  стены  парка.  В  резком
противоречии с окружающей скудостью, здесь все дышало изобилием
и радовало глаз всякого, кто входил сюда, -  это  был  поистине
благодатный остров посреди океана уныния.
     Облицованный  красивым  камнем  ров  снизу окаймлял ограду
замка,  не  закрывая  ее.  На  дне  рва   зелеными   квадратами
переливалась  свежая,  чистая  вода, не замутненная ряской, что
свидетельствовало о постоянном уходе. Через ров был  переброшен
построенный  из  кирпича и камня мост с парапетом на балясинах,
настолько широкий, что по нему могли проехать две кареты.  Мост
этот  приводил  к  великолепной  кованой  решетке  - настоящему
образцу кузнечного искусства, казалось, вышедшему из рук самого
Вулкана. Створки ворот были укреплены на  двух  четырехугольных
металлических   столбах  ажурной  работы,  выкованных  в  форме
капителей  и  державших  архитрав,   над   которым   красовался
замысловатый  орнамент  в  виде  куста  с  листьями  и цветами,
симметрично ниспадавшими на обе стороны. В центре этих  сложных
орнаментальных   переплетений  сверкал  герб  маркиза,  имеющий
расположенные в шахматном порядке червленые клетки