клинков доносился до герцога
из-за двери. Вместе с тем, отражая удары барона, он левой рукой
искал серебряный свисток, висевший у  него  на  груди.  Поднеся
свисток  к губам, он издал резкий протяжный свист. Это движение
могло дорого обойтись ему; шпага барона едва не пригвоздила его
руку ко рту; но герцог, хоть  и  запоздалым  ответным  парадом,
успел  отстранить  острие,  которое  лишь оцарапало ему большой
палец. Валломбрез вновь встал в исходную позицию. Он кровожадно
сверкал глазами, под стать  колдунам  и  василискам,  способным
убить одним взглядом; дьявольская усмешка кривила углы его губ,
он весь светился злорадной жестокостью и наступал на Сигоньяка,
не  подставляя  себя  под  удары,  но  делая  выпад за выпадом,
которые тот неизменно парировал.
     Малартик, Лампурд  и  Скапен  с  восхищением  смотрели  на
поединок, от которого зависел исход всей борьбы, потому что тут
лицом  к  лицу  сошлись  предводители  обеих враждующих сторон.
Скапен  принес  даже  из  соседней  комнаты  канделябры,  чтобы
соперникам виднее было сражаться. Трогательная забота!
     - Вельможный  юнец  неплохо  дерется,  -  заметил Лампурд,
беспристрастный ценитель фехтовального искусства. - Я не думал,
что он умеет так обороняться, но стоит ему отважиться на удар -
и он погиб. У капитана Фракасса рука  куда  длиннее.  А,  черт!
Зачем  он парирует таким широким полукругом? Что я говорил? Вот
шпага противника и  проникла  в  просвет.  Сейчас  она  заденет
Валломбреза; нет, он отступил очень кстати.
     В  ту  же  минуту послышался беспорядочный топот. Когда он
приблизился, потайная дверь в панели с  шумом  распахнулась,  и
пять или шесть вооруженных лакеев ворвались в залу.
     - Унесите  женщину  и  разделайтесь  с  этими наглецами! -
крикнул им Валломбрез. - С капитаном я справлюсь сам.
     И, подняв шпагу, он ринулся на  барона.  Вторжение  челяди
ошеломило Сигоньяка. Устремив все свое внимание на двух лакеев,
которые  под  защитой  герцога  уносили  к  лестнице лишившуюся
чувств Изабеллу, он стал рассеяннее  отражать  удары,  и  шпага
Валломбреза  задела  ему  запястье.  Эта царапина вернула его к
действительности,  и  он  нанес  решительный  удар,  поразивший
противника в плечо, над ключицей. Герцог пошатнулся.
     Между    тем   Лампурд   и   Скапен   подобающим   образом
расправлялись  с  лакеями;  Лампурд  пырял  их  своей   длинной
рапирой,  точно  крыс,  а  Скапен  дубасил  по голове прикладом
пистолета, подобранного на полу. Увидев, что господин их ранен,
что он, смертельно бледный, стоит прислонясь к стене н опираясь
на эфес шпаги,  подлые  холопы,  низкие  и  трусливые  душонки,
махнули на все рукой и бросились врассыпную. Правда, Валломбрез
не  был любим своими слугами, с которыми обращался, как сатрап,
а не хозяин, тираня их с чудовищной жестокостью.
     - Ко мне, мерзавцы,  ко  мне!  -  простонал  он  угасающим
голосом.  -  Неужто вы оставите своего герцога без помощи и без
защиты?
     Пока  происходили  описанные   события,   Ирод   со   всей
поспешностью,  какую  позволяла  его  комплекция, поднимался по
парадной лестнице, которая  с  приезда  Валломбреза  освещалась
большим  фонарем  тонкой работы, висевшим на шелковом шнуре. Он
очутился на площадке второго этажа в тот миг,  когда  Изабеллу,
растрепанную,  бледную,  недвижимую,  как  покойницу,  выносили
лакеи. Решив, что Валломбрез убил или приказал убить девушку за
стойкий отпор его посягательствам, Тиран пришел в ярость  и  со
шпагой   накинулся   на   челядинцев,  огорошенных  неожиданным
нападением; руки у них были заняты, защищаться они не  могли  и
потому,  бросив  свою  добычу, пустились наутек, словно за ними
гнался сам сатана. Ирод  нагнулся  над  Изабеллой,  положил  ее
голову  к  себе  на  колени,  прижал ладонь к ее груди и ощутил
слабое биение сердца. Увидел он также,  что  она  не  ранена  и
дышит все глубже, мало-помалу приходя в чувство.
     В  такой  позе  их  застал  Сигоньяк, который отделался от
Валломбреза  яростным  ударом  шпаги,   приведшим   в   восторг
Лампурда. Барон опустился на колени перед любимой, взял ее руки
и  нежным  голосом,  который  донесся  до  нее, как сквозь сон,
сказал ей:
     - Очнитесь, душа моя, и не бойтесь ничего. Ваши  друзья  с
вами, и никто не посмеет больше обидеть вас.
     Хотя  Изабелла все еще не открывала глаз, по ее бескровным
губам  скользнула  томная  улыбка,  а  похолодевшие  и  влажные
восковые пальцы чуть заметно сжали руку Сигоньяка.
     Лампурд  с  умилением  созерцал  трогательную  сцену,  ибо
любовные дела  всегда  интересовали  его,  и  он  почитал  себя
первейшим знатоком по этой части.
     Внезапно  в тишине, наступившей после шума битвы, раздался
властный звук рога. Немного  погодя  он  прозвучал  снова,  еще
резче и продолжительнее. Это был зов хозяина, которому надлежит
повиноваться.  Послышался  лязг  цепей и глухой стук спущенного
моста; под сводом, как гром, прокатились колеса,  и  тут  же  в
окнах,  выходивших на лестницу, заплясали красные огни факелов,
рассыпавшись по  всему  двору.  С  шумом  захлопнулась  входная
дверь, и торопливые шаги гулко отозвались на лестнице.
     Вскоре  появились  четыре  лакея  в парадных ливреях, неся
зажженные шандалы; вид их выражал то невозмутимое и  безмолвное
усердие,  которое  отличает слуг из аристократического дома. За
ними следом поднимался  мужчина  величественной  наружности,  с
головы  до  ног  в черном бархате, расшитом стеклярусом. Орден,
который считают своей привилегией короли  и  принцы,  жалуя  им
лишь самых заслуженных государственных мужей, красовался на его
груди,  выделяясь  на  темном  фоне.  Дойдя  до площадки, лакеи
выстроились вдоль  стены,  словно  статуи  со  светильниками  в
руках,  и  ни  один  мускул  не  дрогнул на их лицах, ни единый
взгляд не выдал удивления,  как  ни  странно  было  представшее
перед  ними  зрелище.  Пока не высказался их господин, у них не
могло  быть  собственного  мнения.  Одетый  в  черное  вельможа
остановился на площадке.
     Хотя  годы изрезали морщинами его лоб и щеки, покрыли лицо
желтизной и посеребрили волосы, в  нем  все  же  нетрудно  было
признать   оригинал  того  портрета,  который  привлек  взгляды
Изабеллы, в горести своей воззвавшей к нему как к облику друга.
Это был принц, отец Валломбреза.  Сын  носил  имя  и  титул  по
герцогскому  владению,  пока, согласно праву наследования, он в
свой черед не сделается главой семьи.
     При виде мертвенно-бледной Изабеллы, которую  поддерживали
Ирод  и Сигоньяк, принц воздел руки к небу и с глубоким вздохом
произнес:
     - Я  опоздал,  как  ни  спешил  явиться  вовремя,   -   и,
склонившись над молодой актрисой, он взял ее неподвижную руку.
     На  безымянном  пальце  этой  белой,  точно  выточенной из
алебастра  руки  сверкал  перстень  с  крупным  аметистом,  вид
которого  странным  образом  взволновал  престарелого вельможу.
Дрожащими пальцами снял он перстень  с  руки  Изабеллы,  знаком
приказал одному из лакеев поднести шандал и, стараясь при более
ярком  свете  разобрать  вырезанный на камне герб, то приближал
перстень к  самому  огню,  то  отводил  подальше,  чтобы  своим
старческим    зрением   получше   разглядеть   мельчайшие   его
подробности.
     Сигоньяк, Ирод и Лампурд с  тревогой  следили,  как  принц
меняется  в  лице  при  виде драгоценного перстня, по-видимому,
хорошо ему знакомого, какими лихорадочными движениями он вертит
его в руках, словно  не  решаясь  додумать  до  конца  какую-то
тягостную мысль.
     - Где Валломбрез? - громовым голосом крикнул он наконец. -
Где это чудовище, недостойное моего рода?
     В  кольце,  снятом  с  пальца  девушки,  он  без  малейших
колебаний узнал перстень  с  вымышленным  гербом,  которым  сам
некогда  запечатывал письма к Корнелии, матери Изабеллы. Как же
очутился он на пальце молодой актрисы, похищенной Валломбрезом?
Откуда он у нее? "Неужто она дочь Корнелии и  моя?  -  мысленно
вопрошал  себя  принц.  -  Принадлежность ее к театру, возраст,
лицо, отчасти, в смягченном виде, напоминающее черты  Корнелии,
- все,  вместе  взятое, убеждает меня в этом. Так, значит, этот
треклятый    распутник    преследовал    собственную     сестру
кровосмесительной  любовью!  О, как жестоко я наказан за давний
грех!"
     Изабелла раскрыла наконец глаза, и первый ее  взгляд  упал
на  принца,  державшего  снятый  у  нее  с  пальца перстень. Ей
показалось, что она знает это лицо, но только  молодым,  -  без
седины  в  бороде и серебряной шевелюры. Это была состарившаяся
копия портрета над камином, и  чувство  глубокого  благоговения
охватило  Изабеллу.  Увидела  она  подле  себя  и  Сигоньяка, и
добряка Ирода, целых и невредимых,  и  страх  за  исход  борьбы
сменился  в  ее  душе  блаженным чувством избавления. Ей больше
нечего было бояться ни для своих друзей,  ни  для  себя  самой.
Приподнявшись  наполовину,  она  склонила голову перед принцем,
который смотрел на нее с жадным вниманием и как будто  искал  в
чертах девушки сходства с некогда дорогими чертами.
     - От кого получили вы этот перстень, мадемуазель? У меня с
ним связаны  далекие  воспоминания. Давно он у вас? - спрашивал
старый вельможа взволнованным голосом.
     - Он у меня с самого  детства,  это  единственное,  что  я
унаследовала от матери, - отвечала Изабелла.
     - А  кто была ваша мать, чем она занималась? - с удвоенным
интересом продолжал спрашивать принц.
     - Она звалась Корнелией  и  была  скромной  провинциальной
актрисой,  игравшей  роли  трагических королев и принцесс в той
труппе, к  которой  поныне  принадлежу  я,  -  просто  ответила
Изабелла.
     - Корнелия!  Сомнений больше быть не может, да, это она, -
дрожащим голосом произнес принц; но, обуздав свое волнение,  он
с  величавым  достоинством,  спокойно  обратился  к Изабелле: -
Разрешите мне оставить это кольцо у себя. Я  верну  его  вам  в
должную минуту.
     - Оно  всецело  в распоряжении вашей светлости, - ответила
молодая  актриса,  и  в  памяти  ее,  сквозь  туманные  детские
воспоминания,  проступило  полузабытое лицо, которое она совсем
малюткой видела склоненным над своей колыбелью.
     - Господа, - начал принц, обратив твердый и  ясный  взгляд
на   Сигоньяка   и   его   товарищей,   -   при  всяких  других
обстоятельствах я счел  бы  неуместным  ваше  вторжение  в  мой
замок; однако мне известна причина, побудившая вас заполонить с
оружием   в   руках   это   доселе  священное  жилище.  Насилие
подстрекает  и  оправдывает  насилие.  Я  закрываю   глаза   на
происшедшее. Но где же герцог де Валломбрез, где этот выродок -
мой сын, позор моей старости?!
     Как  бы  в  ответ  на зов отца, Валломбрез в это мгновение
переступил порог, опираясь  на  Малартика;  страшная  бледность
покрывала   его  лицо,  а  рука  судорожно  прижимала  к  груди
скомканный платок. Тем не менее он шел, но как ходят  призраки,
не поднимая ног. Лишь неимоверным напряжением воли, придававшим
его   лицу  неподвижность  мраморной  маски,  способен  он  был
передвигаться. Но он услышал голос отца, которого, несмотря  на
всю  распущенность,  продолжал  бояться, и решил скрыть от него
свою рану. Кусая губы, чтобы  не  кричать,  и  глотая  кровавую
пену,  проступавшую  в углах рта, он заставил себя снять шляпу,
хотя  движение  руки  причиняло   ему   жесточайшую   боль,   и
остановился перед отцом безмолвно, с непокрытой головой.
     - Сударь,  -  начал  принц,  -  ваше  поведение выходит за
пределы дозволенного,  а  ваша  разнузданность  такова,  что  я
вынужден  буду  как  милости  просить для вас у короля строгого
заточения или пожизненного изгнания. Я могу извинить  кое-какие
ошибки беспорядочной молодости, но похищение, лишение свободы и
насилие  -  это  уже  не  любовные  шалости,  и  такое  заранее
обдуманное преступление в моих глазах непростительно. Знаете ли
вы, чудовище, - продолжал он шепотом на ухо Валломбрезу,  чтобы
никто  не слышал его слов, - знаете ли вы, что девушка, которую
вы похитили, презрев ее целомудренный  отпор,  что  Изабелла  -
ваша сестра?
     - Пусть  она  заменит  вам  сына,  которого  вы теряете, -
ответил Валломбрез, чувствуя, что сознание у него мутится и  на
лбу  проступает  предсмертный пот, - но я не так преступен, как
вы полагаете. Изабелла невинна! Я свидетельствую об этом  перед
богом,  на суд которого предстану вскоре. Смерть не терпит лжи,
и слову умирающего дворянина можно верить!
     Эти слова были произнесены  достаточно  громко,  чтобы  их
услышали все. Изабелла обратила прекрасные, увлажненные слезами
глаза  к  Сигоньяку  и  прочла  на его лице, что этот идеальный
любовник не дожидался предсмертного свидетельства  Валломбреза,
чтобы поверить в целомудрие любимой.
     - Но  что  же  с вами? - вскричал принц, протягивая руку к
Валломбрезу, который пошатнулся, хотя  Малартик  и  поддерживал
его.
     - Ничего,   отец  мой,  -  вымолвил  Валломбрез  угасающим
голосом,  -  ничего...  я  умираю...-  И  он  рухнул  на  плиты
площадки, несмотря на старания Малартика удержать его.
     - Раз  он  свалился  не  носом в землю, значит, это просто
обморок, и он еще может выкарабкаться, - наставительно  заметил
Жакмен  Лампурд. - Мы, мастера шпаги, более осведомлены в таких
делах, нежели мастера ланцета н аптекари.
     - Врача! Врача! - крикнул принц, забыв  при  этом  зрелище
всякий  гнев.  -  Быть может, еще есть надежда! Я озолочу того,
кто  спасет  мне  сына,  последнего  отпрыска  славного   рода!
Ступайте! Что вы медлите? Спешите, бегите!
     Двое  из  бесстрастных  лакеев  с  шандалами,  не сморгнув
глазом созерцавших всю сцену, отделились от стены  и  бросились
исполнять  приказания  своего  господина. Другие слуги со всеми
возможными предосторожностями  подняли  Валломбреза,  по  знаку
отца перенесли к нему в опочивальню и положили на кровать.
     Старый  вельможа  проводил  печальное  шествие взглядом, в
котором  скорбь  вытеснила  негодование.  Его  роду  предстояло
угаснуть  вместе  с  сыном,  которого  он  одновременно любил и
ненавидел, но чьи пороки  позабыл  сейчас,  помня  лишь  о  его
блестящих  качествах.  Удрученный  горем, он на несколько минут
погрузился в молчание, которое никто не посмел нарушить.
     Изабелла совершенно оправилась от обморока и стояла  подле
Сигоньяка  и  Тирана, потупив глаза и стыдливой рукой поправляя
беспорядок в своей одежде. Лампурд и Скапен жались позади  них,
как   персонажи   второго   плана,   а   в   дверях   виднелись
любопытствующие  физиономии  бретеров,  которые  участвовали  в
схватке,  а  теперь не без тревоги помышляли о своей дальнейшей
судьбе, опасаясь, что их отправят на галеры или на виселицу  за
содействие  Валломбрезу  в его зловредных затеях. Наконец принц
прервал неловкое молчание, сказав:
     - Все вы, служившие своими шпагами дурным  страстям  моего
сына,  извольте  немедленно покинуть этот замок. Мое дворянское
достоинство  не  позволяет  мне  брать  на   себя   обязанности
доносчика или палача; исчезните с глаз долой, спрячьтесь в свои
логова. Правосудие и без меня отыщет вас.
     Обижаться  на  такие сомнительные любезности было в данную
минуту более чем  неуместно.  Бретеры,  которых  Лампурд  успел
развязать,   безропотно   ретировались   во   главе   со  своим
предводителем, Малартиком. Когда они  скрылись  из  виду,  отец
Валломбреза  взял  Изабеллу  за руку и, отделив ее от группы, в
которой она находилась, поставил рядом с собой.
     - Останьтесь здесь, мадемуазель, - обратился он к  ней.  -
Ваше  место  отныне возле меня. Ваша прямая обязанность вернуть
мне дочь,  раз  вы  отняли  у  меня  сына...  -  И  он  смахнул
непрошеную слезу. Затем, оборотясь к Сигоньяку, сказал с жестом
неподражаемого  благородства:  -  Вы,  сударь, можете удалиться
вместе с вашими  товарищами.  Изабелла  находится  под  защитой
своего  отца  в замке, который впредь будет ее жилищем. Теперь,
когда стало известно ее происхождение, моей дочери не  подобает
возвращаться  в Париж. Она досталась мне слишком дорогой ценой,
чтобы отпустить ее от себя. Хотя вы отняли у  меня  надежду  на
то,  что  род  мой  не  угаснет,  я все же признателен вам - вы
избавили моего сына от постыдного поступка, нет, что я  говорю,
- от  чудовищного  преступления!  Я предпочитаю, чтобы герб мой
был запятнан кровью, но не  грязью.  Раз  Валломбрез  вел  себя
подло,  вы  имели  все основания убить его; защищая беспомощную
невинность и добродетель, вы показали  себя  истым  дворянином,
каковым,  я  слышал,  вы  и  являетесь.  Вы были в своем праве.
Спасением чести моей дочери  искуплена  смерть  ее  брата.  Так
говорит  мой  рассудок,  но  отцовское  сердце восстает во мне,
мысли о несправедливом мщении могут зародиться у меня, и  я  не
совладаю  с  ними.  Скройтесь  же  поскорее,  я  не  стану  вас
преследовать и постараюсь позабыть, что жестокая  необходимость
направила ваш клинок в грудь моему сыну.
     - Монсеньор, - тоном глубочайшего уважения начал Сигоньяк,
- отцовская  скорбь  столь  священна для меня, что я безропотно
стерпел бы любые самые оскорбительные и горькие поношения, хотя
в этой гибельной встрече я ничем не погрешил против чести. Я не
скажу  ни  слова  обвинения  против  несчастного   герцога   де
Валломбреза  ради  того,  чтобы  обелить  себя  в ваших глазах.
Поверьте одному - я не искал с ним ссоры, он сам становился  на
моем  пути, а я в многократных стычках всячески его щадил. И на
сей раз сам он  в  слепой  злобе  бросился  на  мой  клинок.  Я
оставляю в ваших руках Изабеллу, которая для меня дороже жизни,
и  удаляюсь  навек,  сокрушенный  своей  печальной победой, что
оказалась для меня  горше  поражения,  ибо  она  разбивает  мое
счастье.  О,  лучше  бы  мне  быть  убитым,  быть жертвой, а не
убийцей!
     Поклонившись принцу и остановив на Изабелле долгий взгляд,
исполненный любви и сожаления, Сигоньяк вместе  с  Лампурдом  и
Скапеном  спустился  по  лестнице;  то  и  дело оглядываясь, он
увидел, что Изабелла из страха  упасть  оперлась  на  перила  и
поднесла  платок  к  глазам,  полным слез. Что она оплакивала -
смерть ли  брата  или  уход  Сигоньяка?  Так  как  ненависть  к
Валломбрезу  не  успела  еще,  после известия об их неожиданном
родстве, обратиться в сестринскую любовь, мы склонны  полагать,
что  девушка  оплакивала разлуку с Сигоньяком. По крайней мере,
при всей своей скромности именно это подумал барон, и, - так уж
странно устроено человеческое  сердце,  -  удалился,  утешенный
слезами той, кого любил.
     Сигоньяк и остальные актеры выбрались по подъемному мосту,
и, проходя  вдоль  рва к лесочку, где были привязаны их лошади,
они услышали стоны, доносившиеся из рва в том месте, где лежало
поваленное дерево. Оказалось, что театральный швейцар никак  не
мог   выпутаться   из   переплетения   ветвей,  и,  высунув  на
поверхность голову, он жалостно скулил, рискуя всякий раз,  как
разевал  рот,  наглотаться  пресной  влаги,  которая  была  ему
противней  знахарских  снадобий.   Отличавшийся   ловкостью   и
проворством  Скапен  не  побоялся  спрыгнуть  на дерево и мигом
выудил швейцара, мокрого насквозь и  облепленного  водорослями.
Лошади  соскучились  стоять  в  укрытии  и, как только всадники
вскочили на них, бодро затрусили по дороге в Париж.
     - Что вы скажете обо всех этих событиях, барон? -  спросил
Ирод  у  Сигоньяка,  ехавшего  бок  о  бок  с  ним. - Настоящая
развязка    трагикомедии.    Торжественное    прибытие    отца,
предшествуемого  светильниками, нежданно-негаданно явившегося в
решительную минуту положить конец не в  меру  озорным  выходкам
сиятельного  сынка,  а  затем  признавшего  Изабеллу  благодаря
перстню с печаткой! Разве все это не доводилось нам  видеть  на
театре?  Но  чему  тут удивляться? Если театр изображает жизнь,
значит, жизнь и должна  быть  сходна  с  ним,  как  оригинал  с
портретом.  В  труппе  давно  шли толк