ьше  не  трепыхались.
Лапы,  обутые  в  оранжевые  сафьяновые  сапожки,  вытянулись в
последнем содрогании. Он испустил  дух.  Гусыни  -  его  вдовы,
опасаясь  такой  же  участи, издали жалобное гоготание на манер
надгробного плача и удалились обратно в лес.
     - Браво, Скапен,  трюк  проделан  мастерски,  лучше  всего
того, что ты разыгрываешь на театре, - возгласил Тиран. - Гусей
куда  труднее  застичь врасплох, чем Жеронтов и Труффальдино, -
они по природе своей весьма бдительны  и  постоянно  настороже;
недаром  из  истории  явствует,  что капитолийские гуси почуяли
ночью приближение галлов  и  таким  образом  спасли  Рим.  Этот
отменный гусак тоже спасает нас, правда, на другой, но не менее
чудодейственный лад.
     Пока  старуха  Леонарда щипала и потрошила гуся, тщательно
обирая пух,  Блазиус,  Тиран  и  Леандр  разбрелись  по  леску,
набрали  валежника,  отряхнули  его от снега и сложили на сухом
месте.  Скапен  обстругал  ножиком  палку,  которой   надлежало
служить  вертелом. Две раздвоенные ветки, срезанные выше стыка,
были воткнуты в землю взамен подпор и тагана. Из фургона  взяли
охапку   соломы   и  высекли  над  нею  огонь,  который  быстро
разгорелся и весело запылал, освещая надетую на вертел птицу  и
оживляя   благодатным   жаром   расположившихся  вокруг  костра
актеров.
     Скапен скромно, как и полагается герою дня, сидел на своем
месте, потупя взор, и с постной  миной  размеренно  поворачивал
гуся,  который  от  жара углей покрывался аппетитной золотистой
корочкой и распространял сочный аромат, способный повергнуть  в
экстаз  того  путешественника,  что изо всего столичного города
Парижа превыше всего  восторгался  обжорным  рядом  на  Гусиной
улице.
     Тиран поднялся и размашисто шагал взад и вперед, чтобы, по
собственному его признанию, отвлечь себя от соблазна накинуться
на недожаренного  гуся и сожрать его вместе с вертелом. Блазиус
извлек  из  сундука  в   фургоне   большое   оловянное   блюдо,
употребляемое    на    театральных   пиршествах.   Торжественно
водруженный на блюдо, гусь  обливался  под  ножом  благоуханным
кровавым соком.
     Добычу   разделили  на  равные  доли,  и  завтрак  начался
сызнова. На сей раз он совсем не был похож на обманчивый мираж.
Голод усыпляет укоры совести, и потому никого не  смущал  образ
действий  Скапена.  Педант,  человек дотошный в кухонных делах,
извинился, что к гусятине не положена обязательная и  наилучшая
к ней приправа - померанцы, нарезанные ломтиками, но ему охотно
простили этот кулинарный недочет.
     - Теперь, когда мы насытились, - начал Тиран, рукой утирая
бороду, - уместно пораскинуть мозгами насчет того, как нам быть
дальше.  У  меня  на дне кошеля осталось не больше трех-четырех
пистолей, и моя казначейская должность грозит стать  синекурой.
Наша   труппа  лишилась  двух  ценных  партнеров  -  Зербины  и
Матамора, да, кстати, не играть же нам спектаклей посреди  поля
для  увеселения  ворон, галок и сорок. За места они не уплатят,
потому что денег у них нет, исключение,  быть  может,  составят
сороки,  которые, как слышно, воруют монеты, украшения, ложки и
кубки.  Но  на   такие   сборы   рассчитывать   неблагоразумно.
Впряженная  в  нашу  повозку,  еле  живая  кляча доставит нас в
Пуатье не раньше, чем через два дня, что крайне прискорбно, ибо
за это время мы смело можем околеть  от  голода  или  холода  в
придорожной  канаве.  Жареные  гуси  не  каждый день выходят из
кустов.
     - Ты очень хорошо живописуешь, сколь плохо наше положение,
- заметил Педант, - но не указываешь способа выйти из него.
     - На мой взгляд, нам  следует  остановиться  в  первой  же
деревне,  какая  встретится на пути, - отвечал Тиран. - Полевые
работы закончены, настали долгие зимние вечера.  Уж  как-нибудь
нам  отведут  то  ли сарай, то ли хлев. Скапен будет зазывать у
входа, суля огорошенным ротозеям невиданное зрелище, за которое
вдобавок можно платить натурой: курица,  четверть  свиного  или
говяжьего  окорока, кувшин вина дадут право на первые места. За
вторые можно брать пару  голубей,  дюжину  яиц,  пучок  овощей,
каравай  хлеба  и тому подобную провизию. Крестьяне скупятся на
деньги, но совсем  не  дорожат  съестными  припасами,  которыми
безвозмездно  снабжает  их  щедрая  мать-природа. Кармана мы не
наполним, зато наполним желудок, что не  менее  важно,  ибо  от
этого  почтенного органа зависит все благополучие и процветание
тела, как справедливо отмечал Менений. Затем нам  уже  нетрудно
будет  добраться до Пуатье, где знакомый мой трактирщик доверит
нам в долг.
     - Но какую пьесу будем мы играть, если нам  посчастливится
набрести  на  деревню?  -  спросил  Скапен.  -  Репертуар наш в
совершеннейшем расстройстве. Трагедии и  трагикомедии  были  бы
сущей  тарабарщиной  для этих невежд, не сведущих ни в истории,
ни  в  мифологии,  толком   не   разумеющих   даже   настоящего
французского  языка.  Им бы надо показать веселую буффонаду, не
приправленную  аттической  солью,  а   попросту   соленую,   со
множеством  драк, побоев, пинков, кувырканий, шутовских выходок
на итальянский лад. "Бахвальство капитана Матамора" как  нельзя
больше  подошло  бы  для  этой  цели.  Но Матамор, к несчастью,
приказал долго жить и впредь лишь червям будет произносить свои
тирады.
     Когда Скапен кончил, Сигоньяк знаком  показал,  что  хочет
говорить.   Легкая   краска,   -  последний  прилив  дворянской
гордости, прихлынувший от сердца  к  щекам,  -  зарумянила  его
лицо,  обычно  бледное  даже  на резком ветру. Актеры молчали в
ожидании.
     - Хотя я не наделен талантом  бедняги  Матамора,  зато  не
уступаю  ему  в  худобе. Я возьму на себя его роли и постараюсь
как можно лучше заменить его. Я стал  вашим  товарищем  и  хочу
быть  им  в  полной  мере.  Мне стыдно было бы, разделив с вами
удачу, не прийти вам на помощь в беде. Да и кому на свете какое
дело до Сигоньяков? Замок  мой,  того  и  гляди,  обрушится  на
могилы  моих  предков.  Некогда  славное  имя мое покрыто пылью
забвения, и герб мой зарос плющом над пустынным порталом.  Быть
может,  настанет  день,  когда три аиста радостно отряхнут свои
серебряные крылья, и жизнь вместе  со  счастьем  возвратится  в
унылую  лачугу, где без надежд томилась моя юность. А пока что,
раз вы помогли мне выбраться из этого склепа,  так  примите  же
меня открыто в свою среду. Мое имя больше не Сигоньяк.
     Изабелла  дотронулась  рукой до плеча барона, как бы желая
остановить его, но Сигоньяк, не обратив внимания  на  умоляющий
взгляд девушки, продолжал:
     - Я  сбрасываю свой баронский титул и прячу его в укладку,
как  ненужное  платье.  Перестаньте  величать   меня   бароном.
Посмотрим,   удастся  ли  несчастью  отыскать  меня  под  новым
обличьем. Итак, я наследую Матамору  и  зовусь  отныне  капитан
Фракасс!
     - Да  здравствует  капитан  Фракасс!  -  в  знак  согласия
вскричала вся труппа. - И да сопутствует ему успех!
     Решение,  поначалу  озадачившее  актеров,  не  было  столь
внезапным,  как могло показаться. Сигоньяк давно его обдумывал.
Он стыдился быть нахлебником благородных  комедиантов,  которые
так  великодушно  делили  с  ним свои крохи, ни разу не показав
ему, что он им в тягость, и он счел более  достойным  дворянина
честно  зарабатывать  свою долю на подмостках, нежели дармоедом
получать ее, как милостыню или подачку. Правда, мысль вернуться
в замок Сигоньяк возникала у него,  но  он  отбрасывал  ее  как
малодушную  и постыдную: не подобает солдату покидать товарищей
в минуты поражения. И даже если бы  он  мог  ретироваться,  его
удержала  бы  любовь  к  Изабелле;  кроме  того, хотя он не был
склонен питать иллюзии, ему в  смутной  дали  мерещились  самые
необычайные  приключения,  счастливые  перемены  и  неожиданные
повороты судьбы, на которые пришлось бы навсегда махнуть рукой,
вновь запершись в своем родовом жилище.
     Когда все было  улажено  таким  образом,  актеры  запрягли
лошадь  в  повозку  и тронулись дальше. Вкусная пища подбодрила
их, и все, исключая Дуэнью  и  Серафину,  нелюбительниц  ходить
пешком,   следовали   за   фургоном,  дабы  посильно  облегчить
горемычную клячу. Изабелла опиралась на руку Сигоньяка и  время
от  времени  украдкой  бросала  на  него  умиленный  взгляд, не
сомневаясь, что он лишь из любви к  ней  принял  решение  стать
актером, столь противное дворянской гордости. Она понимала, что
оно  достойно  укоризны,  но у нее не хватало мужества порицать
такое  доказательство  преданности,  которому  она   непременно
воспротивилась  бы,  если бы могла его предвидеть, ибо она была
из тех женщин, что забывают о  себе  и  пекутся  лишь  о  благе
любимого.  Спустя некоторое время она, утомившись ходьбой, села
в фургон и забилась под одеяло рядом с Дуэньей.
     По обе  стороны  дороги  расстилалась  нескончаемая  белая
безлюдная равнина: ни намека на городок или деревушку.
     - Наше  представление  грозит сорваться, - заметил Педант,
окинув взглядом местность, - не заметно, чтобы зрители  спешили
к  нам  гурьбой,  и  сбор  в  виде  ветчины, кур и пучков лука,
которым Тиран разжег наш  аппетит,  представляется  мне  крайне
сомнительным.  Я не вижу ни одной дымящейся трубы, и, насколько
хватает глаз, ни единая колокольня не кажет своего флюгерка.
     - Наберись терпения, Блазиус, - успокоил Тиран,  -  частые
селения  заражают  воздух,  и  потому полезно располагать их на
большом расстоянии друг от друга.
     - Тогда обитателям здешних краев нечего бояться  повальных
болезней,   чумы,   кровавого   поноса,   холеры,  быстротечной
злокачественной  лихорадки,   которые,   по   словам   медиков,
случаются  от  большого скопления людей в одном месте. Если так
будет продолжаться, боюсь, что  первый  дебют  нашего  капитана
Фракасса состоится не скоро.
     Тем  временем  день  быстро  клонился  к  вечеру, и сквозь
густую пелену свинцовых туч  еле  виднелся  слабый  красноватый
свет,  указывающий  то место, где садилось солнце, соскучившись
освещать столь мрачный и угрюмый ландшафт, испещренный  черными
точками - воронами.
     От   ледяного   ветра   снег  покрылся  блестящей  коркой.
Несчастная старая кляча продвигалась с неимоверным  трудом;  на
каждом  спуске  копыта  ее  скользили, и как ни выпрямляла она,
точно колья, свои облысевшие колена, как ни  оседала  на  тощий
круп,  тяжесть  повозки  подталкивала  ее,  хотя  Скапен  и шел
впереди, держа лошадь под  уздцы.  Несмотря  на  стужу,  по  ее
хлипким  конечностям  и костлявым бокам струился пот, от трения
сбруя превращалась в белую пену.  Легкие  ее  раздувались,  как
кузнечные  мехи.  Синеватые  глаза  расширялись  в  мистическом
ужасе, словно  от  страшных  видений;  а  иногда  она  пыталась
свернуть  в сторону, как будто незримая преграда вставала перед
нею. Она шаталась, как пьяная, ударяясь  своим  остовом  то  об
одну,  то  о  другую  оглоблю, а голову то вздергивала, обнажая
десна, то опускала к земле,  словно  стараясь  глотнуть  снегу.
Ясно  было,  что  пробил  ее час, но она умирала на ходу, как и
подобает честной рабочей лошади. Наконец она свалилась, сделала
слабую попытку отбрыкнуться от смерти, повернулась на бок и  уж
больше не встала.
     Испуганные   внезапным   толчком,   от  которого  едва  не
опрокинулся фургон,  женщины  подняли  отчаянный  крик.  Актеры
поспешили  им  на  помощь  и  тотчас  вызволили  их. Леонарда и
Серафина  ничуть  не  пострадали,  но  Изабелла  от  испуга   и
сотрясения  лишилась чувств, и Сигоньяк на руках вынес лежавшую
в обмороке девушку, меж тем как Скапен, наклонясь, ощупывал уши
лошади, которая была распластана на земле, точно картонная.
     - Сдохла, окончательно сдохла, - сказал Скапен, поднимаясь
с унылым видом, - уши холодные, и шейная жила перестала биться.
     - Значит,  нам  самим  придется  впрячься  в  фургон,  как
вьючным животным или как рыбакам, что бечевой тянут баркас! Что
за  проклятая  мысль  взбрела  мне  в  голову  стать актером! -
возопил Леандр.
     - Нашел  когда  стонать  и  хныкать!  -   заревел   Тиран,
раздраженный  этим  несвоевременным  нытьем.  -  Надо набраться
мужества, показать, что нам не страшны превратности  судьбы,  и
рассудить, как быть дальше. Но прежде всего посмотрим, не очень
ли  плоха  бедняжка  Изабелла;  нет,  она уже открывает глаза и
стараньями Сигоньяка и тетушки Леонарды приходит в себя.  Итак,
труппа   должна  разбиться  на  две  части.  Одна  останется  с
женщинами подле фургона, другая  отправится  в  разные  стороны
искать  помощи. Мы не россияне, привычные к скифским морозам, и
не способны зимовать здесь до утра, задом в снегу. Меховых  шуб
у  нас  нет,  и  к рассвету мы застынем от холода и побелеем от
инея, как обсахаренные фрукты. Капитан Фракасс,  Леандр  и  ты,
Скапен,  -  вы  легки  на подъем и быстроноги, как Ахилл Пелид.
Бегите во всю прыть, словно тощие коты, и возвращайтесь  к  нам
скорее  с  подмогой.  А  мы  - Блазиус и я - будем стеречь наше
имущество.
     Трое перечисленных мужчин уже совсем собрались в путь,  не
надеясь,  однако,  на успех своего предприятия, ибо кругом было
черно, как в печной трубе,  и  только  отблеск  снега  позволял
нащупывать   дорогу;   но  мрак,  стирая  очертания  предметов,
особенно ярко выделяет огни, - и вот довольно далеко от  дороги
у склона холма блеснула красная точечка.
     - Вот он, светоч спасения, - воскликнул Педант, - вот она,
земная  звезда,  столь  же отрадная для заплутавших странников,
как Полярная звезда  для  мореходов  in  periculo  maris1!  Эта
благодатная  звездочка  не  что  иное,  как  свеча  или  лампа,
поставленная на окно;  за  ней  подразумевается  уютная  теплая
комната,   являющаяся   частью   дома,   где   обитают   скорее
добромыслящие человеческие существа, нежели разнузданные дикари
лестригоны. Без сомнения, в очаге ярким пламенем горит огонь, а
на нем в котелке кипит  наваристая  похлебка...  О,  сладостные
грезы,  от которых я мысленно облизываюсь, поливая воображаемый
ужин двумя-тремя бутылками доброго вина, вынутыми из погреба  и
по старости окутанными паутиной.
     - Ты  бредишь,  друг  Блазиус,  -  заметил  Тиран. - Мороз
застудил тебе под лысым черепом мозги, и перед глазами  у  тебя
мелькают  миражи.  Одно только верно в твоей болтовые - за этим
огоньком скрывается жилье, что  коренным  образом  меняет  нашу
стратегию.  Мы  все  вместе  направимся  к  этому спасительному
маяку. Вряд ли нынче ночью сюда, на пустынную дорогу,  завернут
воры,  дабы  похитить  наш  лес,  городскую площадь и гостиную.
Каждый заберет с собой свои пожитки, благо тяжесть их невелика.
Завтра мы воротимся за фургоном. А пока что я продрог  насквозь
и перестал чувствовать кончик носа.
     Итак,  шествие  тронулось:  Изабелла шла, опираясь на руку
Сигоньяка, Леандр поддерживал Серафину,  Скапен  тащил  Дуэнью,
Блазиус  и Тиран шагали впереди. Они направились полем прямо на
огонек, местами натыкаясь  на  кусты  или  овражки,  по  колено
утопая  в  снегу.  Наконец,  провалившись  не раз и не два, они
достигли обширного  строения,  обнесенного  длинным  забором  с
высокими  воротами,  похожего  на  ферму,  насколько можно было
судить в темноте. Яркий квадрат еще не закрытого ставней окошка
выделялся на черной стене.
     Почуяв   приближение   посторонних,   сторожевые    собаки
заволновались  и подали голос. В ночной тишине явственно слышно
было, как они бегают, скачут и беснуются за оградой. К их возне
присоединились людские шаги и голоса. Скоро вся ферма  была  на
ногах.
     - Подождите  в  сторонке,  -  распорядился  Педант.  - Эти
мирные поселяне испугаются, что нас слишком много  и  мы,  чего
доброго,  шайка разбойников, которая вознамерилась завладеть их
сельскими пенатами.  Лучше  мне,  как  старику,  безобидному  и
добродушному  с  виду,  одному постучаться у двери и вступить в
переговоры. Я ни на кого не нагоню страха.
     Решено было последовать  столь  мудрому  совету.  Согнутым
указательным   пальцем   Блазиус   стукнул   в  дверь,  которая
приотворилась, а затем раскрылась настежь. И тут  актеры,  стоя
поодаль,  по  щиколотку  в  снегу, увидели неожиданное и весьма
удивительное зрелище. Педант и хозяин фермы, поднесший лампу  к
лицу докучного пришельца, после нескольких слов, которых актеры
не   расслышали,  принялись  жестикулировать  самым  оживленным
образом, перемежая возгласы бурными объятиями и поцелуями,  как
это принято на театре при встречах друзей.
     Ободренные   таким  приемом,  необъяснимым,  но,  судя  по
пылкости пантомимы, вполне  благоприятным  и  радушным,  актеры
робко   приблизились,   приняв   смиренный   и  жалостный  вид,
приличествующий путникам в беде, просящим пристанища.
     - Эй! Где вы там  все?  -  весело  крикнул  Педант.  -  Не
бойтесь  ничего;  мы  попали  к  собрату  по  ремеслу,  любимцу
Феспида,  баловню  Талии,  музы  комедии,   одним   словом,   к
знаменитому  Белломбру, имевшему некогда шумный успех при дворе
и в столице, не говоря уже о провинции. Всем вам  известно  его
достославное  имя.  Благословите  же случай, который привел нас
прямо к той тихой пристани, где светоч сцены  философски  почил
на лаврах.
     - Пожалуйте   сюда,  милостивые  государыни  и  милостивые
государи, - пригласил Белломбр, выйдя  навстречу  к  актерам  с
учтивостью,  исполненной изящества и свидетельствовавшей о том,
что под крестьянским  обличием  он  сохранил  манеры  светского
человека.   -  Холодный  ночной  ветер  может  повредить  вашим
бесценным голосам, и, как ни скромно  мое  жилище,  в  нем  вам
будет удобнее, чем под открытым небом.
     Само собой разумеется, спутники Блазиуса не заставили себя
долго  просить  и  поспешили  войти в двери фермы, обрадованные
приключением, в котором, впрочем, не было ничего  необычайного,
кроме   того,   что  оно  подоспело  кстати.  Блазиус  когда-то
подвязался в той же труппе, что и Белломбр, и  так  как  разные
амплуа  исключали  всякое  соперничество между ними, они питали
взаимное уважение  и  даже  очень  подружились  в  силу  общего
пристрастия  к  возлияниям.  Бурно  проведенная  юность привела
Белломбра на подмостки, но, унаследовав после смерти отца ферму
с угодьями, он покинул театр.  Для  ролей,  которые  он  играл,
требовалась  молодость, и он не прочь был уйти со сцены, прежде
чем отставка будет ему подписана морщинами на лбу. Его  считали
давно умершим, и старые театралы обескураживали молодых актеров
сравнениями с ним.
     Просторная  комната,  куда вошли актеры, как в большинстве
ферм, служила одновременно спальней  и  кухней.  Одну  из  стен
занимал очаг с высоким колпаком, украшенным по краю выгоревшими
зелеными  шелковыми  фестонами.  Полукруглый кирпичный выступ в
коричневатой  глянцевитой  стене   указывал   место   дымохода,
прикрытого  сейчас  железной  заслонкой.  На гигантской кованой
решетке   с   полукруглыми   выемками   для   кастрюль   весело
потрескивали  пять-шесть  поленьев,  или, вернее, целых бревен.
Этот щедрый огонь такими отблесками озарял  комнату,  что  свет
лампы  был  бесполезен;  блики  пламени  выхватывали  из  мрака
кровать  готической  формы,   мирно   дремавшую   за   пологом,
сверкающими  струйками скользили по закопченным балкам потолка,
а пробегая до  полу,  протягивали  причудливые  тени  от  ножек
занимавшего  середину  комнаты стола, а то еще зажигали искрами
круглые бока кувшинов и  кастрюль,  стоявших  на  поставце  или
висевших на крюках по стенам.
     Две-три книжки, брошенных на столике резного дерева в углу
у окна,   показывали,   что  хозяин  не  совсем  превратился  в
землепашца и, памятуя о прежней своей профессии, коротал  досуг
длинных зимних вечеров за чтением.
     Согретые  теплом  и  ласковым  приемом,  актеры  пришли  в
блаженное состояние. Живые краски вернулись на бледные  лица  и
потрескавшиеся  от  холода  губы. Радость засветилась в тусклых
глазах, Надежда подняла понурые  го