го ценителя, нежели бедный
дворянчик,  разъезжающий  на  тощем  одре  в  непомерно широкой
отцовской  одежде.  Но  по  улыбке,  вызванной  у  Иоланты  его
смехотворным  облачением,  Сигоньяк  понял,  как  нелепо питать
малейшую надежду в отношении этой дерзкой красавицы. Он избегал
встреч с Иолантой или  старался  смотреть  на  нее,  не  будучи
замеченным   ею,   откуда-нибудь  из-за  дерева  или  плетня  у
проселочной дороги, по которой она  обычно  проезжала  с  целой
свитой  поклонников,  казавшихся  барону  в  его самоуничижении
безжалостно красивыми, великолепно  разодетыми  и  неподражаемо
галантными.  В  такие  дни  он  возвращался  к  себе  в замок с
отравленной горечью душой, бледный,  измученный,  пришибленный,
как  после  тяжкой болезни, и часами просиживал в углу у очага,
не произнося ни слова, опершись подбородком на РУКУ.
     С появлением в замке Изабеллы обрела цель та смутная жажда
любви, которая терзает юность, заполняя долгие  досуги  погоней
за  химерами.  Обаяние,  доброта,  скромность  молодой  актрисы
затронули самые нежные струны в душе Сигоньяка  и  внушили  ему
подлинную любовь. Изабелла залечила рану, нанесенную презрением
Иоланты.
     Очнувшись  от  несбыточных мечтаний, Сигоньяк пожурил себя
за леность и не без  усилия  сосредоточил  внимание  на  пьесе,
которую дала ему Изабелла, попросив подправить некоторые места.
Он  вычеркнул стихи, не соответствующие образу молодой актрисы,
и заменил их другими;  он  заново  переделал  любовный  монолог
героя,  сочтя его холодным, натянутым, высокопарным, слишком уж
книжным.  Текст,  что  он  написал  взамен,  бесспорно,  звучал
искреннее,  пламеннее,  нежнее;  мысленно  барон  адресовал его
самой Изабелле.
     Работа его затянулась  далеко  за  полночь,  но  оказалась
успешной,  так  что  он  и  сам  остался  доволен, и наутро был
вознагражден  ласковой  улыбкой  Изабеллы,  которая  тотчас  же
принялась  заучивать  стихи,  переделанные  ее  поэтом, как она
называла его. Ни Арди, ни Тристан не могли бы ей так угодить.
     На вечернем представлении наплыв публики был  больше,  чем
накануне,  и  зрители чуть было не задавили швейцара, порываясь
протиснуться все разом, из страха не найти в зале  места,  хоть
они  и заплатили за билеты. Слава капитана Фракасса, победителя
Валломбреза,  росла  час  от  часа,  принимая   фантастические,
баснословные  размеры; ему охотно приписали бы деяния Геркулеса
и подвиги всех двенадцати  рыцарей  Круглого  стола.  Некоторые
молодые  дворяне  из  числа  врагов герцога намеревались свести
дружбу с отважным дуэлистом и, сложившись по шесть пистолей  на
брата,  устроить  в  его  честь пирушку в кабачке. Многие дамы,
сочиняя пылкие любовные послания, адресованные ему, побросали в
огонь не один неудачный черновик. Словом, он вошел в  моду.  Он
был  у  всех  на  языке.  Внезапный  успех мало радовал его, он
предпочел  бы  по-прежнему   пребывать   в   безвестности,   но
уклониться от этой шумихи не мог. Значит, надо было терпеть; на
минуту  ему  пришло  в  голову  попросту  спрятаться, больше не
показываться  на  сцене.  Однако,  представив  себе,  в   какое
отчаяние  придет  Тиран,  ошеломленный  огромными  сборами,  он
отказался от своего намерения.  Разве  благородные  комедианты,
поддержавшие  его в нужде, не имели права пожинать теперь плоды
его непрошеной популярности?  Итак,  он  смирился,  надел  свою
маску,  опоясался  мечом,  перекинул  плащ  через  плечо и стал
ждать, когда помощник режиссера позовет его на выход.
     Так как сборы были отличные и публика многочисленная, Ирод
показал  себя   щедрым   директором,   распорядившись   удвоить
количество  свечей,  и  зала  вспыхнула  огнями не хуже, чем на
придворном  спектакле.  Надеясь  пленить   капитана   Фракасса,
местные  дамы  явились  во  всеоружии,  как говорят в Риме - in
fiocchi1. Ни один алмаз не остался в футляре, все это  сверкало
и  переливалось  на персях, более или менее белых, на головках,
более или менее красивых,  но  одинаково  одушевленных  горячим
желанием понравиться.
     Пустовала одна только ложа, очень выгодно расположенная на
самом  виду,  и  все  взоры  с  любопытством  обращались к ней.
Дворяне и горожане, занявшие  свои  места  за  час  до  начала,
удивлялись,  почему  замешкались обладатели ложи. Ирод, глядя в
щелку занавеса, медлил с тремя  традиционными  ударами,  должно
быть,   дожидаясь,   чтобы   пожаловали  эти  пренебрежительные
спесивцы, ибо ничто так не раздражает на театре, как запоздалые
зрители, которые, войдя, двигают стулья,  шумно  усаживаются  и
отвлекают внимание от сцены.
     Когда  занавес уже поднимался, место в ложе заняла молодая
женщина, а подле  нее  с  трудом  опустился  в  кресло  пожилой
господин,  весьма  благообразной  и  патриархальной наружности.
Длинные седые волосы пышными завитками ниспадали с  густых  еще
висков,  но  на темени уже блестела плешь цвета слоновой кости.
Обрамленные серебристыми прядями щеки, то ли от жизни на свежем
воздухе, то ли от раблезианского поклонения  Бахусу,  приобрели
багровую  окраску.  Все еще черные кустистые брови нависали над
глазами, которые, несмотря  на  годы,  не  утратили  живости  и
временами  резво поблескивали в кольцах темных морщинок. Вокруг
чувственного толстогубого рта топорщились наподобие запятых усы
и бородка-эспаньолка, вполне  заслуживающая  названия  коготка,
которое  в  старинном героическом эпосе неизменно присваивается
бороде Карла Великого; двойной подбородок  переходил  в  тучную
шею,  и  общий  облик был бы довольно заурядным, если бы его не
облагораживал взгляд, не  допускавший  сомнений  в  родовитости
старца.  Воротник венецианского гипюра был откинут на камзол из
золотой   парчи,   ослепительно-белая   сорочка,   вздутая   на
объемистом  животе,  спускалась,  покрывая  пояс, до коричневых
бархатных панталонов; плащ того же цвета,  отороченный  золотым
галуном,  был небрежно наброшен на спинку кресла. Не составляло
труда узнать в этом старце дядю-опекуна, низведенного  на  роль
дуэньи  капризной  племянницей,  в которой он души не чаял. При
виде их обоих - ее, стройной и грациозной, и  его,  грузного  и
хмурого,  - приходило на ум сравнение с Дианой, которая таскает
на поводу старого прирученного  льва,  когда  он  предпочел  бы
спать  в  своем  логове,  вместо  того  чтобы  плестись  за ней
повсюду, но принужден покоряться.
     Изысканный наряд молодой  девушки  свидетельствовал  о  ее
богатстве  и  высоком  положении.  Платье  цвета морской волны,
который могут позволить себе лишь блондинки, уверенные в  цвете
своего  лица, оттеняло снежную белизну целомудренно приоткрытой
груди, а алебастрово-прозрачная шея, как  пестик  из  лепестков
лилии,  выступала  из  плоеного ажурного воротника. Серебристая
парчовая юбка переливалась  на  свету,  а  индийские  жемчужины
вспыхивали  блестящими  точками  по  краю  платья  и  по вырезу
корсажа. Волосы,  завитые  в  букольки  на  висках  и  на  лбу,
напоминали  при  огнях живое золото; чтобы достойно описать их,
понадобилось бы по  меньшей  мере  двадцать  сонетов  со  всеми
итальянскими  concetti1 и с испанскими agudezas2 в придачу. Вся
зала была заворожена красотой девушки, хотя она еще не  снимала
маски,  но  то,  что  было видно, служило порукой за остальное;
чистая,  нежная   линия   подбородка,   безупречные   очертания
ярко-малиновых   губ,   выигрывавшие   от  соседства  с  черным
бархатом, продолговатый изящный и тонкий овал лица, совершенная
форма миниатюрного ушка, как будто выточенного из  агата  самим
Бенвенуто  Челлини, - достаточно перечисленных прелестей, чтобы
вызвать зависть даже у богини.
     Вскоре из-за жары в зале или из желания  оказать  смертным
милость,  которой  они  вовсе  недостойны, молодая богиня сняла
докучный кусок картона, наполовину скрывавший ее  ослепительную
красоту. Взорам зрителей предстали прекрасные глаза, светящиеся
прозрачным  лазоревым  блеском  между  темным  золотом  длинных
ресниц; не то  греческий,  не  то  римский  нос  и  щеки,  чуть
тронутые  румянцем,  рядом  с  которым  цвет  самой свежей розы
показался бы землистым. Это была Иоланта де Фуа.
     Еще раньше, чем она сняла маску, ревнивые  женские  сердца
почувствовали,  что  успех  их  сорван,  а  сами  они  обречены
обратиться в дурнушек и древних старух.
     Обведя  спокойным   взором   потрясенную   залу,   Иоланта
облокотилась  о барьер ложи, оперлась щекой на руку и застыла в
такой позе, которая  прославила  бы  любого  ваятеля,  если  бы
только  мастер,  будь он грек или римлянин, мог вообразить себе
что-либо похожее на этот образец небрежной грации и врожденного
изящества.
     - Сделайте  милость,  дядюшка,  не  вздумайте  заснуть,  -
вполголоса  сказала  она  старому  вельможе,  который тотчас же
выпрямился в кресле и  стал  таращить  глаза,  -  это  было  бы
нелюбезно   в  отношении  меня  и  противно  законам  старинной
учтивости, которую вы не устаете восхвалять.
     - Будьте покойны, милая племянница, когда мне окончательно
прискучит пошлая и глупая болтовня этих фигляров, со  всеми  их
страстями, до которых мне дела нет, я взгляну на вас, и сна как
не бывало.
     Пока  Иоланта  обменивалась  с  дядей  этими  замечаниями,
капитан Фракасс, расставляя ноги циркулем,  дошел  до  рампы  и
остановился  с  самым  вызывающим  и  заносчивым видом, свирепо
вращая глазами.
     Бурные  рукоплескания  раздались  со   всех   сторон   при
появлении общего любимца и на миг отвлекли внимание от Иоланты.
Без  сомнения,  Сигоньяк  не был тщеславен и в своей дворянской
гордости презирал ремесло комедианта, на  которое  обрекла  его
нужда.  Однако  мы  не  беремся  утверждать,  что самолюбие его
ничуть не было польщено таким шумным и горячим  приемом:  славе
гистрионов,   гладиаторов  и  мимов  нередко  завидовали  люди,
поставленные  очень  высоко,  -  римские  императоры,   кесари,
владыки  мира,  не гнушавшиеся оспаривать на арене цирка или на
театральных подмостках лавры певцов, актеров, борцов и  возниц,
хотя  и  так  сами были многократно увенчаны, чему известнейшим
примером служит Нерон Энобарб.
     Когда рукоплескания утихли, капитан  Фракасс  окинул  залу
тем  взглядом,  каким  актер  неизменно проверяет, все ли места
заняты, и старается угадать, веселое или  мрачное  расположение
духа  у  зрителей,  и  на  этом строит свою игру, позволяя себе
большие или меньшие вольности.
     Вдруг барон застыл, как громом пораженный: огни свеч будто
превратились в огромные солнца, затем  показались  ему  черными
кругами  на  ослепительном  фоне.  Головы  зрителей, которые он
раньше смутно различал  у  своих  ног,  расплылись  в  сплошной
туман.  Его  с  ног  до  головы  обдало жаром, а вслед за тем -
леденящим холодом. Ноги, как ватные, подогнулись под ним, и  он
словно  погрузился  по  пояс  в настил сцены; во рту пересохло,
горло сжали железные тиски, как преступнику испанская  гаррота,
а  из  головы,  будто  птицы из раскрытой клетки, беспорядочной
испуганной стаей, сталкиваясь и путаясь между  собой,  вылетели
все  слова,  какие  ему  нужно  было  произнести. Хладнокровие,
выдержка,  память  вмиг  покинули  барона.  Казалось,  незримая
молния  ударила  в  него,  еще  немного - и он упал бы замертво
прямо на рампу. Он увидел в ложе ослепительную  и  невозмутимую
Иоланту   де   Фуа,   пристально   смотревшую  на  него  своими
прекрасными синими глазами.
     О, позор! О, проклятье! О, злая насмешка судьбы! Незадача,
несносная  для  благородной  души!  В   шутовском   наряде,   в
низменной,  недостойной  роли  увеселителя  черни кривляться на
глазах у столь надменной, столь заносчивой, столь  высокомерной
красавицы,  когда  хочется  совершать  перед  ней  возвышенные,
героические,  сверхчеловеческие  деяния,  дабы  унизить  ее   и
сломить ее гордыню! И не иметь возможности скрыться, исчезнуть,
провалиться  в  самые  недра  земли! Первым движением Сигоньяка
было бежать опрометью, продырявив заднюю декорацию головой, как
баллистой; но у него на ногах  словно  оказались  те  свинцовые
подошвы,  в  которых, как говорят, упражняются скороходы, чтобы
обрести большую легкость... Он прирос к полу и  стоял,  раскрыв
рот,  растерянный,  смятенный,  к  великому  изумлению Скапена,
который подумал, что капитан  Фракасс  забыл  роль,  и  шепотом
подсказывал ему первые слова монолога.
     Публика,  решив,  что актер, прежде чем начать, ждет новых
рукоплесканий, принялась опять бить в  ладоши,  топать  ногами,
словом,  подняла  такой шум, какого еще не слыхивали на театре.
Это дало Сигоньяку  время  прийти  в  себя:  сделав  над  собой
героическое  усилие,  он  вполне  овладел своими способностями.
"Что ж, будем хотя бы на высоте своего позорного  положения,  -
внушил  он  себе,  твердо  становясь  на ноги, - недостает еще,
чтобы  меня  в  ее  присутствии  освистали,  забросали  гнилыми
яблоками  и тухлыми яйцами. Быть может, она даже не узнала меня
под этой гнусной личиной, - кто поверит, что один из Сигоньяков
ходит обряженный в красное с желтым, как ученая обезьяна! Итак,
смелей, не посрамим себя! Если  буду  хорошо  играть,  она  мне
похлопает, а это уже немалая победа, ведь на такую привередницу
угодить нелегко".
     Все   эти  соображения  промелькнули  в  голове  Сигоньяка
быстрее, чем нам удалось их записать, ибо перу  не  поспеть  за
мыслью,  и  вот он уже произносил свой главный монолог с такими
причудливыми раскатами голоса, такими неожиданными интонациями,
с таким безудержным комическим задором, что публика разразилась
восторженными криками, и даже сама Иоланта невольно улыбнулась,
хоть и твердила, что не понимает вкуса в подобном шутовстве. Ее
дядюшка, толстый командор, и не  помышлял  о  сне,  он  выражал
полное одобрение и хлопал в ладоши, не щадя своих подагрических
рук.  А  несчастный  Сигоньяк  от  отчаяния, казалось, старался
преувеличенным кривлянием, шутовством и фанфаронством  оплевать
самого   себя   и  довести  издевательство  судьбы  до  крайних
пределов;  с  безумным,  яростным  весельем  попирал  он   свое
достоинство,  дворянскую  гордость,  уважение  к  себе и память
предков.
     "Ты можешь торжествовать, злой рок, нельзя быть  униженным
сильнее,  пасть  глубже,  чем  я, - думал он, получая пощечины,
щелчки и пинки, - ты создал меня несчастным! Теперь ты  делаешь
меня  смешным!  Ты  подло  выставляешь меня на позор перед этой
гордой аристократкой. Чего же тебе надобно еще?"
     Минутами гнев обуревал его, и он выпрямлялся  под  ударами
Леандра  с  таким  грозным  и  свирепым видом, что тот в страхе
отступал, но тут же, опомнившись, снова входил в характер роли,
дрожал всем телом, выбивал  зубами  дробь,  трясся  на  хлипких
ногах, заикался и, к вящему удовольствию зрителей, проявлял все
признаки подлейшей трусости.
     Такие  резкие скачки поведения показались бы нелепыми не в
столь многогранной роли, но публика приписывала их  вдохновению
актера, всецело слившегося с образом действующего лица, и очень
их  одобряла.  Одной Изабелле было ясно, в чем причина смятения
Сигоньяка, - в присутствии среди публики дерзкой охотницы,  чьи
черты  очень прочно врезались ей в память. Играя свою роль, она
украдкой поглядывала на ложу, где с  высокомерным  спокойствием
уверенного  в  себе  совершенства  восседала  гордая красавица,
которую молодая актриса  в  смирении  своем  не  смела  назвать
соперницей.   Она   находила   горькую  усладу  в  сознании  ее
неоспоримого превосходства, мысленно утешая себя  тем,  что  ни
одна женщина не могла бы сравниться в прелестях с этой богиней.
Глядя  на  царственную  красоту  Иоланты,  она  понимала теперь
безрассудную  любовь,  которую  внушают  иногда   простолюдинам
несравненные  чары какой-нибудь юной королевы, явившейся народу
в  апогее  славы  во  время  публичной  церемонии,  -   любовь,
доводящую до безумия, до тюрьмы и казни.
     А сам Сигоньяк дал себе слово не глядеть на Иоланту, чтобы
в минутном  порыве,  потеряв  над  собой  власть,  не совершить
какого-нибудь дикого поступка и  публично  не  опозорить  себя.
Напротив,   он   старался   найти  успокоение,  когда  тому  не
препятствовала  роль,  подолгу  глядя  на  кроткую   и   добрую
Изабеллу.  Буря  в  его  душе  стихала  при виде ее прелестного
личика, затуманенного налетом  грусти  из-за  докучной  тирании
отца,  который,  по ходу пьесы, хотел насильно выдать ее замуж;
любовь  одной  искупала  презрение  другой.  Он  вновь  обретал
уважение к себе, что давало ему силы продолжать игру.
     Наконец  пытка  прекратилась.  Когда  по  окончании  пьесы
Сигоньяк,  задыхаясь,  сбросил  за  кулисами  маску,  остальные
актеры  были  поражены тем, как разительно изменился он в лице.
Он был смертельно бледен и, точно безжизненное  тело,  упал  на
стоявшую  рядом  скамейку.  Видя,  что  он  близок  к обмороку,
Блазиус принес ему фляжку  спиртного,  сказав,  что  нет  лучше
средства  в  таких  случаях,  чем  глоток-другой  доброго вина.
Сигоньяк жестом показал, что не хочет ничего, кроме воды.
     - Вредная привычка, пагубная ошибка  в  диете,  -  заметил
Педант,  -  вода  пригодна  только  для лягушек, рыб и уток, но
никак не для людей; по аптечному образцу на  графинах  с  водой
следовало  бы  писать:  "Для  наружного  употребления". Я мигом
отдал бы богу душу от одного глотка этого пресного пойла.
     Доводы Блазиуса не помешали барону выпить целый кувшин. От
свежей влаги он совсем пришел в чувство и уже не так растерянно
оглядывался по сторонам.
     - Вы играли  превосходно  и  вдохновенно,  -  начал  Ирод,
приближаясь  к  Сигоньяку.  -  Но нельзя так растрачивать себя.
Иначе вы быстро сгорите на этом огне.  Искусство  комедианта  в
том   и   состоит,   чтобы,  сохраняя  внутреннее  спокойствие,
изображать лишь видимость чувств. Надо, чтобы подмостки  горели
под  ним, а сам он был холоден и трезв, поднимая бурю страстей.
Ни один актер так живо не  передавал  еще  апломб,  наглость  и
глупость  хвастуна  Матамора,  а сумей вы повторить сегодняшнюю
импровизацию, вам по праву надо бы отдать пальму  первенства  в
комическом амплуа.
     - Должно  быть, я уж слишком хорошо вошел в свою роль! - с
горечью ответил барон. - Я и сам  чувствовал  себя  препотешным
шутом  в  той  сцене,  когда Леандр продырявливает гитару о мою
голову.
     - Ваша правда, вы умудрились состроить донельзя смешную  и
свирепую  гримасу.  Даже столь гордая, знатная и рассудительная
особа,  как   мадемуазель   Иоланта   де   Фуа,   соблаговолила
улыбнуться. Я видел это собственными. глазами.
     - Я  очень польщен, что мне удалось развлечь эту надменную
красавицу! - весь вспыхнув, промолвил Сигоньяк.
     - Простите меня, - поспешил сказать Тиран, заметив, как он
покраснел. -  Успех,  опьяняющий  нас,  бедных  комедиантов  по
ремеслу,   должен  быть  безразличен  человеку  вашего  звания,
стоящему выше самого лестного одобрения.
     - Вы ничуть не обидели меня, благородный Ирод,  -  ответил
Сигоньяк,  протягивая  Тирану руку. - Все, что ни делаешь, надо
делать хорошо. Я лишь невольно вспомнил, что в юношеских  своих
мечтах сулил себе успехи иного рода.
     Изабелла,  переодевшись  для  следующей  роли, прошла мимо
Сигоньяка и, прежде чем выйти  на  сцену,  бросила  ему  взгляд
ангела-утешителя,  исполненный  такой  нежности,  сострадания и
любви, что он выкинул из головы Иоланту и перестал  чувствовать
себя  несчастным,  -  от  этого  божественного  бальзама  рана,
нанесенная его гордости,  затянулась  хотя  бы  на  время,  ибо
такого рода раны никогда не перестают кровоточить.
     Маркиз  де  Брюйер  находился  на  своем  посту и, усердно
хлопая Зербине во время представления, не преминул все же пойти
поздороваться с Иолантой,  которую  давно  знал  и  сопровождал
иногда  на  охоту.  Не  называя барона, он рассказал ей о дуэли
капитана  Фракасса  с  герцогом  де  Валломбрезом,  подробности
которой  в  ка